Молчание.

— Что? — переспросил я. — В каком смысле? Да мы просто уснули вместе, всего делов-то. — Не позволяй ему лезть к себе. — Скомандовал брат. Он кивнул, давая понять, что разговор окончен. Но я так не считал. Непривычно, и в то же время приятно иметь свое мнение. С моей консервативностью трудно привыкнуть к такому новшеству, как личные качества, однако мне нравилось. И я не хотел, чтобы сейчас Ярик что-то мне запрещал, чтобы он диктовал мне, с кем общаться, а с кем нет, аргументируя это такими глупыми мелочами, которые вообще-то были важны для меня. Появилось невыносимое желание показать Ярику, что я тоже человек, и мне нельзя вот так просто указывать. Он спокойно глядел на меня, словно будучи уверенным, что я полностью соглашусь с ним. А во мне заговорили амбиции, которые я в себе подавливал, боясь их, испытывая к ним отвращение. — Он единственный, кто обратил на меня внимание. С чего бы мне его к себе не подпускать? — мой холодный тон доставил мне удовольствие. Раньше мне было тошно думать, что я могу быть таким гордым и мразотным. Испортился. Сколько я за собой замечал это гниение? Гниение... Мне понравилось слово. Словно на языке осталось что-то мягкое и вязкое, мерзкое на вкус. Вот и сгнили мои качества, которые делали меня мной. — С того, что не с проста он так много тебе времени уделяет. — голос был спокойный, даже ироничный, словно смеющийся над моей глупостью. Ярик встал и вышел с кухни, оставив меня наедине с моими вопросами. Мне тут же стало очень стыдно за свой самоуверенный тон. И наравне с этим стыдом возникло желание пожаловаться. Не просто оставить все в себе, а пойти к кому-нибудь, кто выслушает, сначала поворчать, потом поплакать. Мне всегда было стыдно за свои слезы, поэтому я не ревел много лет. Но сейчас жутко хотелось, чтобы меня пожалели. Противное осознание того, что хочется человеческой жалости. Испортился. А может, мне хотелось этого всегда, но зная, что жалость и любовь достаются не мне, я молчал. Но об этом думать ещё противнее, и я решил держаться первой теории. Обычно я искал удовлетворения своих желаний в фантазиях, и сейчас мне стоило поступить этим же образом. Стоило мне сесть на диван и прикрыть глаза, как тут же представилась картина: я сижу на этом же диванчике, а рядом Саша приобнимает меня за плечо, и я ему жалуюсь, как неуважительно относятся к моим личностным качествам. А он бы сказал, что я сам в этом виноват, и мне стоит перестать позволять людям так поступать со мной. Почему я представил именно Сашу? Видимо, потому он соизволил обнять меня, предпочёл меня нормальному обществу. Мне захотелось увидеться с ним в жизни. Обычное представление ситуации не помогло, а сделало только хуже. Но я-то знаю: на черта я ему сдался? Тем не менее, хотелось очень сильно, и всё же мне остаётся только ждать следующей встречи и надеяться, что она пройдет хотя бы чуть-чуть похоже на нашу последнюю. Я открыл глаза и снова оказался один на захламленной кухне. На диване рядом со мной пристроился Яша. Кол перевернулся на спину и выгнулся, подставляя мне пузо. Я, не зная что делать, погладил и, встав, ушел на улицу. На небе собирались тучи, предвещающие ливень — тяжёлые и темные. Меня обрадовало это зловещее предзнаменование, словно дождевая вода могла смыть неприятный осадок от разговора с братом. С другой стороны, Ярик обосновал свой запрет тем, что Саша не с проста так ко мне отнёсся. А вдруг моя точка зрения тоже ошибочная? Я ведь не могу знать точно, где меня обманывают, а где говорят чистейшую правду. Мне никогда не стоит быть уверенным, но тем не менее я всегда ведусь даже на очевидную ложь.

***

Наступил июль. Почему мое повествование так резко начинается через месяц? Потому что конец июня изо дня в день проходил одинаково: я просыпался посреди ночи, пил чай, копался в рассаде, поджигал благовония, свечи, читал и где-то к четырем часам утра ложился спать, и просыпался в следующий раз ещё раньше, чем прежде. Иногда выезжал на велосипеде за продуктами, и если мне удавалось вырваться из этой бытовой тюрьмы, в которую мы попадались добровольно, то я объезжал все ближайшие деревни на максимальной скорости, постоянно падал, позорясь в глазах прохожих, сдирая коленки в кровь и возвращался домой с чутка пострадавшими продуктами и невозможно гудящими ногами. Один раз даже повезло влететь на полной скорости в кусты крапивы. Ярику дома стало очень интересно, что за красные пятна покрыли его мелкого, и потом он ещё несколько дней, отпуская меня в магазин, напоминал об этих злополучных кустах. Так вот. Июль. Двадцатого числа у нас будет день рождения. И с наступлением седьмого месяца о нас вдруг все вспомнили. Стали сначала звонить, а затем пришел Евгений. Как предзнаменование нашей скорой социализации. — Доброго утреца. — Объявил Каберский, подпирая плечом калитку, когда я ему открыл. Он зашёл. В этот раз без велосипеда. Евгений величественно прошествовал по территории и резво зашёл на крыльцо. Его движения всегда выглядят бодрыми, сам идол всегда свеж и казалось, готов во всему. И он настоящий манипулятор. Каберский умеет контролировать чужие чувства и направлять их в нужное для него русло. Я не менее хорошо чувствую чужие эмоции, но не смею пытаться их использовать, ведь вряд-ли у меня что-то выйдет. — Ярик уже проснулся, он на кухне. — Сообщил идолу я. Сон, в мире которого я слуга идола, наведывался неоднократно, не позволяя забыть о нем. — Да я хотел с тобой побыть, — небрежно бросил Евгений, словно подражая Саше. — Помнишь, я тебя учил игре на гитаре? — и только тут я заметил чехол за его спиной. И кто меня после этого внимательным назовет! — Конечно. Пойдем. Только посиди немного с Яриком, он тоже соскучился по обществу. — По его телефонным разговорам и не скажешь. — Глухо возразил идол. Лучше не спорить. Он не любит, когда суют нос не в свое дело, и тем не менее, любит говорить. Хочет, чтобы ему указывали на его ошибки, и всегда находит ошибку в замечании собеседника. Поэтому я молчу. Молчание не золото. Оно гораздо дороже. Я кивнул и мы шмыгнули мимо кухни в мою комнату. — Покажи мне колки. — Приказал он, когда мы расселись. Я успешно указал всё, что он упомянул, и наконец мы приступили к игре. Зная, как мне в падлу будет играть "В траве сидел кузнечик", Евгений сразу решил научить меня современной мелодии. Что-то знакомое, но я так и не узнал. Когда мы закончили наигрывать, и я наконец исполнил вырученную мелодию-упражнение целиком, идол отметил: — Знаешь, тебе бы пошли короткие волосы. Ну, хотя бы по плечи. А то совсем как девчонка. — Он протянул руку к моим волосам, и я, машинально приготовясь к удару, резко отпрянул назад. — Да что ж ты такой шуганный. — Он откинул прядь моей челки, которая закрывала бо́льшую часть моего лица назад и убрал руку. Мне вспомнилось, как во сне он небрежно назвал меня уродцем, и неприятный осадок осел где-то в желудке. И вот остаток дня я решил провести, погрузясь в туман. Я не думал над словами идола, молча повинуясь каждому приказу, стараясь при этом не вдаваться в смысл слов, даже если он что-то имел ввиду. Порой хочется либо быть животным, чтобы ничего не понимать, либо призраком, чтобы все понимать, и о твоём существовании никто не знал. Второй вариант гораздо лучше, но к первому легче обратиться. Когда идол покинул нашу территорию, я снова стал собой и погрузился в тяжёлые мысли. И в конце концов нашел утешение в эскапизме. Я представил, что я был бы чьим-то ангелом-хранителем. Я мог бы заботиться об этом человеке, а он, в свою очередь, об этом даже не знал бы! И о моем существовании никто не подозревал бы. Я люблю людей, но их внимание стало меня сильно напрягать, и с годами это напряжение становится всё более привычным. Привычное напряжение? Скорее привычка бояться хорошего отношения к себе. Отвратительно. И если эскапизм не успокоил мои беспорядочные мысли, то надо искать забвения во сне. Он всегда помогает, и на этот раз я так и сделал. Погрузился в сон, надеясь, что мне что-нибудь приснится. Я живу только своим миром грез и размышлений, лишь они формируют мои понятия долга и морали, которые так крепко держат меня в жизни. Сон. О, да, мне снова снился этот мир. Я держал в руках карту. На моих дрожащих запястьях крепко смыкались горячие руки, не позволяя мне отбросить карту. За окном было давно темно, комнату освещали свечи, от запаха благовоний уже кружилась голова. На карте была изображена девушка. Я не слишком четко ее видел — настолько дурно мне было. Идол шептал что-то мне на ухо, и я чувствовал, что он сидит близко. От него исходило тепло, но я-то знаю, что это лишь функции его организма. Как говорит стрелок: "Теплые руки, холодное сердце". И, черт, как же это подходит идолу во всех смыслах! Шепот в ухе объяснял мне, что карта — верховная жрица, и обозначает она внезапное озарение, просветление, ясность. Кружилась голова, и никакой ясности я не предчувствовал. И хоть я чуть не падал на идола, интима никакого я не чувствовал. Ни один из нас этого не чувствовал. Для него этот процесс — развлечение, путем обучения меня (а может даже ещё один путь к самопознанию?), для меня — очередной страшный момент, когда хочется забиться в угол и заплакать. Желание вызвано дискомфортом, и конечно, никогда не воплотилось бы. Ужасающий шёпот у уха не прекращался, и сейчас он вещал о пламени свечей. Пламя стоит ярко, значит, духи хотят что-то нам сообщить. Путем карт? Или как-нибудь иначе? Всё шло вперемешку. Мои чувства мешались с мыслями и реальностью. И ещё шепот прямо в ухо. Но тут теплое дыхание отстранилось, а шепот сменился на другой голос. Реальность словно старалась проступит сквозь тревогу, но не могла пробить туман в моей голове, и я вопросительно обернулся на идола. Он, видимо, уловил суть вопроса в моём взгляде, и самодовольно хмыкнул. — Они говорят с тобой. — Руки отпустили мои дрожащие запястья, и я неожиданно для себя выронил карту. — И будут говорить. Только нужно разрешить. — А как? — запинаясь, дерзнул спросить я. — Знал бы, не впутывал бы тебя. Со мной они говорят только тут. С ещё одним человеком говорили только когда он ложился в постель. — Идол впервые говорил о другом человеке. — А вот с тобой как будет? Твой первый раз прошел как будто пьянее... Мне тоже плохело, но не так, как тебе. Когда медики говорят о необычной реакции твоего организма, они зачастую добавляют: "Это интересный случай". Но идола несвойственно интересоваться людьми, если это нельзя обернуть против них. И я тоже человек, хотя отныне и слышу духов. Было бы неплохо ещё и различать, что они говорят, но зато теперь я хотя бы посвящен в некоторые тонкости бытия идола. Это честь. Как-то раз, когда Евгений в жизни учил меня говорить красивее, он заставлял описывать то, что окружает меня устно. Для примера он, не останавливаясь на одном месте, описал всю природу вокруг, и очень умело передал ее унылое настроение. А для меня это было очень трудно, выходило очень неестественно и посредственно, и сначала я отказался было говорить. Потом Евгений пошёл на уступки: он разрешил описать любую комнату. Описывать свою комнату не хотелось. Комнату Евгения было бы долго описывать. И мне вспомнилась комната из кошмара. Полупустая, с белой мебелью, так посредственно обставленная, что хотелось придушить эту строгую взрослую сволочь, которая превратила годное для жизни помещение в больничную палату. Тут висели детские рисунки на двери, цветным пятном нарушая всю строгость комнатки. На окне не было штор — вместо них была фольга, защищающая жителя от взглядов с улицы, а подоконник был широким, что на нем можно было бы лечь. В конце я добавил, что хоть в этом белом аду жил тот ребенок, комната не принадлежала ему. И Евгений сказал "Как грустно". В голосе мне послышалась столько холода и ощущения собственного превосходства, что захотелось наступить самому себе на горло и передавить его. Ведь комната снилась мне, и в ней в кошмаре жил я. В том сне я не мог открыть дверь, я забивался во все углы и тихо плакал, приподнимал фольгу и выглядывал на пустынные детские площадки, больше похожие на спортивные тренажёры или интерьер хомячьей клетки. Там гуляли дети-хомячки — толстые, неуклюжие, не отходящие от своих мамок. Становилось тошно от этой картины. Та фраза "Как грустно" послужила толчком к началу этой череды сперва лихорадочных снов с Каберским-идолом, а затем вполне осмысленные сны, которые мне не повезло запоминать. И вот, я наконец выхожу из комнаты. Шепот не исчезает, а становится тише, зато туман в моей голове рассеивается. Я, цокая туфельками по мраморному полу и шелестя мантией, спускаюсь по лестнице, быстро-быстро шагая. Сейчас поздняя ночь, и хоть ругать меня за ночные прогулки (тем более к идолу) никто не посмеет, я бежал как маленький ребенок, боящийся, что его застукает мама на кухне в час ночи. Мантия мне окончательно надоела, я резко остановился неподалеку от слабенькой свечи в канделябре и сбросил эту тряпку с плеч. Непозволительная вольность, но во-первых, я всё ещё одет, во-вторых мне можно. Не желая ещё и тащиться с этой безделицей в руках, вдобавок зная, что мне принесут либо эту, либо новую, я оставил мантию на перилах лестницы. Черт бы с ней! Оставшись в свободных штанах и чем-то между коротким халатом и рубашкой, я резвее слетел вниз по лестнице, и очутившись на втором этаже, побежал по коридору с жилыми комнатами. Маленькие, слабые свечи в канделябрах освещали мне дорогу, и тем не менее, видимость была плохая. Я достиг балкона в конце коридора и очутился на свежем воздухе. Шепот и дурь в голове окончательно рассеялись, и я вдохнул полной грудью. Сзади раздался голос: — Как вам ночные прогулки? Я обернулся. Стрелок, конечно. Саша. Я кивнул, он ловко запрыгнул на перила, и усевшись, закурил. — Восхитительно, — глухо отозвался я, уклоняясь от потока дыма прямо мне в лицо. — А тебе? — Могло бы быть и лучше, если бы первую половину ночи один человек провел со мной, а не с самовлюблённым идиотом, ищущим невесть что в жизни. — А чем же он тебе так не угодил, этот идиот? — Мы живём и точка. — Хмуро ответил стрелок. — К чему ещё какие-то усложнения? — А вдруг эти усложнения сделают жизнь лучше? — задал я вопрос вслепую. — Если даже и сделают, то он ни с кем не поделится. — Стрелку не нравилось, что я говорю об "идиоте", находясь на его стороне, как мне (точнее, Яну) не нравилось, когда Саша говорил о музыке или обо мне. — Идиотом, я полагаю, ты назвал идола? — наконец задал вопрос я, прекрасно зная ответ. — Да. И на второй свой подбирающийся вопрос вы тоже знаете ответ, не задавайте его. — А я все же задам, — я опёрся руками о перила, — ты хотел, чтобы я сегодня провел сутки с тобой? — Я ожидал ещё одного вопроса про наименования. — Сконфуженно признался стрелок. — И да, сутки — было бы прекрасно, но всё же мне хватило бы и ночи. — Он наклонился надо мной, выдохнул мне в лицо дым. Я не стал уклоняться и с вызовом посмотрел в глаза этого собственника. Почему он старается присвоить себе то, что никогда не принадлежало и не будет принадлежать ему? Вероятно, таков человек. — Ночь с кем-то — звучит очень интимно, и тебе бы лучше просто было сказать, что ты не хотел знать, что я провожу время с идолом. — И то правда, — слова стрелка повисли в воздухе, — я жуткий ревнивец, хотя знаю, что вы продолжите поклоняться этому самозабвенному садисту, даже если я буду молить вас на коленях... — Молить о чем? — спросил я, и тут же ужаснулся своего кокетства. — Не мучить меня. — Жалобно произнес стрелок. Мы замолчали. Я решил, что может, стрелок и Саша правы, и мне стоит придать важности им, а не Евгению-идолу. — Отчего люди сходят с ума? — спонтанно спросил я, желая, чтобы собеседник говорил больше меня. — Все по разным причинам. — Простодушно отметил юноша. Я и забыл, что он не любит придавать лишней сложности жизни. Он наслаждается ею, и стоит ли ему искать в этом блаженном неведении подвох?.. — Вот я уже сошел с ума. — В самом деле? — я забрал его курево и бросил на землю, утомившись от дыма, летящего мне в лицо. — На мой взгляд, ты всего-то мальчишка, ещё более самозабвенный, чем идол, и поэтому хочешь казаться особенным через несуществующее сумасшествие. — Умело сказано, но нет. — В лицо вместо дыма мне порхнула улыбка. Гораздо приятнее едкого запаха, но она ничем не пахнет, и соответственно, менее ощутима. Мы снова замолчали, и я вновь нарушил тишину: — Евгений сказал мне, что мне стоит отрезать волосы. Хотя бы по плечи. — Евгений? — машинально спросил стрелок, конечно, впервые слышащий такое странное для него имя. Ведь это мир моих снов, и тут таких имён нет, и быть не должно! — Идол в другом мире. — Подумав, как бы меня не сочли за умалишенного, я осторожно добавил. — В мире моих снов. — Значит, ещё один глупец, не знающий вас. — С видом знатока фыркнул стрелок. — Я правда задумался, что похож на девушку. — С горечью отметил я. — Может, правда отрезать волосы? — Даже не смейте. — Саша-стрелок провел рукой по моим волосам, и я даже не вздрогнул. Движение было очень осторожным, безобидным, словно не ор мог ударить меня, а я его. — Может, идола вы не устраиваете, но для меня вы стоите выше него. Вы мой персональный идол, мой объект поклонения, мое персональное недостижимое божество! Не смейте, не смейте себя портить! — Горячо воскликнул он. А мне стало горько. Ведь я никогда не видел себя ничьим божеством. Для всех, и для меня в том числе, идол — единственное божество. — Да как скажешь... — Глухо отозвался я. Мне казалось, что если я двинусь, то сон развеется. А ведь сейчас мною не обладало мое постоянное чувство паники, страха, вечного трепета. Сейчас я был спокоен и счастлив, и уж какой так реальный мир? Здесь и Саша и Евгений такие, каким видит их моя больная фантазия, а не разум, и если я захочу, они будут подвластны мне, ведь эти мир моих снов. Но зачем мне это?