По ту сторону врат: Мордрак

Леон и Линда снова стояли перед убежищем Весельчака. Тот же туннель, ведущий вглубь скалы, тот же запах — гнили, ладана и чего-то сладковато-противного, будто в воздухе висела пыль умерших. Дверь, вырезанная в камне, стояла широко открытой, как будто приглашала войти. Линда остановилась на пороге. Ее седые волосы слегка колыхнулись от сквозняка, тянувшего изнутри. Она провела пальцем по краю дверного проема, по резьбе, вырезанной в виде улыбающихся масок. Потом усмехнулась. — Ну что ж, — сказала она, голосом, в котором звенела насмешка, — мы снова здесь, Пустышка. Во второй раз. Как мило. Она повернулась к Леону. — А вдруг он сбежал? — спросила она. — Весельчак. Вдруг понял, что мы придут, и просто… ушел? Собрал свои куклы и исчез? Леон не ответил сразу. Он стоял, смотрел в тьму за дверью. Его желтые глаза, обычно пустые, как пустыня, сейчас были напряженными. Он чувствовал его присутствие. Что-то такое, что не должно быть живым. — Нет, — сказал он. — Он здесь. Я чувствую его. — Ну конечно, — хмыкнула Линда. — Ты чувствуешь. Как и положено герою. Линда шагнула вперед. Леон последовал за ней. Из коридора, где в прошлый раз кишели безумцы с растянутыми улыбками, теперь исходила полная тишина. Ни стонов. Ни смеха. Ни шепота. Только их шаги — четкие, тяжелые, отдающиеся эхом в стенах, будто они шли по кишечнику мертвого зверя. В прошлый раз здесь было полно людей — или того, что от них осталось. Они сидели на полу, стояли у стен, смотрели пустыми глазами, смеялись без причины. Теперь — пустота. Скамьи разломаны. Факелы погасли. На полу — следы, будто что-то тащили. Что-то тяжелое. Что-то, что оставило за собой мокрые полосы. Линда огляделась. Ее красные глаза скользили по теням. — Странно, — прошептала она. — Где все? Куда они делись? — Не «они», — сказал Леон. — «Оно». Весельчак больше не разделяет себя. Он собирается. Он остановился. Посмотрел вперед. Туда, где коридор уходил вниз, в самую тьму. Туда, где раньше был его трон, его алтарь, его безумие. — Он ждет нас, — добавил он. — Он хочет, чтобы мы дошли. Линда усмехнулась. Но на этот раз — с вызовом. — Тогда пойдем, — сказала она. — Пусть узнает, что мы пришли не за разговорами. И они пошли дальше. Тьма в тоннеле была не просто отсутствием света. Она была живой. Густая, влажная, она обволакивала их, как пелена, сжимая со всех сторон, будто скала медленно сходилась, чтобы похоронить их заживо. Воздух стал тяжелым, пропитанным запахом гниющей плоти и чего-то металлического — как будто сама тьма кровоточила. Их шаги больше не отдавались эхом. Они поглощались, будто кто-то съедал каждый звук. Леон шел впереди, меч в руке, не выхваченный, но готовый. Его желтые глаза, привыкшие к полумраку, скользили по стенам, по полу, вперед, вглубь. Он чувствовал. Чувствовал, что они близко и «оно» ждет. И вдруг — тишина. Он остановился. Оглянулся. Пустота. — Линда? — тихо позвал он. Голос не отразился от стен. Просто исчез. Он замер. Рука сжала рукоять меча. Он не услышал ни шороха, ни вздоха. Она просто… исчезла. — Линда, — повторил он. Голос чуть громче. — Где ты? И тут она появилась. Она шагнула из тьмы, как будто всегда стояла рядом. Ее седые волосы блестели слабым отсветом, ее красные глаза горели. — Ой, потерял меня? — усмехнулась она. — Неужели мой Леон забеспокоился? Леон не сразу ответил ей. Сначала пригляделся, посмотрел на нее несколько секунд. Потом ответил. — Во тьме лучше держаться рядом, — сказал он. — Ох, как мило, — она наигранно умилилась, прижав ладони к груди. — Мой рыцарь хочет, чтобы я была ближе? Ну что ж… — и в следующее мгновение она прижалась к нему, обхватила рукой за талию, прильнула щекой к его плечу. — Как скажешь, мой герой Леон. Буду держаться так близко, как только смогу. Леон не оттолкнул ее, но уточнил, что имел ввиду. — Не стоит так близко, — сказал он. — Просто рядом, чтобы различать силуэты и не потерять друг друга. Она фыркнула, отстранилась, но не полностью. Ее рука скользнула по его спине, через плащ. Это было легкое, почти незаметное прикосновение, но он чувствовал контакт. Связь. Как нить, протянутая сквозь тьму. — Ладно, — сказала она. — Буду рядом. И они пошли дальше: вниз, во тьму. Ее пальцы все еще касались его спины. А он — шел, зная, что она идет следом. И что в этой тьме, где все может стать врагом, она — пока что — нет. Линда и Леон пришли, но не в комнату, не в зал, не в пещеру. Они вышли в ужас. Пространство, в которое они ступили, не имело границ: ни стен, ни потолка, ни пола, в привычном понимании. Под ногами была поверхность — мокрая, вязкая, пульсирующая, как живая плоть. Она впитывала шаги, словно глотала их, и оставляла после каждого шага следы, напоминающие отпечатки пальцев, которые тут же сжимались, как будто плоть заживала. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом разложения, меда и чего-то, что напоминало запах молнии после грозы. Света не было. И все же они видели. Не глазами. Чем-то другим. Чем-то, что проснулось в них, когда они переступили порог. А в сорока метрах впереди — «оно». Весельчак. Он не стоял. Он вздувался из тьмы, как гной из раны, как опухоль на теле мира. Его тело было не единым. Семь кривых конечностей, вывернутых суставами в обратную сторону, как ноги птиц, покрытых серой, шелушащейся кожей, удерживали его над пульсирующим полом. Кожа была испещрена глазами. Много глазами. Они мигали вразнобой, не согласуясь друг с другом. Один — человеческий, влажный, с выражением вечного страдания. Другой — кошачий, вертикальный, горящий зеленым. Третий — рыбий, мутный, с треснувшей роговицей. Четвертый — не глаз вовсе, а глубокая впадина, из которой сочилась черная, пенящаяся жидкость. Его тело пульсировало. Распухало. Схлопывалось. Кожа трескалась, и из-под нее, как грибы после дождя, проступали новые рты, пальцы, глаза. Руки вырастали из спины, ломая позвоночник, который тут же перестраивался в новую, неправильную форму — не хребет, а спираль из хрящей и зубов. Каждое движение было неправильным, нарушающим законы. А голова… Голова Весельчака была шутовским колпаком, сотканным из живой, пульсирующей кожи, натянутым на нечто, что пыталось быть лицом. Лицо — маска. Маска, которая смеялась. Но смех не был звуком. Каждый раз, когда он «смеялся», его рот разрывался по швам, растягиваясь до самых ушей, которые, как теперь увидели Леон и Линда, находились не на голове, а на ладонях его верхних конечностей. Внутри рта — не зубы, а крошечные, кричащие лица, впившиеся друг в друга, грызущие себя в бесконечном каннибализме. Их крики сливались в единый, дребезжащий, как ломающееся стекло, звук — смех. Он проникал в череп, застаивался в нем, как яд. На груди — большой, пульсирующий рот, прикрытый кожаными створками, как у раковины. Из него сочилось нечто, похожее на туман, но это был время. Застывшее, искаженное, с криками и смехом. И тут он увидел их. Его тысяча глаз одновременно повернулись. Сфокусировались. И из тьмы, из плоти, из самого хаоса, раздался голос. Не один, а сразу множество: детский плач, хриплый шепот старухи, и хор из тысячи умирающих, поющих колыбельную. — Жда-а-ал вас... — прошелестел он. — Теперь... я смогу... вечно остаться... со своей короле-е-евой... Его «лицо» растянулось в улыбке. Рот разорвался. Крошечные лица завопили. — А Леон... — голос стал резким, как нож. — Мне плевать... на то, что говорила та сука... Метис... Она сказала — не трогать тебя... Что ты — ее... Что ты — ее «ребенок»... Он издал звук, похожий на смех, но это был просто звук разрывающейся плоти. — Но я... убью тебя... здесь... и сейчас... Пространство разорвалось. Тихо, как будто сама реальность вздрогнула и сложилась заново. Вязкая плоть под ногами исчезла. Бескрайняя тьма рассыпалась, как пыль. И в следующее мгновение они стояли на сцене, в старом, заброшенном театре. Том самом. Трещины в полу. Разбитое зеркало в бывшей гримерке. Остатки занавеса, висящего, как язык мертвеца. Колонны, покрытые паутиной и трещинами, поддерживающие потолок, где когда-то горели огни, теперь потухшие. Воздух пах пылью, древним деревом и чем-то личным — запахом воспоминаний. Весельчак стоял посреди сцены, его семеро кривых конечностей вросли в дерево, как корни. Его тело пульсировало, кожа трескалась, глаза мигали в разные миры. Он огляделся. И засмеялся. — Театр? — прошелестел он. — Как мило… Ты любишь театры, Леон? Или здесь… здесь случилось что-то важное? Что-то… личное? Леон не ответил. Его желтые глаза не отрывались от существа. Рука сжимала рукоять меча. Клинок с клеймом Бромского кузнеца. Линда вышла вперед. Медленно. — Леон, — сказала она. — Нам нужно закончить это. Сейчас. Она выхватила оба меча, и бросилась вперед. Весельчак не двинулся. Только его руки — те, что были ближе к ней — выросли в длину, как змеи, с когтями на концах. Он отразил удар. Не блокировал. Поймал клинок между пальцев. Металл заскрежетал. Линда рванула — и лезвие осталось в его плоти. Он смеялся. Глаза на его коже смотрели на нее с любовью и безумием, но она не замедлилась. Бросилась в сторону, выхватила второй клинок и рубанула по шее — туда, где должен быть позвоночник. Но его не было. Только спираль из хрящей и зубов. Лезвие скользнуло, не причинив вреда. Весельчак атаковал. Рука, выросшая из спины, ударила, как хлыст. Линда уклонилась, но не полностью — когти рассекли ее плечо. Кровь брызнула на дерево сцены. Она вскрикнула, но не от боли. От ярости. И тогда подоспел Леон. Его меч свистнул, рассекая воздух. Он рубанул по бедру — туда, где плоть была тоньше. Клинок вошел глубоко. Черная, пенящаяся жидкость хлынула наружу. Весельчак застонал. — Ты… осмелился… — прошелестел он. Он попытался отразить следующий удар, но Леон не бил один. Линда, с окровавленным плечом, прыгнула сбоку. Ее второй клинок вонзился в его бок, прямо в пульсирующий рот на груди. Кожаные створки разошлись. Леон отшатнулся. Линда — тоже. Но они не отступили. — Вместе, — прошептала она. Они атаковали одновременно. Леон — вперед, снизу вверх, целясь в соединение между шутовским колпаком и телом. Линда — сверху, оба меча, как ножницы, рубя по конечностям. Весельчак закричал, не одним голосом, как будто тысячи умирающих пели последнюю песню. Клинок Леона вонзился глубоко в плоть. Шутовской колпак разорвался. Под ним — не лицо, а пустота: черная, вращающаяся, как воронка. Линда рубила, ломала конечности, колола глаза. Каждый раз, когда лезвие проходило сквозь плоть, из раны вырывался не крик, а слово на чужом языке, и слово это врезалось в воздух, оставляя трещины. Но Весельчак не падал. Он восстанавливался. Руки, отрубленные Линдой, вырастали снова. Плоть смыкалась. На месте выколотого глаза открывалось еще два. Раны на теле закрывались, как живые швы. Весельчак отступил. На шаг. Потом еще. Его тело сжалось, как будто готовилось к прыжку. Кожа потрескалась. Из-под нее проступили новые рты. Новые глаза. Новые когти. Он смеялся. Голос его был повсюду. Линда, тяжело дыша, с кровью, стекающей по руке, бросила взгляд на Леона. Ее красные глаза горели, не от боли, а от ярости. — Быстрее, Леон, — сказала она. — Он восстанавливается. Нам нужно бить быстрее. Вместе. Леон кивнул. Его меч дымился, клинок был влажным от черной, пенящейся жидкости. Он не чувствовал усталости. Только пустоту. И в этой пустоте — цель. Они бросились вперед. Не с криками. Без слов. Только смерть, воплощенная в стали. Линда атаковала слева, ее мечи свистели, рассекая воздух, отвлекая. Весельчак бросился на нее, его кривые конечности выросли, когти полетели вперед. Она уклонилась, перекувырнулась, но одна из лап все же вонзилась в ее бедро. Она вскрикнула, но не остановилась. Леон использовал момент. Он прыгнул — не вперед, а вверх, оттолкнувшись от обломка колонны. В воздухе он увидел то, что искал — позвоночник. Ту самую спираль из хрящей и зубов, что пронизывала тело Весельчака, как неправильная ось мира. Она пульсировала. Мерцала. Была уязвима. Он рубанул. Меч Бромского кузнеца вонзился глубоко. Металл скрежетал о зубы, разрывал хрящи, рассекал саму структуру существа. — А-А-А-А-А! — закричал Весельчак. На этот раз Весельчак издал из себя один голос. Почти человеческий. И он отпрыгнул — не как зверь, не как чудовище, а как кузнечик, с семью вывернутыми ногами, отскакивающий от огня. Он рухнул на сцену, но не упал. Из раны на его спине, там, где клинок рассек позвоночную спираль, хлынула бесформенная масса. Что-то темное, пульсирующее, как живой пепел, вытекало из него, как смола, и тут же начало формироваться, подниматься, и принимать очертания. Леон и Линда замерли. Масса росла, уплотнялась, превращалась во что-то. И вот — перед ними предстал человек. Хотя нет, не просто человек. Мужчина, высокий, с седыми волосами, длинными, как у Линда. На лице — шрамы. Много. Такие же, как у нее. Тот же шрам на губе. Те же следы на лбу. Те же отметины на щеках. Даже походка, когда он сделал шаг вперед, была ее походкой. Он смотрел на них, а глаза — черные, как бездна. Человек с седыми волосами и шрамами Линды стоял на сцене, как отражение, вырванное из кошмара. Он посмотрел на нее. Потом на Леона. И вдруг — заговорил. Голос его изменился. Он сделался голосом Линды. — Леон, — произнес он, с той же едва уловимой хрипотцой, с тем же саркастическим изгибом слов. — Ты не нужен ей. Она использует тебя. Леон на мгновение замер. Не от страха, не от гнева, но от сомнения. Этот голос, интонация. Все было как у Линды. И слова… они касались чего-то глубокого. Того, что он не хотел признавать: что он действительно пуст, что он действительно не знает, зачем идет рядом с ней. Но этого мгновения хватило. Весельчак, все еще в образе ее двойника, резко нагнулся и поднял с пола меч. Клинок появился откуда-то из тьмы, будто сам театр выдал ему оружие. Он взял его так, как держала Линда — с легким наклоном, с пальцами, расслабленными, но готовыми к прыжку. Он улыбнулся. Точно так же. Шрам на губе дрогнул, как у нее. Даже походка — плавная, почти кошачья — была скопирована до мельчайших деталей. Он встал в боевую стойку. Повторил ее движения. Ее финт. Ее рубку. Он был ею. Или хотел, чтобы они поверили, что он — это Линда. Линда не дрогнула, но внутри что-то колыхнулось. — Заткнись! — закричала она. Голос дрожал от отвращения. И она бросилась вперед. Не как воин. Не как убийца. Как фурия. Ее мечи свистели, рассекая воздух, но не с хитростью или расчетом. а с агрессией. Она рубила, колола, пыталась разорвать его на куски. Каждый удар был смертельным. Каждый — направлен в голову, в сердце, в горло. Она не думала. Она пыталась уничтожить его. Любой ценой. Потому что он был не просто врагом. Он был осквернением. Он был ее лицом, ее голосом, ее болью, превращенной в оружие. Леон видел это. Он видел, как она сражается. Как ее движения стали прямыми, грубыми, предсказуемыми. Она не ловила момент, не ждала ошибки. Она атаковала. И Весельчак — ее двойник — уклонялся. Улыбался. Повторял ее же движения. Отбивал удары ее же стилем. Леон на мгновение заколебался. Он посмотрел на нее. На ее лицо, искаженное гневом. На ее руки, дрожащие от напряжения. И впервые он сомневался в ней. Но битва не ждала. Он не мог сомневаться сейчас. Не когда Весельчак стоял перед ними, с ее лицом, с ее голосом, с ее мечом, и смеялся над ними. Леон сжал рукоять. И шагнул вперед. Линда атаковала с яростью, не зная усталости. Ее мечи свистели, рассекая воздух, рубя по плоти и по костям. Она уже не думала, не искала уязвимое место. Она просто рвала. Каждый удар был как крик, каждый выпад — как попытка стереть с лица мира то, что осмелилось стать ее копией. Линда атаковала в последний момент, когда Весельчак — ее собственное отражение с седыми волосами и шрамами — замешкался, пытаясь повторить ее же движение — финт левой рукой, ложный выпад, и рубка снизу. Она вложила в удар всю ярость, всю боль, всю ненависть к тому, что он осмелился стать ею. Ее меч вонзился в его бок, рассекая плоть, похожую на человеческую, но слишком гладкую, слишком искусную. Он вскрикнул — ее голосом. От этого звука по спине Леона пробежал ледяной озноб. Весельчак упал на колени. Его тело дрожало, как будто изнутри его рвали на части. Он больше не был ее копией. Лицо искажалось, кожа трескалась, седые волосы высыпали, как пепел. — Добей его, Леон! — закричала Линда, разворачиваясь к Леону. Ее красные глаза горели, как угли в костре. — Только твой меч может его убить! Давай! Леон не колебался. Он шагнул вперед. Меч Бромского кузнеца поднялся. Клинок дымился, древняя сталь звенела, будто пела перед убийством. Он занес оружие для последнего удара — точного, чистого, смертельного. Весельчак смотрел на него… С удовлетворением. И в этот миг — Линда улыбнулась. Не жутко. Не ехидно. Тепло, как будто увидела что-то прекрасное. Как будто впервые за долгое время почувствовала покой. А потом — толкнула Леона. Не сильно. Но точно. В плечо. В самый момент, когда он уже начинал движение. Рука дрогнула. Замах потерял силу. Равновесие нарушилось. Леон пошатнулся. Нет, он не упал, но опустил меч. И в этот миг Весельчак ударил. Его рука, все еще державшая меч, вонзилась вперед. Сталь рассекла воздух, плащ, кожу, плоть — и вошла в грудь Леона с глухим, ужасным хрустом. Клинок прошел насквозь. Острие вышло между лопаток, окровавленное. Леон замер. Его глаза расширились. Дыхание застряло в горле. Он посмотрел вниз. На рукоять, торчащую из своей груди. На кровь, хлынувшую по рубашке, как чернила по пергаменту. Он упал на колени. Меч Бромского кузнеца выскользнул из пальцев, звякнул о дерево сцены. Кровь капала на пол, темная, густая. Кап… Кап… Кап… Каждая — как отсчет времени до смерти. Он дышал с трудом, с хрипом, а с каждым вдохом — боль. С каждым выдохом — лилась кровь. Леон поднял взгляд на Линда. Она стояла, улыбалась. Ее седые волосы блестели в тусклом свете, шрам на губе растянулся. Из ее рта раздался тихий смех. — Ну вот… — прошипела она. — Ну вот… ты мой… И в этот миг — что-то ударило ее. Сзади. Клинок, длинный, тонкий, как игла, пробил ее насквозь. Вошел между лопаток, прошел сквозь сердце, и вышел в район солнечного сплетения. Черная кровь хлынула наружу. Линда замерла. Смех оборвался. Она медленно опустила глаза. Посмотрела на острие, торчащее из ее груди. Потом — вперед. На Леона, падающего на сцену. На Весельчака, поднимающегося с колен. На зеркало, в котором отражалась не она, а другая — та, что держала меч у ее спины. Из тени, из-за спины Линды, шагнула другая… Линда. Она была вся в крови. Лицо разбито, губа рассечена, а на лбу — глубокая царапина, из которой стекала тонкая струйка бардовой жидкости. Руки дрожали, но глаза… ее красные глаза горели. Не болью. Победой. Она крепче сжала рукоять меча, торчащую из груди своей копии, и с силой протолкнула его глубже. — Ах, вот ты где, — прошипела она. — Ну и что за потаскуха клеилась к моей Пустышке? Она с силой провернула клинок. Кукла-Линда задергалась, ее лицо исказилось, плоть начала трескаться, как сухая глина. — Ах да… — она рассмеялась, хрипло, сквозь кровь. — Это же была я. Только хреновая подделка. Без души и шрамов, которые я получила на самом деле. Она выдернула меч. Кукла рухнула на сцену, как мешок с тряпками, и начала рассыпаться — не на плоть, а на черную, вязкую массу, как будто все, что от нее осталось, было ложью. Настоящая Линда подошла к Леону. Он лежал на коленях, с мечом, торчащим из груди. Кровь текла по подбородку. Он пытался дышать. Пытался поднять голову. — Ну вот, — сказала она, опускаясь на колени перед ним. Ее голос был тихим, но в нем не было насмешки. Была… забота. — Пора бы тебе научиться выбирать себе спутницу поумнее, а? — она усмехнулась. — Шутка. Я пошутила. Она провела пальцем по его щеке, стирая кровь. В этот момент Весельчак стоял на коленях. Его тело пульсировало, а глаза мигали. Он смотрел на настоящую Линда. На ее раны. На ее улыбку. На ее живость. — Как… — прошелестел он. — Как ты… догадалась? — Да ты что? — фыркнула она. — Ты думаешь, я не узнаю настоящего Леона? Даже если он молчит. Даже если стоит передо мной с мечом у горла. Я чувствую его. — она посмотрела на Леона. — У него… особенная душа. Я ее вижу. А ты — нет. Ты не видишь ничего, кроме своей боли и своего безумия. Весельчак замолчал. Потом — засмеялся горько, ядовито. — Плевать, — прошипел он. — Одного я уже убил, или почти. Его сердце пробито, а кровь течет. Его душа… — он посмотрел на Линду, — разбита. Мое поражение невозможно. Нет. Это — моя победа. Линда не ответила Весельчаку. Она просто приобняла Леона. Аккуратно, чтобы не задеть меч. Прижала его к себе. — Прости, что задержалась, Пустышка, — прошептала она. — Пришлось… потренироваться, — она усмехнулась. — Резать Леона. Только другого, того, что подослал этот псих, — она посмотрела на Весельчака. — Спасибо, кстати. Хорошая тренировка. Она встала. Ее улыбка стала жуткой. — А теперь… займемся тобой. Весельчак поднялся. Не так, как поднимаются люди. Он вздулся из тьмы, как гной из раны, как опухоль на теле мира. Его, уже не семь, но четыре кривых конечности выгнулись, суставы хрустнули, перестраиваясь в новую, неправильную форму. Кожа на теле треснула, и из-под нее, как грибы после дождя, проросли новые глаза — одни смотрели в стороны, другие — на Линду и Леона, третьи — в пустоту. Он смеялся. — В любом случае… — прошелестел он, голосом, в котором звенела тысяча смертей, — он уже при смерти. Раны не заживут. Сердце остановится. Душа… рассыплется. От такой раны никто не выживает, — Он посмотрел на Леона, стоящего на коленях, с чужим мечом, торчащим из груди. — Ты уже мертв, пустой. Он повернулся к Линде. — А ты… — прошипел он. — Ты сражаешься за труп. Зачем? В чем смысл? Надежда? — Он рассмеялся. — Надежды нет. Есть только я. И я даю тебе шанс. Потому что я все еще люблю тебя, моя королева. Линда сделала шаг вперед. Ее меч еще дымился от крови куклы. Ее лицо было в шрамах, в крови, в пыли. Но глаза — горели. Красные. Яростные. Но прежде чем она успела броситься вперед, Леон схватил ее за край куртки. Пальцы его были влажными от крови, они дрожали, но держали крепко. Он встал. Медленно. Сначала на одно колено, потом — на другое, потом — на ноги. Каждое движение давалось с мучительным хрипом. Меч, вонзенный в его грудь, скрипел внутри, касаясь ребер, раздирая плоть. Кровь хлестала по подбородку, капала на дерево сцены. Кап… Кап… Кап… Как часы, отсчитывающие последние удары. Линда смотрела на него не с жалостью, но со страхом, который она пыталась скрыть. — Сколько ты еще протянешь? — спросила она. Голос дрожал. Леон не ответил сразу. Он смотрел на Весельчака. Его желтые глаза, пустые и острые, не дрогнули. — Пока он не умрет, — прохрипел он. — Я не упаду. Весельчак замер. Его глаза мигнули. Все разом. В них — не ярость. Понимание. — Невероятно… — прошептал он. — Невероятно, — он покачал головой, шутовской колпак на его голове задрожал, как живой. — Теперь я понял, почему Метис говорила… что ты особенный. Или… как там? Ее «ребенок»? Ее «наследие»? Ее.. — Он замялся, будто не мог вспомнить. — Что ты за тварь, которая не падает, даже когда сердце пробито? Леон не ответил. Он просто сжал рукоять своего меча. Клинок Бромского кузнеца все еще дымился от предыдущих ударов. Меч Весельчака все еще торчал из его груди, но он не обращал на него внимания. Он смотрел вперед. На врага. На Хаос. На то, что должно было умереть. И шагнул. Один шаг. Медленный. Тяжелый. Кровавый. Линда поняла его без слов по тому, как он стоял — на краю, между жизнью и смертью, между пустотой и волей, — и все же не падал. Она увидела это в его глазах: не ярость, не боль, а решимость, выкованную не из гнева, а из чего-то глубже. Из того, что не может быть сломано так просто. Она не стала его останавливать. Не стала говорить, что он умрет. Не стала просить. Она лишь улыбнулась. Шрам на губе дрогнул. И в следующее мгновение — бросилась вперед. Ради того, кто стоял за ее спиной. Она прыгнула на Весельчака, как молния, рассекающая тьму. Ее мечи свистели, отбивали удары, провоцировали, били ложные выпады. Она не пыталась убить. Она отвлекала. Кружилась, как тень, скользила по сцене, заставляя его поворачиваться, напрягаться, терять равновесие. Она была его кошмаром, его отражением, его искушением. И он, как и любой, кто смотрит в свое искаженное отражение, не мог оторваться. А Леон стоял. С мечом в груди. С кровью, стекающей по подбородку. С каждым вдохом — боль, как удар кинжала. Но он не думал о боли. Он думал о том, как убить Весельчака. И в этот миг Леон вновь вспомнил наставника, Дядю Лума, и его голос. И ту самую фразу, которая теперь была произнесена полностью, а не отрывисто: «Используй знания так, чтобы они не стали частью тебя. Иначе будут убивать вместо тебя.» До этого Леон думал, что эти слова про меч. Про оружие. Но они были про все, чему учил его дядя Лум. Леон не стал использовать прием, не стал повторять то, чему его учили. Возможно, именно сейчас он отказался от прошлого, и от тени наставника. Даже от пустоты, что была в нем. Он выбрал себя. И в тот миг, когда Линда, отпрыгнув, вывела Весельчака вперед, раскрыв его, Леон двинулся. Это был не прыжок, не бросок, а самый обычный шаг. Тяжелый, кровавый, в котором каждое движение отзывалось болью. Словно сама смерть, возвращающаяся за должное. Он занес меч. Не высоко, без пафоса. И рубанул. Удар был не быстрый, не хитрый, но точный. Как удар топора по сердцу дерева. Клинок Бромского кузнеца вонзился в основание шутовского колпака, рассек спираль из хрящей и зубов, перерезал саму суть существа. В тот же миг — меч задрожал в его руке. Не от сопротивления. От отклика. Будто металл узнал, что Хаос уничтожен. Будто он встряхнулся от скверны. — НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! — закричал Весельчак. На этот раз — действительно своим голосом. Тем, что когда-то был человеческим, страдальческим. Криком того, кто понял — он проиграл. И его голова слетела с плеч: быстро, резко, без драматизма. Она просто отделилась и покатилась по сцене, ударилась о разбитое зеркало, оставив на нем кровавый след. Тело Весельчака замерло. Пульсация прекратилась. Глаза на коже закрылись. Рты замолчали. Мир перестал рваться по швам. Леон стоял. С мечом в руке. С чужим клинком в груди. С кровью, текущей по телу. Но он чувствовал, как Хаос исчез, и как тьма отступила. Как пустота внутри него… нет, не пропала, но затихла. Весельчак был мертв. Не его кукла. Не его отражение. Не его фантом. Он сам. И теперь — больше не вернется. Вместе со смертью Весельчака, разорвалось и пространство. Не с грохотом, не с криком, а с тихим хрустом, будто сама реальность сломалась по шву. Театр — его трещины, его пыль, его разбитое зеркало, отражавшее их последние мгновения — вдруг растаял, как дым. Сцена исчезла, и в следующее мгновение они оказались здесь. В одном из залов убежища Весельчака. То же самое место, где все началось. Где они впервые встретились с Хаосом. Где стены были испещрены кровавыми надписями, а пол был усыпан обломками костей и тряпок, когда-то бывших людьми. Кристаллы в потолке горели тускло, бросая на стены тени, похожие на пляшущие маски. Воздух был пропитан запахом гнили, меда и чего-то древнего — как будто время здесь застыло, ожидая окончательного приговора. Леон упал на колени. Он не кричал. Не стонал. Просто упал. Его тело, до этого державшееся на воле, на пустоте, на обещании, больше не могло. Меч, вонзенный в его грудь, все еще торчал, как символ поражения, как последний гвоздь в гроб. Он не вынимал его. Не пытался. Он просто сжимал рукоять чужого клинка, будто это была единственная опора в мире, который рушился. Его дыхание стало тонким и хриплым. Каждый вдох давался с усилием, как будто легкие заполнялись не воздухом, а песком. Кожа посерела, стала прозрачной, как воск. Желтые глаза, всегда такие пустые и острые, теперь тускнели, словно свет внутри него угасал. Линда подошла. Ее седые волосы упали вперед, закрывая лицо. Красные глаза горели, но не яростью, а скорее отчаянием. — Пустышка… — прошептала она. — Эй… слышишь меня? Он не ответил. Его голова медленно склонилась. Глаза закрылись. — Не смей, — сказала она. Голос дрожал. — Не смей уходить. Только я имею право тебя отпустить! Она схватила его за плечи. Потрясла. Но он был тяжел, как камень. Неподвижен. — Вставай, — прошептала она. — Вставай, черт тебя дери. Ты не имеешь права умирать! Он не слышал. Мир сужался. Стал тихим. Далеким. Он чувствовал только холод клинка в груди и тяжесть век, будто их прижали свинцом. А потом — крик. Где-то издалека, будто с другого конца света. Но Леон не открыл глаз. Он держал их закрытыми, и провалился… куда-то… — Вставай! — раздался голос.