Собачья будка

По прошествии получаса Себастьян уже сидел за длинным дубовым столом, покрытым тяжелой скатертью глубокого винного оттенка. На резных блюдах поблескивало серебро, рядом выстроились высокие бокалы из тончайшего хрусталя, а в центре возвышался подсвечник, разгонявший мрак мягким золотым сиянием. Комната, где они ужинали, была одновременно величественной и гнетущей: тёмные гобелены с потускневшими гербами предков висели вдоль стен, а над камином чернел массивный портрет сурового воина – давнего прародителя рода. Беатрис уже занимала своё место. Она по обыкновению улыбалась мягко и приветливо. Ей перевалило за тридцать, но лицо ещё сохраняло ту нежную округлость, что придавала ему девичье очарование. От неё исходило что-то светлое и тёплое, заставляющее доверять сразу, едва встретишь её взгляд. Но карие глаза таили иную глубину, невидимый омут. Женщина ритмично постукивала пальцами по столу, будто в ожидании, но голос её прозвучал совершенно буднично: — Я слышала, в вашем салоне произошло небольшое изменение. Себастьян чуть вздрогнул, но быстро спрятал неловкость под маской равнодушия: — Изменение? Что вы имеете в виду? Беатрис слегка сузила глаза, но её тон остался лёгким: — Я говорю о молодой леди, что теперь состоит в ваших кругах. Ах, бывает же и такое, – в её голосе прозвучало притворное удивление. — Я даже представить себе не могу, чтобы леди и на одном собрании с умами, многократно превосходящими её собственный. О чём она вообще может говорить с вами? Себастьян нервно теребил ткань брюк под столом, но лицо его оставалось непроницаемым. — Матушка, вы сами ответили на свой вопрос. Женщина не может столь же тонко чувствовать предмет философии, как мужчина. Даже если старается казаться способной на большее. — Боже… – Беатрис приподняла бровь, и её голос зазвенел сдержанным смехом. — Так эта леди ещё и высказывается? – её глаза пронзали Себастьяна так внимательно, что казалось, она видела и его беспокойные руки под столом, и то, как он невольно сглотнул. — Кто она? Из какой семьи? — Мисс Грейс Рук, – ответил он отчётливо. — Не хочу звучать грубо, но она не более чем выскочка. В нашу первую встречу несла сущую чепуху, а сегодня осмелилась спорить, – в его голосе дрогнула сдерживаемая ярость. — И ты это позволил? Голос отца ударил по нему, как плеть. Себастьян ощутил, будто тысяча игл пронзили его кожу. Он хотел ответить, но мать опередила. — Дорогой, мы уже заждались вас! – её голос зазвенел звонко, почти радостно, а улыбка озарила лицо. — Снова работаете без продыху… поберегите себя, – она мельком взглянула на сына, и в её глазах промелькнул странный, почти хищный огонёк. — Мисс Рук… Насколько мне известно, её семья недавно лишилась главы, – продолжила она как ни в чём не бывало. — Отец её скончался, но по счастливой случайности они не остались без гроша. Очень нетипичный случай… Так же нетипично и то, что леди из столь уважаемой семьи позволяет себе подобное своеволие. Себастьян боязливо наблюдал, как Эдмунд вышел из-за его спины и направился к своему месту за столом. Его шаги отдавались в груди тяжёлым гулом. — Мой отец был знаком с Годфри Эшкрофтом, – произнёс Эдмунд, налив себе вина. — Этот человек приходится ей дедом по материнской линии. Странно слышать о подобных проявлениях от выходцев из столь славного рода, – он сделал глоток и медленно обернулся к сыну. — Или же опять ты чего-то не договариваешь, мальчик? Себастьян сжал вилку так, что костяшки пальцев побелели. Он заставил себя поднять взгляд и, как мог ровно, произнёс: — Я говорю всё, как есть, сэр. Эта девушка слишком самоуверенна, но, уверяю вас, в ней нет ничего опасного. Всё, что произошло – это лишь её желание привлечь к себе внимание. Пустая демонстрация, ничего более. Эдмунд холодно прищурился, откинувшись на спинку кресла. А Беатрис, не отрывая взгляда от сына, тихо усмехнулась: — Ах, юность всегда стремится к показной дерзости. Особенно если нет рядом никого, кто вовремя укажет на её место. Её можно лишь пожалеть, все таки потеря отца столько сильно могла ударить по девочке. Эдмунд перевёл на жену холодный взгляд, в котором проскользнуло нечто вроде предупреждения, но она лишь мягко склонила голову, будто соглашаясь. — Дорогой, вы слишком строги. Мальчику ещё только предстоит научиться вашим тонкостям. Не стоит наказывать его за каждую мелочь. — Ты называешь это мелочью? – резко обернулся к ней Эдмунд, но она спокойно выдержала его взгляд, как будто привыкла к подобным вспышкам. — Конечно, – её голос звучал нежно, почти певуче. — Девица, возомнившая о себе, не стоит и половины вашего внимания. Дорогой ведь сам всегда говорил, что важнее – укреплять связи и не терять самообладания. В словах прозвучала тихая укоризна, но подана она была так искусно, что казалась заботой. Эдмунд смягчился, хотя на его лице всё ещё оставалась суровость. Себастьян, глядя на мать, уловил в её глазах что-то похожее на победное торжество, но тут же отвернулся, не желая задерживать взгляд. Эдмунд снова повернулся к сыну: — Так или иначе, я не хочу больше слышать о твоём бездействии. В следующий раз, когда эта мисс Рук позволит себе подобное, ты либо поставишь её на место, либо докажешь, что она тебе полезна. Третьего не дано. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь стуком часов на каминной полке. Беатрис, склонив голову набок, тихо сказала: — Видишь, Себастьян, у отца всегда есть верный путь. Просто нужно довериться его опыту. Она вновь улыбнулась – мягко, почти ласково, и эта улыбка резала парню сердце сильнее, чем жёсткие слова Эдмунда, хотя он и не мог понять отчего. Себастьян едва заметно напрягся, но мужчина не взглянул на него – только продолжал размеренно резать мясо, будто сам факт разговора не стоил усилий. Лишь после затянувшейся паузы он произнёс негромко, почти лениво, но с той тяжестью, от которой кровь стыла в жилах: — После ужина зайдёшь ко мне в кабинет, Себастьян. Сын опустил глаза, чтобы не выдать дрожь, и едва слышно ответил: — Да, сэр. Беатрис положила ладонь на край стола, и в её голосе снова прозвучала заботливая лёгкость: — Только, прошу вас, Эдмунд… без ненужной жестокости. Наказание ведь должно быть вразумлением, а не насилием, не так ли? Эдмунд поднял на неё взгляд, в котором не было ни тени сомнения: — Не беспокойся, моя дорогая. Всё будет как нужно. Она мягко улыбнулась и, кивнув, вернулась к трапезе, словно поверила каждому слову. Но в её глазах не промелькнуло ни тревоги, ни сомнения. Она всё понимала – и её это ничуть не заботило. Ужин, казалось, длился вечность. Каждая минута была для Себастьяна мучительнее предыдущей. Стол ломился от изысков: запечённое мясо с пряными травами, густой соус с вином, свежий хлеб, сладкие фрукты в серебряных вазах. Но он почти не притронулся к пище. Каждый кусок застревал в горле, будто превращаясь в камень. Комната, залитая мягким светом свечей, была слишком тёплой, слишком благоухала специями и вином. Всё это казалось невыносимым, словно в воздухе витала удушающая тяжесть, и Себастьян чувствовал, как тонкая струйка пота медленно скатилась по виску. Он видел, как мать безмятежно улыбается, перебирает тонкими пальцами вилку, тихо беседует с Эдмундом о пустяках. Будто ничего не произошло, будто грозы за этими стенами вовсе не существует. И именно эта её безмятежность действовала на него сильнее всего. Себастьян попытался отвлечься: сосредоточился на узоре деревянного пола, на тонкой резьбе ножки стула, на том, как трепещет пламя свечи. Но в голове всё равно звучало только одно: «После ужина зайдёшь ко мне в кабинет, Себастьян». Когда трапеза подошла к концу, Беатрис легким движением сложила салфетку, будто закрыла целую главу вечера, и улыбнулась сыну так, словно провожала его в сад на прогулку, а не в ту самую комнату, где решалась его судьба. — Ты знаешь дорогу, милый, – сказала она почти шёпотом, и в её голосе прозвучала странная ласка. Себастьян поднялся, чувствуя, как ноги становятся ватными. Он шагал по коридору, и каждый удар каблуков о паркет звучал слишком громко, отдаваясь эхом в груди. Стены, увешанные портретами предков, будто смотрели на него с немым укором. Тени от свечей вытягивались вдоль пола, и казалось, что сам дом враждебно затаился в ожидании. Наконец он остановился у тяжёлой дубовой двери кабинета. Холодная латунная ручка светилась в полутьме, словно дразнила его. Он стоял секунду, другую, собираясь с силами. В глубине дома раздался глухой удар часов, и этот звук окончательно рассёк тишину. Себастьян поднял руку и медленно толкнул дверь. Отец молча стоял, отвернувшись к окну. Его силуэт, застывший в полутьме, заставляла все внутри сжаться. Себастьян, закрыв за собой дверь, медленно шагнул вперёд. То немногое, что он всё-таки проглотил за ужином, теперь отдавало горечью: желудок скрутило, и он был в шаге от того, чтобы его не вырвало на пол. Обычно он переносил наказания безмолвнее, спокойнее, ведь ко всему можно привыкнуть. Но долгое затишье дало ему возможность расслабиться. Он позволил себе вкусить иллюзию нормальной жизни. И теперь расплата казалась вдвойне тяжёлой. — В последнее время ты почти не оступался, – наконец раздался голос Эдмунда. — Сэр, я лишь… — Молчать, щенок. Я не давал тебе права говорить, – резко перебил отец. Его голос был твёрдым, словно удар. А затем, будто невзначай добавил: – Когда у тебя следующая встреча? Рефлекс оказался сильнее страха. Себастьян сразу ответил: — Пока точно неизвестно, но, вероятно, на следующей неделе. Эдмунд наконец повернулся. Его глаза холодно скользнули по сыну, изучая, словно он был вещью, инструментом. — Тогда выберем менее заметное место, – медленно произнёс он и протянул руку к массивному письменному столу. Его пальцы сомкнулись на резной трости с серебряным набалдашником. Себастьян замер. Пальцы его предательски дрожали, хоть лицо оставалось каменным. Он прекрасно знал, что будет дальше. И так же знал: если отец заметит хоть искру страха – будет хуже. — Снимай всё до пояса, – сухо приказал Эдмунд, поворачиваясь к портсигару. Запах табака наполнил комнату, пока отец раскуривал сигарету. Себастьян же, медленно, с мучительным напряжением, коснулся пуговиц жилета. Сначала расстегнул его, затем снял тяжёлый тёмный сюртук. Тонкая белая рубашка, уже влажная от пота, предательски липла к коже. Каждое движение пальцев по пуговицам казалось бесконечно долгим. Мысли метались, сбивались, но всё сводилось к одному: «Скорее бы закончить». Когда ткань упала на пол, он остался в одной тонкой коже, беззащитный перед каменным взглядом отца. — Чего встал? Забыл что делать? – Эдмунд стряхнул пепел и бросил окурок в камин. Себастьян едва слышно кивнул, сделал несколько шагов и опёрся ладонями о массивный стол. Древесина была холодной и гладкой, как мрамор. Он задержал дыхание. — Ты знаешь правила, – произнёс отец, и от одного тембра его голоса Себастьян ощутил боль. — Ни звука. Ты ведь не хочешь, чтобы матушка услышала и расстроилась? — Никак нет, сэр. Я буду молчать, – выдавил он сквозь зубы. Скрип половиц, тяжёлые шаги. По тени на стене Себастьян понял, что трость уже поднята. И через миг первый удар хлестнул по его спине. Огненная полоса разрезала кожу, дыхание перехватило, но он сжал зубы до скрипа. Второй удар, третий… Каждый резал плоть и ломал что-то внутри. С каждой вспышкой боли перед глазами вставали образы: салон, её холодный голос, насмешливый взгляд Грейс. Всё смешалось – унижение, страх, стыд. Она была виновата во всём. Из-за неё – этот позор, это пламя в спине, этот яд в сердце. Выскочка. Ведьма. Лживая лицемерка. С каждой полосой ярости внутри становилось больше, чем боли. И ненависть к ней постепенно заглушала всё остальное. Наконец, когда дыхание его стало хриплым, а спина горела сплошным пламенем, Эдмунд отступил. Он говорил без злобы, но и без жалости – ровно, почти учтиво, как говорил бы о делах. — Запомни, Себастьян. Я не делаю этого из ненависти. Всё, что я делаю, ради твоего блага. Это единственный способ сделать из тебя достойного мужчину. — Да, я понимаю, отец. Себастьян вышел из кабинета его лицо было спокойным, в нем было примерно такое же умиротворение, какое можно увидеть на лицах мертвецов. Каждый шаг отзывался болью. Но он знал – никто не должен видеть его таким. В своих покоях он поспешно прикрыл дверь, стиснул зубы и сел на край кровати. Рубашка прилипла к окровавленной спине, и он морщился, отдирая её от ран. Дрожащими руками намочил платок в кувшине с водой и кое-как вытер следы крови, чтобы не испачкать постельное бельё. В зеркале на него смотрел юноша с мягкими чертами лица, но взгляд был чужим, настороженным, тяжёлым. Себастьян сжал кулаки. Он вспомнил её слова, её глаза и пожатые губы. Грейс стояла в его памяти так ясно, будто находилась прямо перед ним. И чем больше пульсирующая боль гнала его в отчаяние, тем глубже в нём коренилось другое чувство – холодная, тяжёлая ненависть. Но пока гневные мысли разъедали его, тело двигалось почти машинально. Промыть раны – привычным движением, будто это не боль, а просто долг. Смочить бинт, намотать его туго, так, чтобы ткань впивалась в кожу. Надеть лёгкую рубашку для сна. Всё это давно превратилось в ритуал, лишённый эмоций. Всё – кроме ненависти, которая с каждым разом обжигала сильнее. Себастьян делал всё идеально. Годы не позволяли себе ни одной оплошности. Жил как по уставу, ведь шаг влево, шаг вправо – всегда был наказуем. Но с её появлением, с этой девчонкой, привычный строй начал рушиться, словно кто-то незаметно вытаскивал камни из фундамента. Грейс Рук. Имя само по себе было оскорблением. Какое имеет право женщина вмешиваться в его жизнь? Отец всё равно узнал бы – он всегда узнаёт. Пусть не важно, как именно. Но сам факт, что это связано с ней, делал её существование невыносимым. Ошибка. Пятно. Помеха на его пути. Из-за нее отцу вновь пришлось сделать это с ним. Он обязан стать наследником. Безукоризненным, идеальным. Никто не имеет права усомниться в его превосходстве, а уж тем более – женщина. Мысль о том, что кто-то может поставить себя на одну ступень с ним, особенно она, была не просто нестерпима – кощунственна. Пальцы Себастьяна продолжали двигаться точно, будто в отрыв от мыслей: бинт ложился ровно, складка к складке. Узел подтянут, лишнее аккуратно отрезано. Всё подчинялось порядку. Но чем спокойнее были его действия, тем мрачнее становилось сознание. Он поднял взгляд на зеркало. Перед ним стоял юноша с чарующими чертами лица, почти ангельским выражением. Карие глаза, чуть усталые, но безмятежные. Никто бы не догадался, что под этим обликом скрывается тлеющий костёр. Себастьян чуть наклонил голову, уголки губ дрогнули в знакомой учтивой улыбке. — Грейс… — тихо произнёс он, сладко прошипев. В отражении его глаза блеснули холодом. — Ты вспомнишь свое место. Боль пронзила так же остро, как и свет первых утренних лучей. Себастьян медленно приподнялся с кровати, потянувшись, и поморщился: каждая мышца отзывалась глухой ноющей тяжестью. В этот момент за дверью раздался короткий стук. — Войдите, – хрипловато отозвался он. В покои вошёл юный лакей – светловолосый мальчишка, в простой ливрее. Он поклонился и, опустив глаза, быстро поставил на стол кувшин и таз с холодной водой. — Вода для умывания, господин, – тихо сказал он. — Оставь, – сухо отозвался Себастьян, даже не повернув головы. Мальчик кивнул, пятясь к двери. Он боялся задерживаться: в доме Вортонов слишком хорошо знали, что молодой господин по утрам бывает раздражителен. Лакей исчез, оставив в комнате лёгкий скрип пола и тень покорности. Себастьян подошёл к зеркалу и повернулся спиной. На белой ткани ночной рубахи проступили тёмные пятна: несколько капель крови пробились сквозь слой бинтов. Он раздражённо выдохнул, дёрнувшись так, будто хотел стряхнуть с себя неприятное ощущение. Скинув рубаху, парень неторопливо размотал повязки. В отражении показалась спина, усыпанная следами вчерашних ударов. Розовые, ещё влажные полосы пересекались с зажившими рубцами – немыми свидетельствами прошлых наказаний. Тело выглядело как карта старых битв: каждая линия имела свою историю. Себастьян действовал точно и молчаливо, будто механизм, заведённый когда-то давно. Он промыл раны холодной водой, обмотал свежими бинтами, натянул чистую рубаху. Лишь после этого он зачерпнул ладонью ледяную воду и плеснул себе в лицо. Теперь настала очередь фехтования. Он облачился в тренировочный костюм – светлую рубашку, широкий кожаный пояс, облегающие штаны, высокие сапоги. Накинул поверх лёгкий жилет для защиты, поправил манжеты. Взгляд его скользнул по собственному отражению – осанка безупречна, ни складки лишней, ни жеста вялого. Себастьян удовлетворённо кивнул самому себе. Он шагнул в коридор. Дом встретил его тяжестью тишины: массивные дубовые двери, мрачные стены, пахнущие временем ковры. Проходя мимо лестницы, он чувствовал, как от каменных стен тянет прохладой, а с улицы в окна просачивается золотистый утренний свет. Августовское утро оказалось ясным, но уже с намёком на осень. Воздух пах скошенной травой, влажной землёй и яблоками из сада. Ветки деревьев мерно покачивались на лёгком ветру, а в дальних клумбах слышалось стрекотание насекомых. На плацу Себастьян взял в руки рапиру. Холодная сталь приятно легла в ладонь. Сначала он двигался размеренно, отрабатывая стойки и выпады. Но вскоре движения ускорились, удары стали резче и яростнее. Каждый выпад он вкладывал в сталь с такой силой, будто пытался разрубить собственные воспоминания. Лезвие рассекало воздух, шипело, словно отвечая его мыслям. Фехтование давало ему странное облегчение: негативные эмоции, кипящие внутри, преобразовывались в точные удары, в звон клинка. На миг Себастьян чувствовал себя живым, хозяином собственного тела и ярости. Но уже через полтора часа он остановился. Грудь ходила ходуном, рубашка прилипла к спине, виски блестели от пота. Он глубоко вдохнул и, сдерживая дрожь в руках, направился обратно в дом. Впереди его ждал завтрак. Себастьян должен был переодеться: надеть свежую рубашку и уложить волосы. Всё – минута в минуту. Всё – как заведено. К тому времени, как часы пробили девятый, Себастьян уже вошёл в столовую. Комната встречала его холодной торжественностью: высокий потолок, ряды тёмных панелей из красного дерева, тяжёлые шторы, пропускающие лишь отголоски утреннего света. Огромный стол был накрыт белоснежной скатертью и уставлен серебряными приборами, фарфоровыми блюдами с пирогами и свежим хлебом. Хрусталь бокалов переливался в слабом свете. Беатрис уже сидела на своём месте. Она, как всегда, была безупречно одета – лёгкое утреннее платье оттеняло её светлые волосы, уложенные в аккуратную причёску. Женщина мягко улыбнулась сыну, едва он вошёл, и почти незаметным движением указала на его место рядом. — Доброе утро, Себастьян, – её голос прозвучал нежно, почти певуче. — Ты выглядишь усталым. Надеюсь, тренировка не была чрезмерной? — Всё в пределах нормы, матушка, – ровно ответил он, садясь. Женщина склонила голову, продолжая чуть постукивать тонкими пальцами по краю бокала, словно в такт своим мыслям. Мгновение спустя дверь отворилась, и в комнату вошёл Эдмунд. Его шаги всегда были тяжелыми и ритмичными, отдаваясь эхом, словно даже стены знали, кто их хозяин. Мужчина был в строгом тёмном сюртуке, волосы гладко зачёсаны назад, лицо сосредоточенно и холодно. — Сэр, – Себастьян поспешил подняться, но отец жестом велел ему оставаться на месте. — Завтракать будем без лишних церемоний, – сказал Эдмунд, занимая своё место во главе стола. Слуги бесшумно разлили чай, подали горячие булочки, тарелки с холодным мясом и сыром. В доме стояла выверенная тишина: никаких лишних звуков, кроме приглушённого лязга серебра о фарфор. Отец медленно разломил хлеб, не глядя на сына. — У нас впереди верховая езда. Сегодня после обеда. Ты должен безупречно держаться в седле. Себастьян чуть заметно напряг плечи, то ли от мысли о занятии с отцом, то ли от ноющей боли в спине. — Да, сэр. Беатрис, словно чувствуя нарастающее напряжение, мягко вставила: — Дорогой, не слишком ли сурово ты начинаешь утро? Юноше полезнее слушать о погоде или предстоящих событиях, чем о безупречности, – она тепло улыбнулась сыну, но в её глазах таился тот самый странный блеск. Будто она наблюдала за скрытой игрой, известной лишь ей одной. Эдмунд медленно поднял на неё взгляд. — Я полагаю, ты не будешь вмешиваться в воспитание, – произнёс он глухо. — Разумеется, – ответила Беатрис мягко, почти нежно. И, сделав глоток чая, отвела глаза в сторону. Всё снова погрузилось в тишину. Только где-то в глубине дома гулко ударили часы, отсчитывая время, которое у Себастьяна уже было расписано до самой ночи. После завтрака Себастьяна ждали занятия французским, философией и историей. Иногда он ловил себя на странной мысли: он не всегда мог вспомнить лица своих наставников. Юноша знал их происхождение, положение, фамилии, но черты лица словно стирались в памяти, оставляя лишь холодный голос и сухие лекции. Себастьяну это было безразлично, ведь всё внимание уходило на то, чтобы ловить каждое слово и своевременно вести конспект. Ошибок он себе позволить не мог. Французский язык преподавал месье Дюваль – худощавый, тщательно выбритый мужчина из небогатого, но старинного французского рода, эмигрировавший после революции. Его костюм всегда был безукоризненно опрятен, а глаза – настороженные и недобрые. Дюваль говорил резко, будто каждое слово должно было рассечь воздух, и безжалостно поправлял малейшие ошибки. Историю преподавал доктор Говард – сухой, сутулый учёный из Кембриджа, с вечно чернильными пальцами и раздражённой манерой речи. Он был из той породы людей, для которых даты и битвы значат больше, чем сами живые люди. Себастьян уважал его память и ум, но сам голос доктора действовал на нервы. Иногда, глядя в свои тетради, испещрённые аккуратным почерком, Себастьян думал: «Я мог бы прожить целую жизнь, не зная их лиц. Они лишь инструменты. Их имена останутся в моих записях, а не в памяти». Но было и исключение. Философию читал мистер Алейн – как ни странно, единственный, чьи черты лица Себастьян помнил ясно. Через него он и попал в философский салон. Седина уже пробивалась в его коротких волосах, а взгляд оставался холодным и испытующим. Он не верил в равенство умов, но странным образом признавал в юноше силу, требуя от него больше, чем от любого другого ученика. Себастьян сидел за массивным столом, на котором лежали листы с конспектами. Скрип пера под его рукой ритмично вторил размеренной речи Алейна. Но стоило взглянуть на учителя, как воспоминания с последней встречи в салоне вспыхнули в памяти: Грейс, её смелый голос, резкие слова, её неуклюжее, но дерзкое вмешательство. Мысль прорезала сознание так внезапно, что он сам удивился. И прежде чем успел остановить себя, заговорил: — Сэр… – Себастьян слегка замялся, – а как вы оцениваете участие женщин в подобных собраниях? Вопрос прозвучал резко, чуждо, совсем не в духе его обычной холодной собранности. Он нарушил ход урока, нарушил привычный порядок. Алейн поднял взгляд от книги. Несколько мгновений молча рассматривал Себастьяна, словно проверяя, действительно ли он осмелился спросить об этом. — Странный вопрос от вас, мистер Грейвз, – медленно произнёс он. — Неужели юный философ вдруг решил отступить от программы? Себастьян почувствовал, как его пальцы сильнее сжали перо. — Я просто хочу знать ваше мнение, сэр, – он произнёс это холодно, но внутри ощущал странное смятение. Алейн чуть усмехнулся уголком губ, но в его взгляде мелькнула тень заинтересованности. — Моё мнение… – он медленно провёл пальцами по подбородку. — Женщины умеют задавать вопросы. Но редко умеют искать на них ответы. Они играют там, где мы – сражаемся. Они имитируют мысль там, где мы её рождаем. Он сделал паузу и, будто нарочно, добавил: — Однако… Бывают и иные случаи. И там, где мы играем, кто-то отчаянно борется. Пусть это вероятно ни к чему и не приведет, но даже это можно назвать исключением. Себастьян почувствовал, как внутри что-то болезненно кольнуло. Он поднял глаза на мужчину, и тон его голоса повысился, что очень не соответствовало учтивому выражению лица. — Вздор… Вы как никто другой должны осознавать всю нелепость подобных нововведений, – он вздохнул пытаясь взять себя в руки, – такие изменения совершенно бесполезны! Это не более, чем фарс. Веками женщина занимались всякими глупостями, как вышивание, танцы, мастерство светских бесед! Это их ниша, в которой они прекрасно себя показывали. Мистер Алейн вышел из-за стола и сделал пару шагов по комнате, немного помолчав. — И я с вами согласен. Вероятно, статистика отражает примерно то, о чём вы и говорите. Но во всяком вычислении всегда есть расчёт на погрешность. Себастьян нахмурился, сжав пальцы в кулак под столом. — Погрешность? Женщина? – он чуть усмехнулся, но эта усмешка звучала больше как нервный тик. — Разве подобное можно ставить в один ряд с умами мужчин? — Вопрос не в том, стоит ли. А в том, что сам факт её появления в вашем кругу уже существует. Вы можете считать это нелепостью, мистер Грейвз, но отрицать – значит допустить ошибку. А ошибки, – он подчеркнул слово, – иногда очень дорого обходятся. Себастьян почувствовал, как к щекам прилила кровь. — Вы говорите так, будто признаёте в ней нечто большее, чем простую дерзость. — Я признаю лишь силу упорства, – холодно отрезал Алейн. — Даже если оно не ведёт к победе. Иногда побеждает тот, кто способен дольше всех стоять на ногах. Он говорил всё тем же ровным, холодным тоном, не давая Себастьяну повода ухватиться за эмоцию. — Она не устоит, – резко заключил парень, – женщины слишком слабы. Им не дано бороться. Алейн вернулся за стол и, наклонившись над записями, будто забыл о его существовании. — Возможно. Но, – он слегка поднял голову, и его голос стал жёстче, – ваш гнев выдает в вас слабину. Философ должен уметь судить беспристрастно, даже если речь идёт о том, что ему отвратительно. Особенно – если отвратительно. Губы Себастьяна дрогнули, но он заставил себя замолчать. Алейн снова усмехнулся уголком губ, но в улыбке не было ни тепла, ни насмешки. Лишь какое-то странное веселье не свойственное ему. Он вернулся к теме лекции, словно их разговор был лишь незначительным отступлением, а Себастьян, стискивая зубы, снова взялся за перо. Но мысли его всё ещё горели, и имя Грейс всё громче звучало в голове, как вызов. После окончания занятия, Себастьян машинально покинул кабинет, учтиво склонив голову в знак прощания. Его шаги гулко отдавались в коридоре, но он их почти не слышал – всё внутри сжималось от гнева. «Беспристрастно…» – с холодной усмешкой подумал он. — Истина в том, что женщина никогда не будет равной мужчине. Никогда. Он вспомнил, как Грейс поднимала на него глаза, словно ставя под сомнения все, во что он верил. В её взгляде не было почтения, не было страха – лишь упорство. Упрямое, нелепое, «женское». Себастьян остановился у окна, искажённый светом летнего дня его силуэт отражался в стекле. «Я докажу это. Всем. Но в первую очередь – ей самой. Я заставлю её увидеть, что все её слова и дерзости не стоят ничего. Я поставлю её на колени, так, чтобы она сама признала своё ничтожество». Его руки невольно сжались в кулаки. В этот миг он ощущал себя почти спокойным: цель придавала ясность. «Ты думаешь, что можешь спорить со мной? Ты ошибаешься, Грейс. Я укажу тебе твоё место – и ты будешь вынуждена его принять». Он провёл ладонью по волосам, выровнял дыхание и снова натянул на лицо привычную вежливую маску. Со стороны Себастьян был тем же учтивым юношей с мягкими чертами лица и ровной осанкой. Но внутри его шаг за шагом разъедала новая одержимость, и каждое движение теперь имело одну цель – доказать ей, что её усилия не стоят ничего. Время близилось к полудню, и Себастьян продолжал методично выполнять все предписанные на день занятия. После обеда с семьёй ему предстоял урок верховой езды с отцом. Формально это называлось «охотой», но ни разу за все годы парень не воспринимал подобные выезды как отдых или удовольствие. Это всегда было что-то вроде очередной форма дрессировки и ещё одна проверка на прочность. Он вернулся в свои покои и неторопливо принялся переодеваться. Снял строгий жилет и аккуратно развесил его на спинку стула. Затем стянул с плеч рубашку для занятий, заменив её более плотной, с высоким жёстким воротом и застёгнутыми манжетами, чтобы ткань не мешала при езде. На неё он надел тёмный короткий сюртук, облегающий талию и подчёркивающий прямую осанку. Широкие штаны для верховой езды белого цвета, заправленные в высокие кожаные сапоги, отполированные до блеска. На шею лёг тёмный галстук-кра­ват, повязанный с той педантичной точностью, которую он усвоил с детства. Его движения были отточены и почти механичны, будто каждое утро он надевал не одежду, а доспехи. Выйдя на улицу, он застыл у каменных ступеней, ведущих во внутренний двор поместья. Холодный ветер шевелил пряди его светлых волос, небо хмурилось, но дождя пока не было. Себастьян держал руки за спиной, стоял неподвижно, ожидая отца. В этом ожидании было что-то унизительное, но привычное. Он всегда первым занимал место, всегда ждал, никогда не позволял себе даже намёка на нетерпение. Вскоре раздались тяжёлые шаги. Эдмунд Грейвз вышел из главного входа и направился к сыну. Высокий, широкоплечий, с суровой, монументальной фигурой. Его волосы были светлыми, отливающими пеплом, коротко подстрижены по военной привычке. В холодных голубых глазах не отражалось ни тепла, ни любопытства – лишь оценивающая тяжесть, будто взгляд его постоянно сравнивал, взвешивал и выносил приговор. — Готов? – произнёс он коротко, без приветствия. — Так точно, сэр, – ровно ответил Себастьян, слегка наклонив голову. Они двинулись бок о бок к конюшне, где уже ждали подготовленные лошади. Высокие животные били копытами по земле, фыркали, чувствуя напряжение. Лакеи держали их за уздцы, но при виде хозяина поспешно отступили. Эдмунд подошёл к гнедому жеребцу и похлопал его по шее с той же деловитой холодностью, с какой осматривал воинов перед строем. Себастьян выбрал себе кобылу, подведённую специально для него, и привычным движением проверил подпруги, стремена и сбрую – всё должно было быть безупречно. — Не задерживайся, – холодно сказал отец, уже взбираясь в седло. Себастьян бесшумно последовал его примеру, и в следующее мгновение два всадника, похожие скорее на офицеров перед учением, чем на родных отца и сына, направили коней прочь от двора. Лошади мерно выбивали копытами по влажной земле, воздух пах прелой листвой и сыростью. Вдоль дороги темнел лес, и Эдмунд, не оборачиваясь к сыну, произнёс: — Сегодня ты должен взять трёх зайцев. Не меньше. Охота – это не забава, а тренировка точности. Сражение, где противник не прощает промахов. Голос его был ровным, почти безэмоциональным, но именно это и заставляло каждое слово врезаться в сознание Себастьяна. Вскоре они остановились у края леса. Лакей, державший за поводья небольшую упряжь, протянул хозяевам оружие. Длинные кремнёвые ружья с тщательно отполированными прикладами из орехового дерева – охотничьи штуцера, точные и тяжёлые. Эдмунд привычно взвесил ружьё в руках, проверил замок, затем кивнул сыну. Себастьян повторил каждое движение с педантичной точностью. Пальцы уверенно прошли весь порядок зарядки: порох, пыж, свинцовая пуля. Всё было так отработано, что руки двигались быстрее мысли. Они двинулись вглубь леса. Солнце пробивалось сквозь кроны редкими пятнами, и воздух был наполнен звоном цикад. Себастьян напряжённо вслушивался в каждый звук, взгляд его скользил по кустам и высокой траве. Он не позволял себе отвлечься. Первый заяц выскочил почти у самых ног, серой молнией метнувшись к кустам. Себастьян вскинул ружьё и выстрелил. Грохот разнёсся по лесу, запах пороха ударил в нос. Зверь рухнул на землю. — Быстро, – коротко произнёс Эдмунд. — Но слишком резко взял ружьё. В бою это могло бы стоить тебе жизни. Себастьян кивнул, не отвечая. Лицо его оставалось бесстрастным, хотя внутри отцовская критика вонзалась в него, как нож. Дальше охота шла всё напряжённее. Второй заяц ускользнул. Пуля ушла в землю, и Себастьян почувствовал, как мышцы на спине сжались от предвкушения отцовского замечания. — Слишком поспешно, – прозвучало за спиной холодное. — Ты гонишься за результатом, а не за правильностью действия. Это всегда ошибка. Себастьян стиснул зубы. Он знал, что должен исправить промах, иначе сегодняшний день закончится куда хуже, чем вчерашний. Третий заяц выскочил с другой стороны поляны. Он выждал долю секунды, поднял ружьё, выстрелил. Зверь упал. Вторая добыча была его. Эдмунд наблюдал внимательно, даже чуть прищурившись, но лицо оставалось каменным. — Лучше, – произнёс он, – но мы ещё не закончили. Они шли дальше, и воздух становился тяжелее. Казалось, лес сам затаил дыхание. Себастьян был предельно сосредоточен: каждый шорох, каждый взмах ветки, всё казалось важным. И тут из чащи вдруг вышел не заяц, а косуля – молодая, с тонкой шеей, испуганно остановившаяся в нескольких шагах. Себастьян замер. Он не ожидая такого. Это не входило в задачу. — Стреляй, – сказал Эдмунд тихо, почти шепотом, но этот шепот резал сильнее крика. — Промедление – враг охотника. Парень поднял ружьё, но сердце его стучало быстрее. Косуля смотрела прямо на него. Её глаза были слишком живыми, слишком человеческими. Себастьян задержал дыхание. Медлить было нельзя, но отчего-то руки предательски дрожали. Приказ отца висел в воздухе, а жгучая боль в спине напоминала о том, что ослушание не имеет последствий. Оно имеет наказание. Эти мысли не отпускали Себастьяна, вынуждая его поднять ружьё и прицелиться, пока косуля всё ещё стояла неподвижно, глядя прямо ему в глаза. Палец дёрнулся, надавливая на курок. Воздух вокруг внезапно стал затхлым и вязким, будто сам лес затаил дыхание. Выстрел. Косуля рванулась в сторону, пуля срезала лишь кору с ближайшего дерева. Сердце Себастьяна застыло – не от страха, но от странного, пугающего облегчения. На миг показалось, что он вырвался, что цепь приказывания дала слабину. Выстрел. Неожиданный. Отрезвляющий. Тело животного содрогнулось и, подломив ноги, повалилось на землю. Себастьян медленно повернулся, его взгляд метался между убитой косулей и массивной фигурой отца. Глаза Эдмунда, холодные и глубокие, вернули всё на место. Мысль о выборе, иллюзия свободы, даже миг облегчения – всё исчезло, рассыпалось, будто и не существовало. — Ты промахнулся, – констатировал Эдмунд, не сводя глаз с павшего животного. Его голос был ровным.Он медленно опустил ружьё и только тогда повернулся к Себастьяну. — Хотя справедливости ради… косуля увернулась. Это не было чистой твоей ошибкой, – он выдержал паузу и шагнул ближе. — Но запомни: в реальности никто не станет учитывать обстоятельства. Никто не станет ждать, пока ты соберёшься. Ты промахнулся – значит, ты проиграл. Холодный взгляд вонзился прямо в Себастьяна, словно оценивая, способен ли тот вынести эти слова. — В бою, – продолжил Эдмунд, перекладывая ружьё в другую руку, – цена промаха не жизнь зверя, а жизнь твоя. Или жизнь твоих людей. Здесь тебя спасла случайность: животное увернулось, и я сделал за тебя работу. Но однажды рядом меня не окажется. Он наклонился чуть ближе, и голос его понизился, превращаясь в почти шёпот: — И тогда твоя неосмотрительность обернётся катастрофой. — Да, сэр. Я учту всё сказанное, – не медля ни секунды ответил Себастьян. Они продолжили путь. Только вот он так и не смог развидеть тот взгляд животного. Огромные, будто человеческие глаза и то, как его тело стремительно обмякло, повалившись на землю. Словно его никогда и не было. Словно мгновение назад его сердце вовсе не билось. Себастьян знал, почему ещё с детства он не любил охоту.Стены его сознания рушились, привычная концентрация давала сбои, хоть снаружи этого и не было видно. Он всё так же уверенно держал себя в седле, преследуя очередного зайца. Воспоминание ожило, будто тень наложилась на настоящее. — Отец, а мне обязательно охотиться? – раздался звонкий голос мальчика. Его тонкие руки неловко держали небольшой штуцер, подаренный для первых тренировок. Рядом с ним весело носился фоксхаунд по кличке Герцог, не подозревающий, какое бремя ложится на маленького хозяина. — Глупый вопрос, Себастьян, – голос Эдмунда тогда ещё не был столь ледяным, но и мягкости в нём не было. — Это твоя обязанность, как наследника. Охота – это отличная тренировка точности и выдержки. Она поможет тебе выжить. Он поправил руки мальчика, чтобы оружие лежало ровно, а приклад плотно упирался в плечо. — А Герцог пойдёт с нами? – спросил ребёнок, широко распахнув глаза. Пёс, услышав своё имя, радостно завилял хвостом. — Да, он будет гнать добычу и выслеживать её. А твоя задача – стрелять, – Эдмунд положил тяжёлую руку на плечо сына. — Мы долго тренировали твою меткость. Пришло время испытать её на деле. — Да, сэр! – мальчик вытянулся, стараясь звучать так же уверенно, как взрослый. Себастьян остановился, вглядываясь в лесную гущу. Сердце стучало слишком громко. Он держал штуцер наготове, шаг за шагом выслеживая цель. И вот, наконец, заяц был замечен. Парень начал прицеливаться. Под пристальным взглядом отца воспоминания всплывали, разрывая его изнутри. — Прицеливайся и стреляй, – сурово сказал Эдмунд. Герцог взвился громким лаем, загоняя зверя. — Тебе сегодня везёт, сын, – в голосе мужчины впервые прорезался азарт. — В первую охоту – и сразу косуля. Не зря мы гнались за ней. Мальчик неловко, но старательно держал оружие. Косуля стояла неподвижно в пятидесяти метрах. Её глаза огромные и стеклянные смотрели прямо на него. Герцог лаял, кружил вокруг. Себастьян замялся. — Отец, а это действительно… — Прицелься и стреляй, сын, – резко перебил Эдмунд. Дрожащими руками мальчик нажал на спуск. Выстрел оглушил, отдача толкнула его плечо. Прицел сместился. Косуля сорвалась с места и исчезла в чаще. — Герцог? Н-Нет! Герцог! Как же так…Я не хотел… – голос, дрожащий от слёз, разрезал тишину. Собака больше не лаяла. — Ты промахнулся. Выстрел. Но только на этот раз на влажной земле лежала тушка зайца. — Сносно, – отрезал Эдмунд. — Три твоих зайца и одна моя косуля. Теперь можно возвращаться. Себастьян кивнул. Его взгляд упал на собственные руки, судорожно сжимавшие поводья. И вдруг, словно занавес приоткрылся, перед ним встала картина прошлого. Маленькие, ещё детские пальцы, в которых дрожало тёплое, окровавленное тело. Руки, что сами же мгновение назад отняли жизнь. Это был день, который невозможно было вычеркнуть. День, после которого всё изменилось. Остаток дня прошёл как в тумане. Он выполнял дневной план почти инстинктивно: занятия, ужин с родителями. Эдмунд сдержанно поведал Беатрис о добыче на охоте. Она торжественно хвалила мужа и сына, улыбаясь так, будто перед ней сидел не измученный юноша, а победитель. Себастьян лишь изредка отвечал на вопросы, в остальное время молча ел, не чувствуя вкуса пищи. Лицо оставалось спокойным и учтивым. Позже он откланялся и поднялся в свои покои. Умылся, переоделся – всё по привычному распорядку. Лёг в кровать, надеясь забыться во сне. Но стоило закрыть глаза, как перед ним вновь возник тот проклятый день. Он снова был ребёнком – мальчиком с неуверенными руками, зажимающими приклад. Всё произошло слишком быстро: ослепительный хлопок, резкий запах пороха, и вместо добычи на землю рухнул Герцог. Пёс дёрнулся, коротко и судорожно, и тишина леса стала гробовой. Себастьян вспоминал, как бросился вперёд, роняя оружие в мокрую траву. Его маленькие пальцы вцепились в тёплую шерсть, которая уже стремительно пропитывалась кровью. Запах металла и сырости ударил в нос. Герцог смотрел на него мутнеющими глазами, в которых ещё оставалось узнавание и доверие. Он даже пытался слабым движением хвоста ответить на его голос. — Нет… нет… – детский голос дрожал и ломался, пока горячие слёзы падали прямо на шерсть. Но всё было кончено. Его первый друг – единственный, кто встречал его радостным лаем и был рядом без условий и требований, – лежал неподвижно. Мальчик посмотрел на свои руки – они были в крови его верного спутника. В тот день Себастьян впервые понял цену крови. В тот день он похоронил не только Герцога, но и своё детство. Эдмунд стоял рядом. Его глаза были широко раскрыты, рука потянулась к плечу сына, но замерла в полпути и отдёрнулась. Мужчина вздохнул и ровным, бесстрастным голосом произнёс: — Это твой урок. Теперь ты знаешь цену ошибки. Но если бы тогда прозвучало короткое: «Не вини себя» – изменилась ли бы его жизнь? Себастьян резко приподнялся с кровати, его пальцы вцепились в волосы с невероятной силой. Его дыхание было сбито. Парень судорожно мотал головой, словно пытаясь избавиться от этих навязчивых воспоминаний. И все что он смог это сквозь зубы сдавленно прошипеть: — Черт…