Лёд и соль

      — Дом временного содержания — остановка на пути в Ад, — доверительно сообщил Рану охранник. — Сломаешься здесь, в тюрьме не выживешь.       От него пахло потом и табаком — эти запахи в царстве бетона, решеток и дезинфицирующих средств напомнили, что за стенами есть другая жизнь. Жизнь, которую у него несправедливо забрали, вырвали из рук.       Ран и бровью не повел в ответ на высказывание охранника — чего он вообще хотел им добиться?       Это был дружеский совет? Устрашение? Гораздо больше Хайтани занимала ноющая боль в запястьях и правой руке — на последнем допросе ему сломали три пальца.       Это была не случайность при избиении — поочередно, один за другим, под омерзительную улыбку Ясуды.       — Ты так ловко орудуешь телескопической дубинкой, — ухмыляясь, протянул капитан. — Жаль, наверное, будет прощаться с любимым оружием.       Во рту до сих пор остался привкус крови — Ран прокусил себе язык, стремясь подавить крик.       — Свободное время — тридцать минут, — охранник толкнул его в спину.       Щурясь от солнечного света, Хайтани вступил на скромную по размерам площадку, огороженную решетчатым забором. Огляделся, выискивая тех, кто может стать источником проблем — человек двадцать разбрелись по углам: где-то люди сбились в небольшие группки, кто-то стоял отдельно — изгои. Рану было плевать и на тех, и на других.       Ощущая на себе оценивающие взгляды, он прошел вглубь, разминая затекшие мышцы — боль не утихала ни на мгновение, но он был даже рад ей — она не давала забыть. Дул ветер — прохладный и свежий; Ран с удовольствием подставил ему лицо, закрыв глаза.       Риндо, наверное, с ума сходит, — пришла на ум неприятная мысль. Слишком многое взвалилось на плечи младшего брата — им удавалось поддерживать связь благодаря Фумико; пожалуй, она была единственной здесь, к кому Ран не испытывал неприязни, однако все равно — он не доверял Охаяси, просто пока не мог разгадать скрытые мотивы, которые двигали ей.       Рядом кто-то плюхнулся на землю. Хайтани не пошевелился, продолжая держать глаза закрытыми.       — Слушай, закурить есть?       Голос гнусавый, заискивающий — на последнем слове он дрогнул, будто это был не вопрос, а мольба.       — Нет.       — Так я и думал, — жалостливо протянул собеседник. — У всех спросил уже. Ни у кого нет. Я Химура, кстати. Тебя как звать?       Ран медленно открыл глаза и в упор уставился на взъерошенного, чем-то похожего на воробья, парня лет двадцати, прекрасно зная, как тяжело людям выдерживать его взгляд. Собеседник шмыгнул носом, тупо пялясь на него в ответ — и в целом выглядел потерянным, будто не понимал, где очутился.       Глупый вид — как у героев, приехавших в заброшенный дом и надеющихся, что это ветер является причиной подозрительных звуков из подвала, — в конце фильма они все сдохнут.       — Отвали, — вежливо произнес Хайтани.       Он не собирался с кем-то сближаться — это имело смысл в тюрьме, но не в доме временного содержания: вскоре их раскидают по разным колониям, долго они тут не пробудут — до завершения суда; а парень выглядел так, словно готовился распустить сопли — от такого больше вреда, чем пользы.       Химура его не услышал — сорвал пожухлую травинку, невесть как выросшую в бесплодной сухой почве, сунул в рот и пожевал.       — Тебя за что загребли? Меня за убийство, — сказал он тем же голосом — надрывным, какой бывает перед истерикой. Нет, только не это, — раздраженно подумал Ран.       Химура на убийцу не тянул совершенно — и дело не в том, что глаз Хайтани автоматически отметил отсутствие шрамов, сбитых костяшек или других признаков, указывающих на связь владельца с криминальным миром: парень просто был слаб духом.       Это очевидно — его сожрут и не подавятся. Из тюрьмы он не выйдет, но если и повезет — это будет просто кусок мяса без воли и стремлений.       — Но я не убивал, — продолжил Химура. — Я у богача одного работал, Морино, помогал с ремонтом. Пришел, как обычно, на смену, зашел в дом, чтобы отметиться, а там дочь его на полу лежит. И все в крови. Я к ней, конечно, кинулся…       Конечно, — с отвращением поморщился Ран. — Идиот. И орудие наверняка схватил.       — У нее в груди нож торчал, а мне показалось, как будто она жива еще и я за него ухватился, потянул, понимаешь? — Химура объяснял ему это так взволнованно, словно Хайтани был судьей. — Я думал, что могу спасти ее, я вообще не знал, что делать!       Ран снова закрыл глаза, полностью абстрагируясь от внешнего мира. Голос Химуры назойливо вился, как рой пчел, гудел над ухом; Хайтани сделал глубокий вдох.       — Но она сказала, что я ушел раньше, соврала! Я же с ней был, дома. А по ее словам выходит, как будто бы и нет, — тут голос стал совсем плачущим.       Никаких драк, — напомнил себе Ран.       Он мог бы встать и уйти в другое место — но напротив расположилась компания из крепких парней, оценивающе разглядывающих всех — он чувствовал, как их взгляды шарят по его телу, и в воздухе разливается напряжение, возникающее перед каждой кровавой стычкой.       — Мне казалось, я спать нормально не смогу после того ужаса, думал, мне девчонка та сниться будет. Но все, что я хочу знать — почему Йоко меня предала? Зачем соврала на допросе?       Ран открыл глаза.       Химура улыбался дрожащими губами — в его зрачках застыла обида. Он был похож на ребенка, у которого отобрали подаренную игрушку — ребенка, впервые столкнувшегося с несправедливостью мира.       — Разве это нормально? Я должен думать, кто убийца, а думаю только о том, зачем она так.       Зачем она так, — мысленно повторил Ран.       — Ей, наверное, заплатили, — Химура сдавленно шмыгнул носом, — но я все равно ее люблю, пусть она и... Глупо?       — Любовь не делает людей хорошими.       — Я должен ее ненавидеть, — угрюмо произнес Химура. — А я не могу.       Ничтожество, — брезгливо подытожил Ран. Точка кипения была уже близка — да руки марать не хотелось. Химуру спасло время, которое закончилось — на горизонте возникла знакомая фигура в форменной синей куртке.       — Все на выход, — зычно крикнул охранник. — Построились.       Вернувшись в камеру — клетку — Ран уселся на кровать, по мягкости сравнимую с камнем. В правом виске разлилась тупая боль, — стены, серые, идеально ровные — сужались, не давая нормально дышать; Ран задыхался в этом тесном пространстве, задыхался от собственной беспомощности.       Он ненавидел это.       Но ни-че-го не мог сделать; он словно оказался в гробу, похороненным заживо, все что ему оставалось — медленно разлагаться среди этих стен, давясь духотой и запахом хлорки.       Риндо обещал все исправить — у брата был план; Фумико поддерживала его. Сначала: перевод в частную тюрьму, где условия мягче, затем — свобода. Ран знал, что для осуществления задуманного Риндо придется вывернуться наизнанку — из кожи вон вылезть; Ран знал, что он это сделает, не щадя себя.       Жизнь той девчонки не стоила и капли стараний брата.       Он не мог сказать, сколько часов прошло, пока он сидел и смотрел в стену — время здесь текло по-другому, медленнее, секунды растягивались в целую вечность. Хайтани определял, что наступил вечер, по шагам охранников — гулко стучали подошвы по полу, звякали ключи на ремне у надзирателя, тихо шуршала ткань одежды при ходьбе.       Затем — скрежет металла, дверь открывалась без скрипа — хорошо смазанные петли поблескивали в ярком свете ламп. Ноги в грубых ботинках вступали на его территорию — мышцы напрягались, как перед прыжком, сердечный ритм звучал в такт подошвам.       Рот наполнялся солоноватой кровью, в разных частях тела взрывались миллионы искр — яркие вспышки боли, — в глазах темнело и двоилось.       Ран терял координацию, терял сознание, терял человечность — выжимал из себя по капле с каждым новым ударом.       Внутри зрела ненависть. Тягучая, концентрированная, нестерпимая.       Она обретала облик, вытягиваясь в стройный силуэт — завивалась картинными рыжими кудрями, зеленела искристой радужкой, голубела коротким платьем; у нее было имя.       Аджисай.       Все пять вечеров, проведенных здесь, начинались всегда одинаково. Сегодня был шестой. Он ознаменовался звонким цокотом — такой роскоши, как часов, у Рана не было, — и в воздухе разлилось что-то дурное, нехорошее; запахло гарью — это внутри него все сгорало в пламени ненависти.       Она зашла к нему в камеру так беспечно, будто босиком ступила на тихий пляж; для Рана все слова и звуки сливались в одно целое, превращаясь в белый шум. Он смотрел на нее, выглядевшую инородно в этих стенах — как красивая цветастая бабочка на пожухлом умирающем кусте, как целехонькая картина, лежащая на пожарище, — и его пальцы сами сжимались, зудя от нетерпения.       — Здравствуй, — сказала она, не зная, чего ему стоило оставаться на месте.       Он мог сломать ей шею с легкостью. Мог вырвать язык, чтобы она замолчала.       — Ты, наверное, помнишь, как меня зовут.       Как будто он мог забыть. Само ее имя говорило — помни меня.       — Я пришла, чтобы поблагодарить тебя.       Ран не выдержал — посмотрел на нее. Медленно, не отказывая себе в удовольствии видеть, как от страха ее глаза округляются; хищно, как на будущую добычу.       Каждое его движение, пока он шел к ней, было нарочито плавным. Он давал ей больше времени, чтобы прочувствовать этот момент — когда она загнана в угол, когда спасения нет, и это была всего лишь разминка. Как только он окажется вне этих стен, его ничего не будет держать.       — Ты сломала мне жизнь в качестве благодарности?       — Ты оказался здесь из-за собственных ошибок.       Ему хотелось убить ее. Ему до дрожи, до крошащихся зубов хотелось обхватить ее горло — он помнил ощущение ее кожи и жалкий трепет под его ладонью, — и сжать.       Но он не мог. Не здесь. Не сейчас.       У них еще будет время. Много времени — Ран об этом позаботится.       — Ты — моя ошибка. Не надо было тебя спасать.       — Мне очень жаль, — она заплакала, — что все так вышло. Если бы я знала…       Ран равнодушно смотрел на слезы, стремительно скатывающиеся по щекам. Он чувствовал ложь и неуверенность в ее голосе, как акула — каплю крови в море воды; она бы пошла в полицию, потому что была абсолютно неприспособленной — то, что чуть не случилось с ней, перевернуло мир и разбило розовые очки, сделав ее ребенком, выброшенным в воду и не умеющим плавать.       — Врешь, — с нескрываемым садизмом шепнул он, нависая над ней.       Желание причинить ей боль стало почти невыносимым — пальцы жгло, будто он ухватился за раскаленную сталь.       — Я… Изменю показания. Я попрошу отца помочь… Что я еще могу для тебя сделать?       Он поймал пальцами левой руки кудрявый локон, потер между подушечек, наслаждаясь шелковистостью, ласково заправил за ухо. Она вся сжалась от его прикосновения — каждой клеточкой своего тела; чувство власти над ней стало безмерным, опьяняющим.       Ран знал, как легко можно в нем увязнуть, превратившись в кого-то вроде Юкио или Ясуды.       — Жить. Раз уж я подарил тебе второй шанс — просто живи и жди, когда я приду за тобой, — его губы прорезала улыбка, обещающая ей мучения и бессонные ночи из-за кошмаров. — Постарайся сполна насладиться свободой до моего возвращения.       Так ты тоже не забудешь, — удовлетворенно подумал Ран.       Его рука соскользнула ниже, опускаясь к ребрам. Туда, где сердце билось так сильно, что казалось — оно лежит у него на ладони, трепыхаясь, как птенчик, зажатый в кулаке. Чуть надавил, ощущая плотное кружево под одеждой — жизненно важный орган толкнулся навстречу его пальцам.       — Чувствуешь, как оно бьется? — непринужденно спросил Хайтани. — Бьется благодаря мне. Я спас тебя от мучительной смерти. Знаешь, что с тобой хотел сделать Юкио? Тебе рассказали?       — Нет, — непослушными от шока губами прошептала Аджисай.       От обморока спасал только его голос — глубокий, затягивающий, вынуждавший ее слушать — и прикосновения горячей ладони к телу, вызывающие одновременно отторжение и трепет.       — Вот сюда, — Ран переместил ладонь на ее мягкий живот, чуть нажал, — он бы поставил клетку с крысами. Вытащил бы дно, зажег огонь на блюдце, расположенном наверху. Жар быстро бы нагрел сталь, крысы начали бы метаться, топчась по твоей обнаженной коже.       Она открыла рот, собираясь глотнуть больше воздуха, но он будто застревал в горле плотным комком. Легкие начали гореть от нехватки кислорода; ей почудилось, что ее живот царапают чьи-то острые коготки.       — Когда жар стал бы невыносимым даже для таких живучих созданий, крысы, — Ран отнял руку от ее тела и ухватился за подбородок, вынуждая смотреть ему в глаза, — принялись бы искать другой выход. Твоя кожа против железных решеток — что податливее?       Он рассмеялся, видя, как ее зрачки расширяются от ужаса.       — Верно. Они бы прогрызли себе путь через твои внутренности, залезли бы в твой живот, копошились бы в кишках. Их шерсть напиталась бы твоей кровью, а ты чувствовала бы каждое, даже самое микроскопическое движение внутри себя. Ты бы умирала долго и мучительно.       Меня сейчас вырвет, — осознала Аджи, борясь с подступающей к горлу тошнотой. Гипнотизирующий голос Рана оживил все картины, что он с упоением рисовал перед ней.       — Может, когда я выйду, мне сделать с тобой то же самое? — задумчиво спросил Хайтани. — Или…       Рука вернулась к ее груди, безошибочно замерла напротив сердца, и надавила с такой силой, словно он хотел залезть ей между ребер.       — Мне вырезать твое сердце? Разве оно не принадлежит мне, как и вся ты?       В глазах помутнело. Аджи практически сползла на пол, теряя сознание — краем уха она услышала, как лязгнул замок на двери, и в камеру кто-то ворвался.       — Что ты сделал? — Фумико, присев, проверила пульс, а потом легонько хлопнула Аджисай по щеке. Та пришла в себя, закашлялась, хватаясь за руку госпожи Охаяси — ее била сильная дрожь, как при ознобе.       Ран, у чьих ног она лежала, равнодушно смотрел на распростертое тело.       — Воздуха, — прошептала Аджи, — мне не хватает воздуха…       — Я сейчас вернусь, — пообещала Фумико, помогая Кагаве подняться и выводя ее из камеры. — И мы поговорим.       Снова щелкнул замок. Хайтани остался в одиночестве — несколько секунд он стоял и смотрел на то место, где только что лежала Аджисай; внутри по венам растекалось мрачное удовлетворение, отравляя его кровь.       Девчонка оказалась совсем слабой — потеряла сознание всего-то от слов, пусть и жестоких. Ран сел на кровать по-турецки, наклонил голову сначала вправо, потом — влево, разминая мышцы.       Фумико пришла на удивление быстро — наверное, оставила Аджисай в машине, а сама поспешила к заключенному. Ее уложенные волосы растрепались от быстрой ходьбы, глаза сверкали от гнева, и вся Охаяси сейчас была похожа на деву-воительницу — не хватало только копья в руке.       — Ты, глупый мальчишка, — прошипела она, входя в камеру.       Ран лениво поднял на нее глаза.       — Я бьюсь, нарушаю все возможные правила, чтобы тебе помочь, а ты доводишь ту, что может вытащить тебя отсюда, до обморока? — Фумико бессильно выдохнула. — Зачем? Что ты ей сказал? Угрожал?       — Мне не нужна ее помощь, — Ран безразлично разглядывал стоящую перед ним женщину, чьи глаза увлажнились от слез. — И твоя тоже не нужна.       — Слишком гордый, да? — процедила Охаяси. — Не понимаешь, чего тебе может стоить твоя гордость?       В любой другой момент Ран бы не стал делать того, что сделал — но тогда он был слишком взбешен. В его крови все еще бурлила ненависть, подогретая недавним присутствием Аджи; он насытился ее болью и страхом, но — недостаточно.       — Кого я тебе напоминаю? — безжалостно спросил он. — Любовника? Мужа? Сына?       Фумико задохнулась воздухом, беспомощно посмотрела на него.       — Иногда, когда ты думаешь, что я не вижу, ты пожираешь меня взглядом. В нем так много тоски и нерастраченной нежности, — Ран издевательски хмыкнул, — но ты смотришь сквозь меня. Кого ты видишь?       — Сына, — сдалась Фумико. Она опустила голову, кусая губы, чтобы не разреветься.       — Он мертв?       — Да.       — Вот почему ты так печешься обо мне, — Ран кивнул собственным мыслям, не собираясь тратить время на соболезнования. — Что-то такое я и предполагал.       — Ты как озлобленный волчонок — кусаешь всех без разбора, даже тех, кто хочет тебе помочь, — Фумико, надо отдать ей должное, быстро вернула себе прежнее самообладание. — Но по-настоящему ты взвоешь, когда останешься совершенно один.       И она ушла, а ее слова повисли в сгустившемся воздухе, словно пророчество.