Полина

Полина Орлова. Поезд всё шёл и шёл, бесконечно шёл, устремляясь вперёд. Наш состав совершал редкие, но крайне продолжительные по времени остановки, иногда мы могли стоять по часу, а то и по полтора. Когда Кёнигсберг, наконец, остался далеко позади, и мы давно покинули территорию Советского Союза, поездная бригада, если можно так выразиться, состоящая из медсестёр-немок и санитаров той же национальности, принялась избавляться от покойных немецких солдат, которые массово, со страшными, порой совершенно чудовищными и невообразимыми стонами уходили в Мир Иной прямо в продолжительной дороге. Почивших начали попросту снимать с поезда, «пачками», а порой — даже десятками.  Могу предположить, что состав подолгу стоял лишь по этой — на первый взгляд, ничего не значащей причине, однако, оказавшейся одной из ключевых. Однако поезд также загружался различными медицинскими предметами, по-видимому, самой первой необходимости и, как это не было странным — хоть каким-никаким, но продовольствием. За всё время, что я провела в действительно дальней и тяжёлой дороге, меня всё пичкали и пичкали отвратительным варевом, как медсёстры сами назвали — «Suppe», что в принципе, можно перевести как «суп», по полноценному созвучию с русским языком. Однако, это варево, действительно отвратительного качества, у меня язык не повернулся назвать супом.  Или как просторечно называли у нас, в деревне Белый колодец — «похлёбка». Но даже такое слово сюда совсем мало подходило: варево представляло собой какую-то жидкость из неизвестной мне на вкус крупы и ужасного привкуса мяса. Совершеннейшем образом мерзкого, после употребления которого, меня иногда рвало ещё больше. Иногда я ходила, прогуливалась взад-вперёд по вагону, между рядами с обездвиженными тяжелоранеными вражескими солдатами, которые стонали, хрипели и даже — в каких-то случаях задыхались.  Некоторые из солдат умерли прямо у меня на глазах. Солдата четыре, уж точно. Жаль ли мне было этих несчастных, буквально приговорённых к смерти обречённых мужчин, которые умирали и умирали, в тяжёлых предсмертных муках, в дичайших приступах агонии?.. Нет. Совсем нет.  А вот себя — мне было крайне жаль. Кто я теперь?.. Отныне и навсегда — я кто?.. Юная девушка, которая сейчас бежит, в буквальном смысле «улепётывает», всё дальше и дальше от страшной, поглотившей всё на своём пути, Войны?. Чувствовала ли я себя Предательницей Родины, тем человеком, который в полной мере пожертвовал честью моего родного Советского Союза?.. О, да. Ещё как!.. Именно в те роковые моменты, когда я всецело предавалась размышлениям конкретно этого рода, я не могла более сдерживать слёз. Я плакала, вновь плакала, а изредка даже — когда медсестра, дежурившая в моём вагоне, отходила от моего места на значительное расстояние — я билась в беззвучной истерике. Уткнувшись лицом в брезент, заботливо постеленный именно для меня, я в буквальном смысле выла. Выла от бессилия, безысходности и тотальной невозможности изменить то, что уже произошло со мной. Да, я много думала и о Гансе. Уж слишком много для среднестатистической сильно влюблённой особы. И именно мой любимый немец, а точнее — мысли о нём, полностью грели моё сердце. Эти помысли словно окутывали меня невесомой, но такой уютной и комфортной «дымкой», от которой мне и вправду хотелось продолжать жить дальше. Продолжать бороться. Несмотря ни на что. Как же там сейчас Татка?.. Таня, которая осталась в немецкой части? Хорошо ли она кушает, чувствует себя, не обижают ли её немцы?.. При внезапной мысли о родной сестре, сердце моё больно закололо… Нет. Я должна. Я просто обязана прекратить так переживать!.. В конце концов, сейчас я ответственна не только за своё здоровье и эмоциональное состояние: наверное, все мои переживания и горькие слёзы хоть каким-то образом, но беспокоят моего будущего малыша. И именно поэтому, когда поезд умчался вдаль от границ Польши, я совсем перестала плакать, а позже — запретила себе и слишком близко к сердцу всё воспринимать. В конце концов, всё уже случилось так, как случилось, и в данную минуту волноваться о прошлом больше незачем: всё ведь уже произошло и нельзя ровным счётом ничегошеньки изменить. Да, я действительно люблю Ганса, и мысли о нём придают мне хоть каких-то, но сил, дают дополнительное количество энергии. Хоть бы он остался жив в этой проклятой Войне!.. Хоть бы он поскорее вернулся к себе домой, в Берлин!.. Да. Он, может быть, отправится к себе домой, на немецкую землю.  А я?.. Я-то зачем еду в совершенно чужую мне страну?.. И зачем я это делаю по своей собственной воле?.. Чтобы родить крошку, в которой уже течёт, по сути, ненавистная мне немецкая кровь?.. Чтобы спасти себя саму от ужасов страшной Войны?.. Чтобы спасти нас троих, нашу новоиспечённую семью разом?.. Я не знаю. Правда, не знаю ровным счётом ничего. Поезд ехал словно в ленивой манере, крайне нерасторопно, чуть покачиваясь на полном ходу. Пару раз мы стояли только из-за того, что пропускали встречные составы — с ранеными немецкими солдатами и с русскими узниками, которых везли в Германию принудительно. А меня?.. Почему же меня везут туда абсолютно добровольно?.. Любила ли я ту жизнь, которая сейчас ежесекундно подрастала у меня внутри?.. Право слово, я не могу совершенно честным образом ответить самой себе на этот болезненный вопрос.  Кроме добротного тёплого плотного пальто, которым заботливо снабдил меня мой муж, я была одета в женское платье в пол, свободного покроя. Это платье тоже отдал мне Ганс и велел надеть его конкретно в дорогу. Право слово, я не имела понятия, откуда у него все эти вещи. Но одно я могла сказать с совершеннейшей точностью: у нас никогда, отродясь, в Советском Союзе не было таких качественных тканей и крайне добротного пошива. То, что эти вещи — иностранного происхождения, я ни на секунду не сомневалась. Аккурат после того, как наш поезд всецело миновал польские просторы, я начала крайне много спать: многих покойных солдат сгрузили с состава и поэтому отвратительный запах хоть на толику, но значительно поутих. Я всё спала и спала, пребывая в тотальном забытье, однако уже — совершенно по собственной воле. Пару раз меня, всё же, будила немецкая медсестра, чтобы по обыкновению накормить отвратной бурдой и дать достаточное количество питьевой воды, за что, на самом деле, я была премного ей благодарна. Когда я очнулась от продолжительного сна в четвёртый раз, я в полной мере заметила, что поезд начал стремительно замедлять свой ход.  Наконец, через часа полтора, состав со скрежетом колёс затормозил, а затем — усиленно дёрнулся и вдруг — совсем остановился. Я сонным взором выглянула в широкое окно и сразу же уловила очертания незнакомого, вражеского мне большого города… Города, который, наверняка, я возненавижу. Всем своим юным девичьим сердцем… — Приехали, фрау Кляйн. Вот мы и в Берлине! — радостно воскликнула обслуживающая меня медсестра на чистейшем немецком. — Пожалуйста, только не забудьте свои документы, — пропела девушка, вручив мне увесистый свёрток обратно. Я приняла его дрожащими пальцами, и немного погодя, не без помощи немецкого санитара, оперевшись на его руки, «вылезла» на довольно прохладный воздух чужой и вражеской страны. Вот и всё. Моя другая жизнь началась с этой самой секунды. Абсолютно неизвестная и именно поэтому — донельзя страшная.