На убой

Академик Сеченов был далек от собственноручного применения грубой силы, решая конфликты зачастую преждевременно и при помощи третьих лиц. Однако он, безусловно, осознавал, насколько порою это бывает рискованно. Осознание, насколько это было опасно, ранее не волновало. На каждого человека или робота найдется новый. Но это было до Нечаева. Он — одна из самых его рискованных и затратных по всем параметрам инвестиций. Если не считать примитивные деньги. Сергей Нечаев, Плутоний, был чудом, сотворенным не за один месяц и не с первой попытки. Очередным, однако, кажется, впервые живым чудом. И Дмитрий Сергеевич мог назвать это свое творение не иначе, как совершенство. Первое время даже глаз отвести не мог — вдруг тот перестанет дышать. И что тогда? Он не мог назвать майора иначе, как сыном. Но не в том отвратном, родственном смысле, нет. Сергей был его сыном, ведь «творение» звучало уж чересчур.. странно для кого-то, кто имел собственное сознание. Полностью переработанное, с пробоиной в памяти, но свое. И он уж точно не мог относиться к П-3 как отец к ребенку иль как создатель к своему холсту. Однако Нечаев все же был холстом. Незавершенным, пугающим и притягательным своей абстрактностью, на который ложились все новые и новые мазки. С виду из прочного материала, на деле — дорогая, тонкая гладь. Которая могла порваться в любой момент. Дмитрий не знал, почему отправил его одного. Ладно, вместе с перчаткой, хотя и это являлось сомнительной помощью. И да, Нечаев был превосходным бойцом, но даже так — академик не мог определить точную оценку событий на предприятии. Майор был лицом доверенным, входящим в отряд "Аргентум". Один из лучших агентов. П-3: преданный, упертый и, в конце концов, эффективный. Но до сих пор всего лишь человек. Возможно, он неосознанно хотел ликвидировать свою последнюю слабость. А возможно ему просто было любопытно. И от этого варианта аж тошно становилось. Но почему-то уверенность в Нечаеве все же била ключом, а значит переживать за физическое состояние того не стоило. Но вот что насчет психического.. Сеченов уверен не был. Плутоний, если что и сохранил от себя прошлого, так это доверчивость. Да и что говорить — доброту тоже. Правда, спрятал ту под грунтом агрессии, сарказма и напускной жестокости. Но кто знал, что станет триггером для бедного разума майора? Кто знал, что наплетет ему Захаров? Кто знал, не пошлет ли по итогу Сергей все к своим пирогам, сдавшись под натиском? И ведь Сеченов правда хотел все рассказать ему. Но боялся. Дмитрий Сергеевич отличался своей гениальностью, мечтательностью, планированием. А еще трусостью и желанием быть по-настоящему нужным. Не так, чтобы его описывали общими словами, восхищались им созданным. Нужным, как человек. И ведь таковым никому он не сдался. Поломанный, сложный, холодный. Опасный. Он был бы не прочь оставаться простым гением сегодняшнего дня, одиноким и умиротворенным в этом своем вымышленном замке-мираже. Был рад, если бы однажды не впитал надежду на альтернативу. А потом сожалел, что не оставил ее около себя, не отпуская никуда и не волнуясь. Но Сергей Алексеевич не умер и не опустил руки, а довел дело до конца. А потом сразу же пропал, не отвечая на вызовы. Пропал, а у Сеченова мысли вились не над должным «Коллективом 2.0». Узнал обо всем? Решил, что с него хватит и ретировался куда подальше? Умер? А потом, спустя, кажется, десять прогулок туда-сюда по огромному кабинету, он услышал тихие шаги. Руки, да что уж там — все тело майора было покрыто пятнами крови и ошметками слизи. Комбинезон местами порван, волосы растрепались, и, кажется, если присмотреться, можно было увидеть струйки пара. Плечи с шеей опущены, правый глаз слегка дергается, рука с внушительным орудием еле сжимается — будто вот-вот его выронит. Картина маслом. Практически завершенная. — Нужно поговорить. И Сеченов позволяет себе искреннюю улыбку. — Присаживайся, сынок. Осталось сделать пару-тройку мазков.. Главное не порвать от давления кисти.