Критерий разумности - 15

Виталий Виноградов Сюрпризов для нас особо нет. Вот только я впервые узнаю об объединенной системе убежищ, и, насколько я слышу разговоры в самолете, большая часть коллег тоже. Я пока отмалчиваюсь, но слушаю очень внимательно, учитывая, что летим мы на замаскированном под почтовый самолете. Это значит — ситуация уже очень плохая, но пока неофициально. А от официального объявления до серого пепла, между прочим, минут десять. Интересно, а как выжить предполагается? — Товарищи, эксперименты Вышковцева помните? — интересуется полноватый полковник со знаками различия госбезопасности на кителе. — Похоже, отдельные бункеры — это как раз оно. — Переселенцы, — задумчиво произносит сидящий рядом со мной, и до меня вдруг доходит, что именно он в виду имеет. Была такая идея еще до тех времен, когда стало ясно, что мы заперты, — отправить людей на больших кораблях, заморозив их, куда-нибудь подальше. Если бункеры на самом деле корабли, тогда мысль о выживании понятна, но что делать с большим звездолетом инопланетян? Или… — А может так быть, что нас планируется принести в жертву, чтобы прорвались другие? — интересуюсь я, и в салоне становится тихо. Мы все очень хорошо знаем наше начальство, чтобы понимать, что подобный исход вполне вероятен. Но нам будут поручены дети. Сироты, но дети же! Не может быть, чтобы командование настолько озверело, просто невозможно такое. Коллеги по самолету сидят задумавшись. По всей видимости, о том же думы их нелегкие. Нужно будет по прилету старые связи поднять, потому что я лично против того, чтобы приносить в жертву детей. Самолет идет на посадку, иллюминаторов у него нет, поэтому, где мы окажемся — загадка. Хотя загадок и так много, ибо объяснения на тему «почему мы» после некоторых раздумий кажутся недостоверными. Здесь у нас все военные, причем, насколько я услышал, врачи и преподаватели кадетских, только я исключение. Но тем не менее опыт работы у коллег именно в интернатах того или иного типа. Положа руку на сердце, в кадетку еще поступить надо, а здесь у нас сказка совсем другой получается, впрочем… командование могло просто «не подумать». Все-таки почему военные? — Прошу на выход! — открытия аппарели я сразу и не замечаю, будучи погружен в размышления. Но кто-то из сопровождающих помогает мне вернуться в реальность. Ступив на бетонные плиты аэродрома, оглядываюсь — «башня», транспортники, куча военных. То есть аэродром совсем не гражданский. Поодаль стоит компактная группа автобусов, военные кучкой. Нам, значит, туда. Если я все правильно понимаю, сейчас будет инструктаж, причем уже более приближенный к реальности, а не то, что на курорте было. Вот и узнаем, что у нас на самом деле имеет место быть. — Летун! — не очень вежливо окликаю я члена экипажа, аппарель открывшего. — Мне куда? — Вон полковник скучает, видишь? — показывает он мне пальцем на офицера, задумчиво рассматривающего автобус, то есть повернутого ко мне тылом. — Понял, спасибо, — киваю и иду представляться. — Ага! — восклицает тот, лишь увидев меня. — Полковник Еремин, военно-космические, следуйте за мной! Дурных вопросов я не задаю; в лицо он меня явно знает, ну а то, что я его нет, так это дело наживное. Идет он к кунгу, стоящему чуть в стороне, а потому не замеченному мной ранее. И я за ним топаю, точно зная — все, что будет нужно, мне расскажут. Под подписочку, но расскажут, потому что от меня нужно сотрудничество, а не надзор, не то у меня может инициатива прорезаться. А плохо информированный офицер с инициативой хуже инженерного боеприпаса, в сортир закопанного. Был у меня как-то случай… Впрочем, это потом, а сейчас я в кунг поднимаюсь по лесенке. Внутри вполне ожидаемое убранство передвижного координационного пункта: экраны, столы, карты какие-то, трое офицеров с шевронами специального подразделения вэкаэс. То есть та же контрразведка, но космическая. Интересно? Еще как! Но я делаю морду кирпичом, коротко представившись и назвав свою текущую специальность. — Мы пригласили вас, товарищ Виноградов, — произносит встретивший меня полковник, — чтобы… — Привет, Виталь, — прерывает его знакомый мне голос из-за моей спины, что заставляет меня развернуться и на мгновение замереть, увидев старого товарища. — Сашка? — удивляюсь я. — А ты здесь как? — А я здесь эксперт, — вздыхает он. — «Спираль» помнишь? Вот по тому же делу. Операция «Спираль» — самая загадочная в моем прошлом. Нас готовили на пилотов, что удивило вообще всех, причем, насколько я тогда понимал, — на космических пилотов. Причем выбор пал на тех, у кого нет семьи, нет родителей и кто хорошо невесомость переносит. Но вот позже в одночасье все раз, и свернулось. И тут мне Сашка вдруг говорит, что у истории будет продолжение… Интересно, согласен. Я из детдомовских, потому родителей своих не знаю, приемные близкими людьми не стали — привыкли всего добиваться палкой, девушки меня обходят стороной… Наверное, это тоже стало решающим фактором. Я изображаю внимание всем телом, отчего Сашка только хихикает, но потом становится серьезным и, оттеснив офицеров, включает экран. — У тебя будет не более двадцати детей, больше просто не поместится, — немного загадочно начинает он, подтверждая, впрочем, некоторые мои выводы. — Задача — прорыв. Видящая говорит, что нам помогут уйти, но складывать все яйца в одну корзину не стоит, поэтому, если основные корабли погибнут, у тебя будет шанс. Смотри! Вот что задумано… Я смотрю на картины гигантских звездолетов, заглубленных в почву, на которые эвакуируют людей. Насколько я понимаю из объяснений, эвакуированных усыпляют и замораживают, складируя очень плотно. «Бункеры», о которых нам сказали в точке отправления, — тоже звездолеты, но поменьше, более скрытные и имеющие некоторые шансы. Всем ясно, что с планеты надо уходить, потому что против инопланетян мы не можем ничего, а мы их интересуем даже не как рабы — как мясо. И картины, подтверждающие это, страшны по самой своей сути. Я понимаю, просто так паниковать не стали бы, а раз паника есть, то… — Видящая даст сигнал, по нему взлетят боеголовки, и у нас будет совсем немного времени, — объясняет мне Сашка. — У тебя управление полуавтоматическое, как на стенде. Интересно, кто эта Видящая, на которую через слово ссылаются? Но этот вопрос я не задам. Надо будет, расскажут. А не расскажут, выходит, знать мне не положено. Правда, если на ракетных все это хозяйство стартанет, то Землю разорвет просто, и не понимать этого наши не могут. — А старт на чем? — решаюсь я уточнить. — Увидишь, — хмыкает он, продолжая вводить меня в курс дела. Таких кораблей будет больше сотни. На случай, если погибнут основные, у нас будет шанс выжить. Но два десятка детей для того, чтобы построить цивилизацию, — мало, а это значит — задумка другая. Интересно, какая? Алена Катышева Снижение ощущается так, как будто мы падаем. Младшие опять пугаются, ну и голодные они, на самом деле. Нас же никто не кормил, да и спали мы совсем немного. Что теперь будет — не знаю, но надеюсь, что хоть спасали нас не для того, чтобы убить на посадке. Чувствую себя совершенно растерянной, но мне есть чем заниматься, так что не время для истерики. Я, конечно, еще внутренне не поняла, что мамы больше не будет… Если напали на посольство, а вывезли только нас, то понятно же… Не плакать! Нельзя пока плакать… Самолет чувствительно подпрыгивает, куда-то катится, насколько я чувствую, ведь окон нет. Прижав к себе притихшую Лику, жду, что будет дальше. Наконец нас в последний раз встряхивает, и все замирает, включая нас. Чуть погодя начинает открываться хвост, впуская в нутро самолета свет дня и свежий воздух. Как я понимаю, младшие в основном под себя в туалет сходили, ведь где здесь что нам никто не сказал. — Дети, на выход! Быстро-быстро! — командует кто-то, кажущийся черным на фоне света и потому очень страшным. Младшие опять плакать начинают, Лика уже хочет подхватить, но я с трудом встаю и вместе с другими старшими начинаю уговаривать и поднимать младших на ноги. А тюки же не дают нормально стоять, и тот, кто командовал, это понимает — он исчезает куда-то. Я же боюсь, как бы не стали бить младших за то, что они плачут и никуда не идут. Это же не родители, кто их знает. Но проходит несколько минут, и свет загорается ярче. Кто-то громко охает, а затем в салон прямо начинают солдаты забегать. Они берут младших на руки и выносят куда-то наружу. Взяв на руки тяжелую уже для этого Лику, я спешу за ними. Что бы нам ни предстояло, я разделю это с детьми. Мы и так вместе, меня они знают, вот и… Что бы там ни было, нельзя их одних оставлять. — В автобус, в автобус, — показывает мне рукой какой-то военный, и я иду, куда сказано. Нас не в аэропорт привезли, а куда-то, где только военные. Оглядевшись, вижу бронетранспортеры, грузовики и крутящие локаторами установки. Это зенитки, я их уже видела. В небе угадываются два или три самолета, а… Тут толчок в спину прерывает мои размышления, заставляя поторопиться к покрашенному камуфляжной краской автобусу. Вокруг слышатся какие-то команды, крики, плач младших, почти не заглушаемый гулом еще одного самолета, тоже, наверное, идущего на посадку. Военные вокруг неулыбчивые и очень напряженные. Что с нами будет? Я не знаю… Дойдя до автобуса, уже желаю залезть внутрь, но какой-то офицер останавливает меня. — Фамилия! — коротко командует он, будто даже лает, а не говорит. — Катышева, — отвечаю ему, стараясь успокоить задрожавшую Лику. — Тебе туда! — почему-то не спросив фамилию малышки, он показывает мне на рядом стоящий автобус. — Быстро! Не желая злить военного, явно раздраженного моей медлительностью, я почти бегом отправляюсь куда сказали. Внутри обычного, хоть и староватого транспорта я вижу наших, из посольства, поэтому машу им рукой и усаживаюсь с Ликой на второе от двери сидение, а в автобус все продолжают входить другие дети. Но вот на сидение буквально падает водитель, дверь резко захлопывается, и транспортное средство как-то очень быстро приходит в движение. Погладив Лику, я поднимаюсь с места — мне нужно по салону пройтись, помочь, успокоить. Многие хотят пить, есть, но это, видимо, никого не интересует. Сейчас главное всех успокоить, чтобы не разозлить никого из взрослых. Кто знает, что они сделают. Автобус же едет куда-то, меня бросает из стороны в сторону, но я хватаюсь за кресла, стараясь не упасть. — Пить очень хочется, — хнычет маленький Ваня. Года три ему, по-моему, он еще ничего не понял. — Потерпи, Ванечка, мы скоро приедем, и тогда будем пить и есть, — я и сама чуть не плачу, но ничем помочь не могу, разве что успокоить. Я понимаю: взрослые вряд ли хотели над нами именно издеваться, они просто не подумали. Но вот сказать хоть слово тому же водителю мне просто страшно. Мне вообще очень сейчас страшно, поэтому я и не знаю, что теперь делать. Если малышне плохо станет, то я, конечно, попробую попросить… Но нас везут, скорее всего, в детский дом, а там будет нам и еда, и питье, и мытье… И даже то, о чем думать не хочется. Немного совсем потерпеть осталось. Вдруг за окнами становится очень темно, отчего все вскрикивают, а я нащупываю кресла, не забывая гладить каждого и каждую. Но страшно, конечно, очень, даже жутко. Мы едем где-то под землей — я вижу в свете фар каменные стены, при этом шофер молчит, даже музыка не играет. Кроме всхлипываний и рева мотора вообще ничего. А водитель, как робот, ни на что не реагирует, пока мы не останавливаемся. — Все, приехали, можете выходить, — произносит он, показывая, что умеет говорить. И я бросаюсь к младшим, чтобы помочь выйти. За окном становится светло — прожекторы горят, я замечаю это краем глаза. А еще оказывается, что из старших я тут одна, остальные младше. Испуганные, обессилевшие, плачущие, ведь столько времени у нас ни воды, ни питья. Я даже счет времени потеряла, а им каково? — Ну помогите же! — восклицаю я, но водитель куда-то исчезает. Что происходит, я по-прежнему не понимаю, но раз мы под землей, то вполне можно предположить большую войну. Ну, раз на посольство напали, то совершенно точно война началась или вот-вот начнется. Мне очень страшно, с каждым мгновением все страшнее, но тут приходит помощь. В автобус заскакивает какая-то женщина, матом прокомментировав увиденное. — Вы сколько не ели? — спрашивает она. — Еще до самолета, — отвечаю я ей. — Можно воды попросить? Ну пожалуйста, будьте же людьми! — я уже кричу, потому что нет сил, а она становится очень серьезной. — Трофимов! Вы что это, детей даже не напоили? — кричит она кому-то. — Не плачь, девонька, сейчас всех напоим и накормим. Она очень ласково говорит, а я чувствую — еще немного, и силы закончатся. Просто упаду и больше не встану, потому что… Я же тоже человек! Еще совсем недавно я засыпала в своей кровати, а теперь мы все неизвестно где. И непонятно, что с нами теперь будет, ведь кому мы нужны, кроме наших родных? Я это точно знаю, и то, как с нами обращаются, лучшее доказательство. Но эта незнакомка, выглядящая вполне обычно — в платье, а не в форме, лет под пятьдесят, наверное… она ласково со мной себя ведет, и у меня появляется надежда. Надежда на то, что все будет хорошо… Ну, или не очень плохо.