white lilies withered on thursday

— Я так чертовски скучаю по тебе каждую минуту, когда не чувствую тебя рядом. Я всё ещё хочу обнимать твоё глупое лицо, считать губами едва заметные веснушки на скулах, целовать каждый шрам на коленках или локтях, рисовать на бесконечном холсте твоей спины контуры самых красивых цветов. Я бы всё тебе простил, что бы ты не сделал. Хёнджин превращается в сплошной нелепый шёпот и захватывает лицо напротив в свои ладони. Он жадно цепляется зубами за пухлые губы, тяжело дышит и полностью забирается на чужие колени. Бёдра внизу упругие, Хван может почувствовать, как с каждым движением крепкие мышцы плавно перекатываются под тёмными джинсами. И слепо блуждающие по его спине руки тоже крепкие, с сеткой крупных вен. Они осторожно заползают под светлую блузку, считают позвонки, пытаются успокоить бушующего парня. Слегка оттягивают тёмные длинные пряди, потому Хёнджину так нравится, переходят на стройный живот и слегка проходятся стриженными ногтями к резинке штанов. — Поэтому ты целовался тогда с Сынмином? — хрипло спрашивает Кристофер — решил, чьи губы нравятся больше? Его грубый тон контрастирует с плавными движениями под бельём. Он всегда любил превращать Хёнджина в плаксивое месиво, слушать его нелепые просьбы ни о чём и обо всём одновременно, громкое поскуливание, наблюдать сквозь собственное удовольствие, как он мечется по кровати. Но сейчас есть в этом занятии что-то более изощрённое, с привкусом обиды и злости. Хёнджин только сильнее мотает головой из стороны в сторону и заламывает брови, толкается в кулак и хнычет. — Уже успел объездить его, солнце? — продолжает плеваться ядом старший, надавливая пальцем на уретру — какого это, скакать на своём друге спустя час после расставания с парнем? — Н-нет, не говори так, — по щекам Хёнджина текут слёзы — у нас с Минни ничего не было, я тебе кл- Он запинается, потому что язык совсем не слушается, когда Кристофер резко меняет темп с медленного и осторожного на быстрый и резкий. Заканчивать предложение не приходится, губы беспорядочного сталкиваются, размазывают слюну и, как бы смешно это не звучало, их общее разочарование. Хёнджин правда разочарован тем, что Чан сделал из него какую-то шлюху, кидающуюся на любого встречного, когда они поругались из-за слухов, которые разносились вокруг самого Чана. «Хэй, Хённи, мне одна птичка напела, что одна второкурсница развлекалась с одним горячим австралийцем на тусовке у Чанбина в прошлую среду. Как думаешь, много ли у нас таких на потоке?» «Хён, тебе не кажется, что Крис ведёт себя слишком дружелюбно с теми девчонками? Не пойми неправильно, но не каждый позволяет себе так открыто флиртовать с другими перед носом своего бойфренда» «Хван Хёнджин, а ты заставляешь своего благоверного проверяться каждую неделю на разные болячки? Говорят, это полезно, когда ведёшь активную половую жизнь» У Хёнджина перед глазами всё плывёт, потому что Чан знает, как сделать хорошо. Он всегда был внимательным, всегда спрашивал, пробовал, заботился о комфорте младшего, следил за реакцией и из раза в раз искал то самое выражение лица. Выражение лица, когда горячий клубок внизу живота готов был разорваться от эмоций и ощущений, липких и скользких звуков, частых вздохов и тихого рычания. И когда он думает, что скоро позволит себе освободиться от этого распирающего чувства, Чан убирает руку и отстраняется. У Хвана губы красные, растерзанные, он хватает ими воздух и никак не может успокоиться, дрожит и пытается урвать хоть какие-то прикосновения. — Ты правда не спал с ним? — спрашивает Чан разбито. Хёнджин опять мотает головой, рассыпаясь по комнате судорожными «нетнетнетнет». Он чувствует горечь во рту, противную и нескончаемую. Тысячу раз пытался её сплёвывать, запивать кислой газировкой или сладкими коктейлями, перебивать мятной зубной пастой. Но она всё ещё здесь, пока Кристофер смотрит на него с недоверием и обидой. — Разве я когда-нибудь давал тебе повод сомневаться во всём, что говорил каждое утро и каждый вечер? — голос у Хёнджина какой-то поломанный и едва уловимый слухом. Старший сцеловывает с его щёк и глаз слёзы. Растворяется в извинениях, как привык это делать. Если честно, он устал извиняться, но не может по-другому. Хёнджин слишком хрупкий для такого грубого Чана, обидчивый и чувствительный. Про таких говорят «оголённый нерв». Он слишком открыто и ярко проявляет свою любовь, привязывается быстро, дарит всего себя и даже больше. Однажды Бан нашёл у себя в рюкзаке записку с знакомым подчерком. Белая шершавая бумага с акварельными разводами цвета июльского неба и чернильными словами: «И если было бы возможно, Я сохранил бы тебя звездой на небе. Чтобы ты светил тысячи лет Мне и всем, кого я люблю, Всем, кто любит тебя» Он нашёл её спустя месяц их отношений. Тогда Хёнджин сказал, что он ещё никогда серьёзно ни с кем не встречался. Он нравился людям, но не тем, что нравились ему. А потом случился на первом курсе Чан, который подарил ему самую невероятную вещь — взаимность. Первые взрослые поцелуи, первые серьёзные обещания, совместные планы на будущее, которые они частично осуществили, первые ссоры и скандалы, первые слезливые извинения и снова обещания. Они учились уступать друг другу, слушать и пытаться понять, находить и дарить радость, пускай самую незначительную. Они старались быть нежными и терпеливыми, понимающими. И у них понемногу получалось. — Никогда, мой хороший, — прикосновение губ в самые уголки и обжигающее дыхание — никогда не давал поводов. Прости меня, пожалуйста, прости, — у Чана тоже глаза на мокром месте, а ладони продолжают гладить любимое лицо — мне тогда сорвало крышу, когда я увидел вас. Мне показалось, что вы… Что тебе лучше с ним, чем со мной. Хёнджин путается пальцами в чёрных кудрях и массирует кожу головы. Как бы ему ни было больно, он любит Бан Кристофера Чана. Он не говорил, но в столе лежит чёрный блокнот с записями о чановых привычках, которые так нравятся Хёнджину. ‘всегда заправляет кровать перед уходом из дома, даже если опаздывает’ ‘щёлкает запястьями и закусывает губу, когда волнуется или сердится’ ‘целует ушибленное место, чтобы не болело’ ‘кутает в свои тёплые вещи и обнимает всем телом, когда в квартире холодно’ ‘часто покупает новые кюветки с акварелью тех оттенков, которых у меня ещё не было (как ему кажется)’ ‘сосредоточенно сидит за ноутбуком и хмурит брови, потому что усердно думает’ ‘напевает песни на английском, когда готовит’ ‘засыпает на середине фильма, а когда просыпается, говорит, что ничего не пропустил’ ‘любит объятья со спины’ ‘покупает мои любимые хлопья’ Эти незатейливые записи украшают практически весь блокнот. Их так много, что вскоре придётся покупать новый. Хёнджин мечтает однажды показать это добро Кристоферу в честь какой-нибудь годовщины. Старший не признаётся, но на самом деле он очень любит такие слащавые вещи. — Я такой болван, прости меня, — шепчет Чан и покрывает поцелуями изящные пальцы — я люблю тебя, Хёнджин, и я очень-очень скучал. Думал, совсем с ума сойду, если ещё хотя бы день не увижу тебя. Он поправляет спутанные волосы, заправляет за ухо, чтобы не мешались, улыбается дрожащими губами и пытается взять себя в руки. Вот то, чего он добивался — размазанный по кровати Хёнджин, раскрасневшийся и разбитый. Ему было хорошо, ему было плохо. Чан вечно гоняет его из одного состояния в другое. Кажется, пора исправляться. Он должен изменить свой гадкий характер, если хочет сохранить своё солнце в целости и сохранности. Хёнджин тянет руки к его футболке и поднимает её вверх. Осматривает каждый дюйм и проверяет, не изменилось ли чего. Любовно пробегает по старому серому шраму под ребром, поднимается по солнечному сплетению, кладёт ладонь на шею. Чан решает, что футболка сейчас мешает. Кожа отзывается на прикосновения сладкими импульсами. Хёнджин тоже сладкий, даже приторный, когда широко раскрывает рот и стонет, пока старший медленно и мучительно растягивает его. Следы на шее горят адским пламенем, голос совсем ломается, ноги трясутся. — Я представлял всё это время, что ты лежишь рядом со мной, обнимаешь крепко и сопишь мне в спину, — говорит Чан, добавляя третий палец — по-другому не получалось заснуть. Внутри мягко и жарко, худые щёки окрашиваются в сочный персик и блестят в свете ночника, как и пот на светло-медовой коже. Признания льются из Чана, отскакивают от стен тенями и танцуют свои шаманские танцы под музыку из влажных звуков. Хёнджин роняет «пожалуйста, Крис», а того дважды просить не нужно, он сам скоро на стену полезет. — У меня не было ничего ни с кем из тех, о ком тебе рассказывали, — продолжает Чан, делая первый медленный толчок — я был только с тобой и только для тебя. Трудно существовать в универе, когда весь поток обсуждает твоё тело, твои взгляды, твой тон голоса, представляют твои руки на чьей-то шее или талии, шепчутся о том, сколько у тебя было парней или девушек. Трудно существовать в универе, когда ты сам по себе дружелюбный и открытый, любишь помогать и заботиться обо всех, кто тебя окружает. Трудно, когда хорошее отношение воспринимают как флирт. Трудно, когда у людей слишком длинные языки и отсутствие совести. Трудно, когда ты не умеешь говорить со своим парнем о серьёзных вещах и не ругаться. Трудно, когда не можешь переступить через сраную гордость и признать свою вину. И совсем невозможно, когда Хёнджин говорит «я не могу так больше, нам надо всё это закончить» и уходит плакать Сынмину в плечо. Хёнджин в полном раздрае: сначала его долго мучали рукой, из-за слёз и изнурительных мыслей голова совсем пустая, теперь в него входят отрывисто, с силой, гладят, где только можно, говорят негромко и ласково. Он обхватывает Чана ногами и прижимает к себе, ещё ближе, чем кожа к коже, позорно скулит и цепляется за широкую спину. Последней каплей становится: — Я всегда буду выбирать только тебя, слышишь? Эмоции переполняют черепную коробку, когда Кристофер продолжает двигаться, догоняя собственное удовольствие. Ещё несколько рывков и он громко мычит, застывая. Хёнджин любит, когда его доводят до беспамятства после оргазма, любит чувствовать пульсацию и разливающееся тепло внутри. А ещё он любит, когда Чан осторожно выходит, осыпая его лицо хаотичными поцелуями, и несёт в ванную. Там обязательно стоит ванильный гель для душа, который неторопливыми движениями распределяется по уставшему телу, расходится мыльными пузырями и душистой пеной, наполняя лёгкие. Уже в комнате удаётся урвать ещё несколько чмоков, таких невинных, сахарных, между вытираением мокрых волос и переодеванием в чистую пижаму. Чан обнимает своё солнце со спины, потому что сегодня хочет побыть большой ложкой и укрыть младшего от ночных кошмаров и переживаний. Он утыкается носом в плечо и вдыхает аромат дома. Того привычного, где всегда стоит мольберт, кисточки в банке, цветы в вазе, длинные пальцы пачкаются в краске, пространство наполняется звонким хохотом и ослепляющей улыбкой с сощуренными глазами. — Я тоже буду выбирать только тебя, — сквозь сон отвечает Хёнджин.