Любимые омеги бесславного Принца Харольда

Ты должен быть сильным! Ты должен уметь сказать: Руки прочь, прочь от меня! Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть? Виктор Цой

Губы у обреченно дрожащего Лира — мокрые и розовые. Совсем, как у трехмесячной телочки — последней недокоровы, что осталась в его никудышном хозяйстве пять лет назад. Посреди холодной зимы злой человек в пенсне и с красным лицом пришел в их маленький дом, ткнул носом толком не умеющему читать растерянному омеге какую-то страшную бумагу с загогулиной его альфы внизу. Жадно впился холодными глазами в еще красивое и здоровое тело Лира. Приказал отдать неслыханную сумму: муж задолжал, уходя в поход. Пропил. Не захотел признаться в семье. И Лир-Крейтер виновато уступил процентщику трех коров, за что его, как уличную шалаву, грязно выбранил Лог. За малодушие. За неумение постоять за себя и голодных детей. Быть может, за несговорчивость и игру в недотрогу. Отсоси омега незнакомцу за сараем — пили бы ребятишки парное молоко. Берег мужнину честь? Нос воротил! В те годы смачно натуралистичные вульгарные ругательства проскальзывали через каждое второе слово Лога-Крейтера. Лир был слишком деликатен, чтобы сопоставить этот недостаток соседа с неловким обстоятельством — Шона давно не смотрит в его сторону. И слишком глуп. Привыкший извиняться за теплый обед в родительском доме и настоящую, хоть и недолгую счастливую любовь перед омежьей общиной, Лир безутешно опускал рыжую голову, выслушивая упреки. Не припомнить сегодня всех унижений и шутовских ухищрений, на которые приходилось идти, чтобы добыть кусок хлеба той позорной зимой. Обида каменным грузом рухнула на его хрустальную безобидную душу. Письма от мужа, где тот повторял, что скучает и спрашивал о здоровье детей, как ни в чем не бывало — оставались без ответа. Потому что Лир умел только любить своего альфу: беспомощно или равнодушно выслушивал причитания других, о том, что муж дурак и пьяница. Гусиные перья ломались в руках при попытке выплеснуть на бумагу шипящую ядовитую боль и усталость. О потере скота отцу семейства рассказали уже дети, когда тот сел за пустой, вовсе не празднично сервированный стол в мае. Лир ожидал покаяния и слов поддержки от любимого, но услышал лишь, как альфа требовательно и даже нервно дергал дверную ручку в ночи. Омега заперся изнутри в их спальне. После супа из картофельных обрезков мысль о вязке с мужем была отвратительна. Лир поил драгоценную телочку в теплом хлеву, когда свеча выдала орлиный профиль его хмурого, изголодавшегося по ласке альфы. От вопроса, долго ли омега собирается отлынивать от супружеских обязанностей, на голове Лира зашевелились заплетенные в плотные косы рыжие волосы. Долго и презрительно смотрел в некогда любимые глаза, перебарывая отвращение — посоветовал снять на улице шлюху. Муж буркнул сквозь бороду, что Эмпти нужно платить, а его домашний Крейтер принадлежит ему даром. Попытками набить себе цену все равно коров не вернешь! Альфа что-то мямлил, уговаривая Лира отправить детей к теще на ночь. Омега едва не плевался от мерзости, оскорбленно и гордо качал головой, он вдруг почувствовал интенсивный прилив внутренних сил, понял, что такой муж и отец его семье не нужен. Справился бы без обузы, поднял бы детей в одиночку! Пока Лир строил воздушные замки, довольный собой и впервые за зиму счастливый, его схватили за шиворот и изнасиловали в мокром сене. Совсем не брыкался, не вопил, не пытался укусить. Но притих на пару недель, перестал есть, карие глаза провалились глубоко в череп. И муж испугался — наказания или того, что Лир наложит на себя руки. Не подходил к омеге ближе, чем за семейным столом. Спал в другом углу дома. Лир знал много стариков, что постепенно расселялись по разным комнатам, когда утихала страсть и вырастали дети. Он часто плакал ночами, но не потому, что не доставало близости. Похоронив любовь вместе с молодостью, стал мудрее и солиднее в глазах взрослых омег. От Лира перестало пахнуть мужем, не нужно было прятать счастливые глаза после горячей бессонной ночи, когда на утро альфе прощалось все. И Лог охотнее угощал вишневой наливочкой и занимал деньги. И Лог стал называть его другом, братом по несчастью. Порой казалось, что разговоры с соседом высасывают жизненные соки, но человеческое плечо рядом было просто необходимо. И когда лысая женщина-альфа, что накрутила рыжие локоны омеги на кулак, предвкушая, как продаст их на Черном рынке и пропьет, вдруг сжала до горячей влажной боли его промежности — Лир был готов принять судьбу, как оглушенный выстрелом упавший в снег заяц. Гуле миновало двадцать пять и она разбиралась в золоте и мехах, как зрелый оценщик, которого невозможно обдурить. В омегах женщина понимала не больше сопливой девчонки. Ее привлекали и миниатюрные птичьи фигурки, стыдливо опускающие глаза и чирикающие в кругу подруг, и дородные раскормленные не раз рожавшие тела, что таскали на плечах бочки с элем и выпивали наравне с мужьями. И дрожащие едва оперившиеся Весталы, и пьяные непричесанные Эмпти, и начинающие седеть Крейтеры. В выборе любовника на ночь не было замечено никакой закономерности. Но сейчас Гуля была готова поклясться, что ее не тянуло ни к одной омеге так сильно, как к этому прозрачному отцветающему существу. Проклятая затяжная война! Насиловать прежде не было нужды. Молодая по-своему привлекательная альфа, звенящая от золота, но до противного скупая на подарки, Гуля редко получала отказы от прекрасного пола. Женщина могла сыграть пару простых мелодий на губной гармошке, что производило на неразборчивых в музыке северных омег большое впечатление. Гармошка покорила и сэра Рональда. Тот серьезно занимался вокалом и хорошо знал нотную грамоту. Альфа лениво слюнявила инструмент, усевшись на пузатой пивной бочке, когда красноволосый воодушевленный богач в глупой одежде и без оружия похвалил ее редкий слух и посоветовал учиться музыке. Гуля послала будущего хозяина к черту и харкнула через плечо. Рон предложил ей службу, о чем ни раз уже пожалел. Гуля — его последняя попытка найти родственную душу среди грозных и черствых сородичей. Лир чувствует, что края его хлипкого, собранного из мягкого дерева обеденного стола, вонзаются в напряженные костлявые ладони. Холодный пот, собравшийся между пальцев чудится ему соленой кровью. Страшно взглянуть на собственные руки. Руки, несколько минут назад расслабленно держащие железное ведро с ледяной водой из колодца. Шел, никуда не торопясь, по искрившимуся в свете звезд хрустящему снегу. Разгребал постаревшие мысли в голове: так ли нужна вода, если ты живешь совсем один, и тебе далеко безразлично, пить настоявшийся на мусорной заварке чай? Или не пить?. Ручка от сломанного железного ведра валяется у пыхтящей Гули в ногах. Пустой заячий взгляд Лира-Крейтера оскорбил женщину: омега видел перед собой воровку, покусившуюся на его роскошные волосы, разбойницу, врага, кого угодно, но не альфу, с которой можно делить ложе. Лир чувствовал себя уже слишком старым и слишком больным для вязки. С человеком, почему-то считающим иначе — явно что-то не так. — Красивая рыжая шкура. — Смеясь, покачивает головой Гуля, туже сжимая волосяной узел в кулаке. Принюхивается. Пытаясь различить оттенки редкого слабого аромата омеги. Заторможенный, плохо соображающий Лир брезгливо морщится. От Гули несет горьким потом, репчатым луком и водкой. Случайная гримаса стоила Лиру звонкой пощечины. Кровь с разбитой губы капает на плоскую, упакованную в серое домашнее платье грудь. Омега находит себя лежащим на полу без сил к сопротивлению, смотрит на обидчицу вопросительно, тихонько всхлипывает от сострадания к самому себе. Альфа звенит позолоченной пряжкой походного ремня. От прежнего намерения остричь Лира после изнасилования — не отказывается. — Эй? — Тихий, но твердый голос из темноты, — Пустопорожняя пизда… Прежде чем его тронуть — тебе придется убить меня. Оба синхронно оборачиваются к двери. Лир успел позабыть, что вместе с лысой золотозубой женщиной порог его дома переступил кто-то еще. Человек с блестящими от лихорадки усталыми глазами расхлябанной позой напоминал пьяницу или большую соломенную куклу. Раненная нога сэра Рональда загнила. Гуля больше подивилась, нежели обиделась. Демонстративно огляделась. Точно ли из уст этого слащавого комнатного мальчика вывалилось острое бранное слово? Снег на его раскаленной коже стремительно таял. Гуля не то чтобы несла его в лазарет — скорее катила по сугробам. Подпинывая под дых. — Смешная угроза, хозяин! Ты уже одной ногой в могиле. — Но у меня остается вторая. — Блеснул здоровыми жемчужными зубами Рон. «Не каждая омега убережет такие» — не к месту подумалось Лиру. — Ты оскорбляешь своим существованием меня. Север. И все племя Альф. — Ты выпил моей крови больше дорожных вшей! — Зашипела Гуля, застегивая штаны и приближаясь к хозяину. — Своими бабьими манерами, поганой западной одежонкой и скулежом перед ихним королем — ТЫ опозорился куда раньше. Последний Красный Лис… Женщина подняла подбородок Рона носком сапога. Лир медленно перевернулся со спины на бок, рыжие локоны скрыли его фигурку, как могучие крылья квелую пташку. Такой степени гордого безразличия Гуля в глазах хозяина еще не видела. Ее некрасивые губы нервно чеканили слова угрозы: — Недобитый больной щенок из вымершего помета. Твои идолы презираемы Севером. Твои хотелки никому не нужны. — Любые идеалы стоят дороже жадности и похоти. Даже наивные. — Рыжий альфа брезгливо откидывает мокрую от пота и талого снега голову назад, смотрит на Гулю без страха, — Хм! Я хотел походить на западных альф. Север был мне противен. Я считал себя рыцарем. Но я еще лучше тебя помню, чей я сын… И из какого я рода. Первый урок, что дал мне отец, еще вчера казался мне жестоким. Теперь я понимаю: моя жизнь дороже жизни холопов… Не кусай руку с едой. Совершай беззаконие там, где я не вижу. Если ты меня убьешь, тетушка Ялына и отец обрушат этот город на твою плешивую голову. Все золото мира будет тебе не мило. Оставь омегу в покое… Жалкая. Безродная. Мелочная. Женщина. Громкий хлопок заставил Лира провалиться внутрь сознания на несколько минут. Лежать на полу, не моргая. Когда тишина утвердилась в комнате, омега легкими касаниями правой руки стал ощупывать собственное тело. Острые выступающие ребра и ключицы все еще принадлежали ему, как и длинные шелковистые, не подходящие жалкой персоне Лира волосы. — Как Вас зовут? — Тихий шепот у двери. Омега вздрагивает и оборачивается. Утонченные мужские черты лица. Красные брови над зелеными слезящимися лисьими глазами. Мокрое пальтишко не по погоде. Пересохшие дрожащие губы. Лир вдруг догадывается, что будет правильно предложить гостю воды. Рональд следит краем глаза за тем, как хрупкая фигура омеги выпрямляется во весь рост и судорожно прячет под платье волосы. — Лир-Крейтер, Господин… Кажется… Кажется, Вы ее напугали. Теперь Лир понимает, что хлопком была в гневе закрывающаяся дверь. Он чудом избежал беды? Или рыжая шкура омеги не стоит того, чтобы проливать кровь соплеменника? — Ох, вовсе не я… — Горько усмехнулся Рон, — А имена моих покровителей. Не слишком-то верил, что мне удастся ее прогнать. Гуле не нужны проблемы… Мне нельзя здесь умереть, Господин Лир. — Альфа убирает ладонь с воспаленной раны на бедре, покрытой густым зеленоватым гноем, — Сможете что-нибудь сделать с моей глупостью? Мокрое от пота искусственно красивое лицо сэра Рональда тронула лучезарная виноватая детская улыбка.

***

— Ты звал меня и я пришел! — Музыкальный смех, аромат роз, непокрытая золотая голова, - Мой наряд выглядит дико, дитя! Но то — не моя вина! Какая же здесь бестолковая прислуга, милый Яхонт! Никто! Никто не может мне объяснить, куда подевался мой гардероб! Ведь растаскали придворные Эмпти и перешили в глупую безвкусицу… Я никогда не был модником, но не ходить же в рубище узника по дворцу? Уж не знаю, из какого сундука они вынули это смешное платье! Бронзовый шелк струится от тонкого стана к узким, но крепким омежьим бедрам. Эрик сам подивился тому, как необычно оно было выкроено, сомневался, что надевал экзотичное платье хоть раз. Южные певички выходили на сцену, завернутые в полупрозрачные занавески. Породистые, одурманенные опиумом проститутки блуждали по борделю в подобных нарядах, стуча зубами от холода, жили урывками тепла от одного альфы до другого. Во времена дворцовой жизни — редкий год Принца Эрика обходился без беременности. А беременные омеги склонны набивать шкафы ерундой. Яхонт хмуро молчал, убирая черные волосы в жесткий узел. Смущенная служанка протянула ему тяжелое серебряное зеркало дрожащей рукой. Молодой омега, пыхтя, изучал свою смуглую кожу, стараясь игнорировать развалившегося в кресле Эрика. Бронзовый подол глупого платья и железная цепь от пояса верности свисали до пола, как русалочий хвост. Принц закинул ноги в северных мягких чунях на резные дубовые поручни, казалось, что железо между ног ему почти не мешает. Округлил глаза, заметив блюдце с вареньем на столике. Не найдя ложки поблизости, стал слизывать его с пальцев. Быстро испачкал короткую белую шубку, любезно подаренную Княгиней Ялыной. Зимой в шелковом платье можно подхватить смертельную простуду. Яхонт, следивший за Эриком через отражение в зеркале, брезгливо сморщился. — Лучник, что сопровождал тебя до монастыря… Гюнтер, верно? Твой любовник? — Глухо посмеялся Эрик, пытаясь поймать взгляд мальчика. — Вот думаю выбросить в дворцовый пруд ключи от безделушки на твоем поясе. — Угрожающе сверкнул черными глазами Яхонт, — Ох, несладко ж тебе придется. Проводить в уборную, свекровушка? — Ах, нет! Я просто пришел поболтать! Ведь никто не знает, сколько нам придется провести под одной крышей! Уж лучше стать друзьями, правда? — Принц обнял свои колени с улыбкой. — Мы могли бы позавтракать вместе. Родные стены, возможность бродить по светлым коридорам и принимать пищу, не накачанную снотворным: пошли здоровью Эрика на пользу. Неприятные воспоминания его не мучили, запахи и речи северных захватчиков не досаждали. Если первые морщины на лице еще не разгладились, то к телу вернулась живительная сила. Так хорошо Эрик не чувствовал себя давно. О том, имеет ли он право принимать подарки от северных захватчиков, убивших Короля Валена, омега не задумывался. — Разве Вы не завтракаете с Княгиней Ялыной? — Мрачно выдавила из себя служанка. Принц Эрик нахмурился, открыто изучая ее некрасивые черты лица беглым взглядом. Женщина вся состояла из зависти, это была та самая опасная порода Эмпти, что терпела брань и пощечины, но могла задушить королевского младенца подушкой. И остаться не пойманной. Яхонт кротко улыбнулся, вместо того, чтобы сделать служанке замечание, ведь она пыталась пристыдить сына Короля. Но этим сыном был Эрик: стыд и порицание для развратной омеги такая же привычная среда, как околоплодные воды для нерожденного младенца. Рассеянный Эрик действительно не помнил, обещал ли он Ялыне позавтракать с ней: не явиться или прийти в пустой зал для трапезы — один сценарий хуже другого. Волосы и ногти удалось привести в порядок с помощью ароматных солей и экзотических масел. Прежняя память к Принцу Эрику не вернется. Сухим поклоном служанка дала понять Яхонту, что собирается уйти. Мальчик остался доволен ее работой и равнодушно махнул рукой, предвкушал день в приятном уединении. Эрик вздрогнул и выпрямился в кресле, инстинктивно наступил правой ногой на подол шерстяного серого платья женщины. Та ойкнула, падая на пол. Прежде чем Яхонт, задыхающийся от очередного приступа гнева, успел рявкнуть на незваного гостя, Эрик ловко вынул из кармана женщины кружевной чулок. — Уходи. И не возвращайся сюда более. — Приказал принц на выдохе. Яхонт моргнул — лежащей на полу служанки и след простыл. Он хмуро и даже обиженно отвернулся. Не так давно — не мог уследить за собой, теперь должен отдавать приказы и воспитывать слуг. — Воровство — это низко. Но зачем же прогонять из дворца? У бедняги, наверняка, никогда не было красивых вещей… Не все рождаются в роскоши, Принц Эрик. Омега тряхнул золотыми волосами, схватил мальчика за смуглый маленький подбородок и притянул к себе. — А ты глупее, чем выглядишь, Яхонт. Укради она золото или кольцо из шкатулки — меньше было бы беды. — Эрик расправил кружево и взмахнул им у самого носа. — Чулки, простыни, ночные рубашки, полотенца… Сильнее всего впитывают запах омеги. Эта дрянь хотела продать твое белье альфам с Севера. Одно дело есть с их Княгиней за одним столом. Другое — чтобы вся дружина знала, аромат жениха моего сына. Знала, когда у него начнется течка и сделала выводы. Ты дурак, Яхонт. Не подпускай Эмпти к своей постели. — У меня… Еще нет никакого запаха. — Об этом им, тем более, знать не нужно. — Ухмыльнулся Эрик, заправляя чулок в скромное декольте на платье Яхонта. — Как ты думаешь: слишком рано просить к завтраку вина? Даже белое? Люблю креветки с белым вином! И сыр тоже! Хотя, с белым вином я согласен есть даже овсянку… Бруно! Угадал по запаху, по тяжелой походке. Дверь с осторожным скрипом открылась. Принц Эрик обернулся к мужу с счастливейшей из улыбок. Вытянул руки, чтобы погладить по смуглой колючей щеке. Евнух неожиданно дернул головой, не давая к себе прикоснуться. Бруно отчего-то показалось, что ногти на руках Эрика длиннее обычного. Привычная ласка обернется глубокими царапинами на лице. И Бруно впервые за долгое время выбрал свою грязную кожу, а не желание Эрика. Омега понимающе улыбнулся — дурашка-муж стесняется присутствия Яхонта-Вестала. Мальчик молча снял черный хитон с вешалки и, ни с кем не прощаясь, оставил супружескую пару в собственных покоях. — Я помню это жуткое платье. — Невесело начал Бруно, — А шубу из белой лисицы — нет. Они ведь водятся только на Севере… — Я знаю, тебе страшно. — Тихо вздохнул Эрик. — Вздор. — Фыркнул евнух, — Дай мне время и я перережу им глотки. — Ты боишься, что я тебя предам. Что не смогу совладать с собой. Но Бруно, я все делаю, чтобы не допустить этого. — Омега берет руку мужа в свои ладони, прижимает к железной поверхности пояса верности, что проглядывается через тонкую ткань, — Нам нужно быть хитрее. Нужно набраться терпения. Яспер и его войско, вот, что сейчас важно. От того, приму я подарок Ялыны или нет, будет зависеть будущее моих детей. И Бруно… Мы так долго мечтали о свободе. — Это золотая, но все-таки очередная клетка. Мы хотели не этого. — Это мой дом. Просто его заняли глупцы, что заигрались в войнушку. — Мягко улыбнулся принц. - Хе… Яхонт такой хорошенький, такой неукротимый. Подумать только: и наш мальчик мог вырасти таким. — Ты не спросишь, где я был эти дни, Эрик? — Холодно уточнил Бруно. — Ты можешь, рассказать мне, милый. Мне действительно было тяжело одному в этих стенах, но если ты уходишь, у тебя всегда на это есть причина. Ты не обязан отчитываться. Вот только, Бруно… Омега задумчиво всматривается мужу в лицо. Бруно тщательно смыл с себя запах Азира в доме брата. Ему не хотелось объясняться в недоразумении, не хотелось заставлять Эрика волноваться. Но принц не волнуется. Быть может, евнух зря потратил воду и мыло? — Сделай что-нибудь со своей прической. Ты у меня такой растрепа, Бруно. Подстригись — будет опрятнее. Евнух неуверенно запустил пальцы в воронье гнездо из черных немытых волос с броской проседью на своей голове. Захотел дать совет Шестипалому Гюнтеру: если намереваешься убить ненавистного тебе человека — целься в горло, чтобы наверняка.

***

— Стой. Бруно тяжело вздыхает, его нога замирает на первой ступени, ведущей из омежьего лазарета-подвала на Черный рынок. Неумело скрестив разные по размеру руки, Суно в домашнем переднике и с чистым полотенцем на плече кивает в сторону обшарпанной табуретки. Нервно притопывает на месте, как заяц. — Сядь. Евнух не сразу, но подчиняется. Опускается на хлипенькую табуретку. В лазарете тихо и безлюдно: Эмпти, довольные вниманием белых альф, зарабатывают золото и новые болезни в городе. У мутного чайного стакана на столе необычайно острые грани, сожми его в кулаке спонтанным движением. Заражение крови. И ты спонтанно мертв. Кровь в жилах Бруно леденеет: слишком реалистичный и закономерный итог. Но такой жалкий даже для его персоны. — Ешь. Суно не без улыбки ставит перед обескураженным братом деревянную чашку с ароматной желтой кукурузной кашей на молоке. Если наточить до предела тыльную сторону жестяной ложки (сделать это достойно, приложить усилия и время), можно перерезать сонную артерию за завтраком. Бруно неуверенно жует: каша остыла. Суно расстарался для маленького Сахарка. Но зачем-то сварил больше обычного. Напрасно. Война — молоко и крупу нужно экономить. — Вкусно? — Дотошно интересуется альфа, глядя на брата сверху вниз с трепетом умиления в глазах. — Жрать можно. — Пожав плечами, выдал евнух и кашлянул в кулак. — Ай! За что?! Суно хлещет его мокрым полотенцем по спине, плечам и затылку. Бруно волчком крутится на табуретке, не в силах вырваться и проглотить очередную ложку каши. Удары младшего брата смешные, но рана под лопаткой еще свежая. — За что?! Город оккупировали! Никто не знает, сколько это продлится! Принца Эрика вернули во дворец! Я думал, что тебя убили! Я видел окровавленные бинты на твоей постели! Из всех пустоголовых безрассудных наглых Эмпти, что сюда ходят, — ты хуже всех, Бруно! — Альфа задыхается от возмущения и садится напротив, затягиваясь травяной папиросой. — Прости меня, Суно. Я… Устал. Я ничего не могу. — Евнух отвернулся, — Вот ты здесь. И у тебя есть дело. А у меня только Эрик, и Мартин. Но Мартина у меня больше нет… А Эрик, он как песок, выскальзывает между пальцев… Меня ранил один обиженный щенок. Но обо мне позаботились. — Тот белый альфа, чью кровь я вымывал с лестницы? — Сверкнул темными глазами лекарь. — Теперь я понимаю, он пришел к тебе, а не к Бон-Бону. Этот рисовальщик… Его запах ты хотел смыть сегодня и оставил на полотенце? Суно разглаживает на поверхности стола окровавленный лист бумаги с размазанным силуэтом тревожно спящего Бруно. Ноздри евнуха подрагивают. Его крепкие плечи здесь — уж слишком гладкие, омежьи, уязвимые, готовые к поцелуям. — Мы однажды условились. Я не лезу в твою жизнь. Ты — не лезь в мою. Подбирай проституток с детьми и корми, сколько вздумается… Воображай, что твои. — Как низко, Бруно. — Опустил глаза лекарь, и евнух ощутил укол совести в сердце, — Этот человек твой… друг? — Нет. — Резко жмурится Бруно, откидывает ложку в строну, прячет руки в карманы, — Он просто оказался рядом. Он помешанный, понял? Эрик — мой муж. Хочет он этого или нет — я буду рядом. Буду любить его. И спасать вновь и вновь. — Ты говоришь страшные и эгоистичные вещи, брат. Не знаю, насколько этот альфа не в себе. Но тебе точно не помешает доктор… Суно вздрагивает, поджав губы: жестяная ложка тыльной стороной впивается в поверхность стола и замирает намертво в вертикальном положении. — А я и не ждал, что ты меня поймешь. С каждым шагом Бруно ощущает через подошву сапог острые грани ступенек. Сапог, что достал для него Князь Азир. Грубые пальцы, испугавшись заноз от гладких поручней, прячутся по карманам.

***

— Сможешь меня подстричь? То спокойствие, с которым Бруно опускается перед Азиром на колени, тот тихий пульс под смуглой потной шеей — признак доверия и дружелюбия — должны заменить замыленное тысячей ртов слово: «прости». И альфа прощает, оторвавшись от бумажных эскизов, делает шаг навстречу. Руины языческого храма особенно прекрасны в румяности заката. — У меня нет ножниц. Азир неловко ловит кинжал из рук евнуха. К счастью, без травм. Вздыхая, садится рядом. Длинные пальцы бережно вынимают самую длинную прядь из прически. Бруно чувствует холодное лезвие у затылка. Закусывает нижнюю губу и улыбается. У Азира сейчас небось рожа забавнее, чем у пятилетнего ребенка, неумело царапающего свое имя угольным карандашом. Откинутся ему прямо в объятия и умереть на дрожащем плече! Чтобы ладони князя наполнились жирной горячей черной кровью. — Все, что торчало — остриг. Причесываться надо. И хоть иногда голову мыть! — Потрепал по чернявым несвежим волосам альфа евнуха с теплой улыбкой. Бруно недоверчиво тронул себя по макушке, придирчиво проследил, как Азир собирает с колен жесткие волосы и выбрасывает в огонь. Чертов колдун. — Слишком много оставил. Я похож на омегу с такой прической? Князь осекся. В розовом свете разрушенного храма, с нервной печалью во взгляде, в этой безразмерной, бесполой одежде, поджав тонкие губки. Уязвимый, Бруно стоит на коленях, хоть в этом уже нет надобности. Даже слишком похож. — Глупые западные альфы… Зимой волосы на голове греют. Иные и бреются, как сходят снега! — Азир просунул ладонь под фиолетовое пончо, силясь утихомирить громкое сердце, — Какую еду ты любишь? Кхм! Я рисовал весь день, и пропустил завтрак, обед и ужин. Умираю с голоду. Эрик был без ума от креветок с лимоном и белого вина. На праздники во дворце ему пекли вафельный торт со взбитыми сливками. В башне роскошью был теплый говяжий бульон (чтобы больше мяса, чем жира!) и свежий хлеб с соленым маслом. А что любил Бруно, он толком не знал сам… — Колбасу с чесноком. — Вспомнилось что-то из детства, — Ее запекают из свиной обрези. Иногда с душком. Перемалывают кости, требуху, шкурки, добавляют манки, соли и много-много чеснока. Продают завернутыми в каральки. Это… Это очень вкусно. И если твои воины не до конца разворовали наши таверны, можно попытаться найти. Бруно дружелюбно сплевывает в ладошку хвостик недоеденной колбасы. Азир, делая огромное усилие над собой, вдруг соглашается попробовать. Откладывает надкусанную буханку хлеба, наклоняется к евнуху и слизывает из его рук месиво из пережеванного мяса и слюны. Еще изящнее, чем его питомец четки. Бруно много лет не приходилось делить еду с другими альфами: этот первобытный жест деления братии инстинктивно подкупает. Азир громко сглатывает и забавно морщится. — Гадость! Но могло быть и хуже… — Альфа ловко хватает смуглое запястье Бруно двумя пальцами, — Другая природа! У вас и снега почти нет, в сравнении с Севером. Мы строим дома с высокими покатыми крышами. — Демонстративно сгибает чужую ладонь уголком, — Ваши крыши созданы для драк или для долгих бесед под звездами. А на наши — не каждая кошка заберется. А здесь уселись два взрослых альфы. Бруно расслабленным движением поправляет деревянные четки на запястье. Впалые щеки трогает слабый колючий румянец. Декабрьский ветер колышет волосы на их непокрытых головах. Сидят прямо на крыше шумной таверны. Поближе к живым людям — подальше от людей. — Твой бог Урру велит помогать слабым? — Евнух оборачивает к князю лицо. — Ты верил в него до встречи с Принцем Эриком? Ты должен помнить хоть что-то о Великом Урру. — Усмехнулся альфа, — Но бог здесь не при чем. Это было моим решением. И я не считаю тебя слабым, Бруно. У тебя, черт возьми, просто была отравленная стрела в спине! — Тихий смех, — Иногда мне кажется, что нет ни твоего бога, ни моего… Чтобы ты сделал, если бы наверняка понял, что зря верил? — Не знаю. — Пожал плечами Бруно, — Умер бы. — Радикально! — Я бы действительно наложил на себя руки, ведь я устал. Иногда Эрик… Может быть таким беспомощным. Я так люблю его. Но он и мухи не обидит. Он нуждается во мне… И Богу угодно, чтобы я был рядом с ним. — Хм. — Чуть нахмурился Азир, — Это Бог сказал тебе, что твой муж беспомощный или ты сам решил? Евнух не ответил, лишь поджал ноги под себя, поежившись. — Я слышал, что принца привели во дворец на цепи. Как собаку. Это ведь ты распорядился, Бруно? — У нас не было выхода, князь. — У вас? Цепь только на нем. — Мрачно продолжил альфа, — Я наслышан о распутности принца. Но не гуманнее было бы вернуть ему ответственность за свою жизнь? Он бы нашел способ изменить тебе, если бы захотел. Почему ты уверен, что Эрик не делает это прямо сейчас? — Не я приказал выковать эту цепь, Азир. — Зашипел евнух, — А покойный Король! — Но Король стыдился такого ребенка. Рука не поднялась казнить и он заключил Эрика в башню. Но ты Бруно, говоришь, что любишь его и обрекаешь на то же самое… — Азир грустно улыбнулся, — И говоришь, что устал и мечтаешь о самоубийстве. Кто заставлял тебя оставаться при нем? Ты сам захотел этого! Из-за любви ли? Или из-за чувства мщения? Эрик игрался с тобой, никак не выделял среди полчища любовников. Ты был рад, когда его заперли в башне. Тебе отныне ни с кем не нужно его делить. Ты в ужасе, что он на свободе и счастлив. Ведь только ты имел ключи к его счастью — приносил письма от знакомых и булочки… И прямо сейчас, как больной ребенок расцарапываешь руки до крови. Какая глупость, Бруно! Они будут болеть! Никто не станет тебя жалеть, если увидят царапины! Все решат, что ты помешался… У меня закралась оригинальная мысль… Не ты ли открыл дверь покоев Эрика, обличая его содомский грех с родными детьми? Стой, где стоишь, милый Бруно. Вытри противные слезы! Не делай вид, что тебе не хватает воздуха и отойди от края крыши. Ну что за ребячество, Бруно?! Ты не ушибся?.. Он снова слышал, как шевелятся и дышат стены. Впервые за долгие годы после каторги. Пока задыхался от собственных сопливых рыданий и пыли. Пока бился головой о земляной пол под узкой лежанкой в подвале. Уже точно оглох от громкого неконтролируемого крика, расцарапал руки в кровь. Дрожал, как в лихорадке. Боялся подняться, передвигался ползком. Будто на город падали горящие снаряды. Никого не узнавал, ничего не хотел сказать ни людям, ни Богу, за чью широкую спину так долго прятался. Все предметы в подвале заточены до предела или отрастили шипы. Повсюду благодатная смеющаяся в лицо гостеприимная смерть и острые грани. Повсюду избавление от душевной боли. Когда младший брат прижал его бьющуюся в конвульсиях голову здоровой рукой к груди — Бруно потерял сознание.