По ту сторону врат: Мордрак

Леон шёл по пустошам, как и шёл всегда — молча, без направления, только с болью в теле и пустотой внутри. Не потому что знал путь, а потому что не мог остановиться. Пустоши тянулись, как шрам по лицу мира. Они были бескрайние, молчаливые, покрытые пеплом и костями, торчащими из земли, как пальцы мёртвых. Воздух был сухим, с привкусом железа. Небо — серым, треснувшим, будто натянутая ткань, готовая провалиться в бездну. И тогда он его увидел. Турем. Он возвышался на горизонте, как скелет, вросший в землю. Когда-то — столица величественного королевства, чьи башни касались облаков, а стены были выстроены из белого камня, что светился в лунных лучах. Теперь — тень. Останки. Гора развалин, вросшая в пустыню, как гниющий монумент к забытому времени. Времени «Великой Бури». Ворота — распахнуты, как пасть молчащего зверя. Никто не охранял их. Леон остановился у края города, на границе между пустошью и развалинами — как будто невидимая черта разделяла одно безмолвие от другого. Ветер стих. Даже пепел перестал кружиться в воздухе, будто мир затаил дыхание. Он стоял, глядя на распахнутые ворота, на искорёженные арки, на камни, покрытые трещинами. Внутри него поднималась тошнота — не от усталости, не от жажды, а от чего-то глубже. От памяти, которой у него не было. Он хотел развернуться. Шагнуть влево, вправо — хоть в какую-то сторону, только не туда, но ноги не слушались, будто сама земля под ним держала его за щиколотки, как мёртвая рука, вылезающая из пепла. Он прижал ладонь к груди. Кулон с белой кошачьей лапкой, спрятанный под рубашкой, словно пульсировал. Тепло, слабое, едва уловимое, разливалось под кожей. Может, это было дыхание ветра, может — игра воображения, но ощущение было слишком явным, чтобы его игнорировать. Как будто сам кулон знал то, чего не знал он. Как будто пытался что-то сказать — предостеречь или, наоборот, позвать. — Не входи, — шепнул ветер, или, может быть, это был голос в голове. Леон сжал зубы. Он не верил в знаки. Не верил в судьбу. Верил только в шаги — свои, тяжёлые, мерные, ведущие сквозь пепел. Но теперь шаги вели не он. Теперь он шёл, потому что что-то в нём требовало этого. Как будто в глубине его существа жила пустота, которая знала путь, даже если он сам — нет. И все же… Леон не повернул назад. Шагнул через порог, пересёк границу, где пепел стал гуще, а тишина — плотнее, как слой пыльного савана. Что-то звало его, и он не мог это игнорировать. Впервые за долгие годы он «выбрал». Не по инерции, не потому что так сказал дядя Лум, не потому что другого не было — он выбрал сам. Потому что больше не мог жить во лжи. Потому что правда, та, что скрывал его наставник, какой бы страшной она ни оказалась, была теперь единственным путём. Даже если она лежала посреди мёртвого города, в сердце пустоты, которую он носил внутри. Башни, когда-то гордые и высокие, теперь склонились, как старцы, готовые пасть. Одни рухнули, разбившись о землю, оставив после себя груды мрамора и обломки колонн. Другие — стояли, но с трещинами, бегущими по всей высоте, как вены, полные чёрной крови. Улицы — когда-то вымощенные, с фонтанами и цветами — теперь были завалены обломками крыш, обугленными деревьями, костями, чьи хозяева остались безымянны. Ни единого окна не было целым. Ни одной двери — не сорванной с петель. Но самое страшное — тишина. Не просто отсутствие звуков. Это была глухота мира. Ни ветра в руинах, ни скрипа дерева, ни падения камня, а только шаги Леона, поглощаемые пеплом, как будто сама земля не хотела оставлять следов. Никто не жил в Туреме. Ни человек. Ни зверь. Ни тень. Леон шёл по центральной улице. Его шаги не эхом, а гасли, будто земля поглощала каждый звук. И тут он увидел свет. Сначала — в одном окне. Тусклое, желтоватое мерцание, как от факела. Потом — в другом. И в третьем. В четвёртом. Будто кто-то зажигал огни в домах, один за другим, приглашая его войти. Он пошёл туда. Медленно. Рука на мече. Глаза — настороже, но, когда он подходил к первому дому, свет гас. Мгновенно. Без дыма. Без вспышки. Просто тух. Он подошёл ко второму. То же самое. Огонь вспыхнул… и погас, как будто его и не было. Он бросился к третьему. Быстрее. Ударил в дверь. Распахнул. Внутри были только пустота, пыль и обломки, но ни факела, ни следа огня. Только холод. Свет переместился в дом напротив. Он снова подошел. И так снова, и снова. Город играл с ним. Дразнил. Звал. И каждый раз — обманывал. Пока он не дошёл до центра. Там, где когда-то был рынок, теперь разложилась разрушенная площадь. Колонны — повалены, а фонтан наполовину погребён под обломками. И посреди руин, не тронутый ни пылью, не временем, стоял алтарь. Он был не высоким — этот алтарь. Из чёрного камня, покрытого трещинами, как кожа старика. На его поверхности — символ. Три сплетённых круга, один из которых незакончен. Он был не вырезан, не нарисован, а вплавлен. Будто его вдавили раскалённым железом прямо в камень. Края чёрные, покрытые сажей, как будто огонь ещё не остыл. Внутри каждого круга — пустота. Леон остановился. Он знал этот символ. Он видел его в последний раз на груди дяди Лума — своего наставника. Того, кто научил его держать меч. Того, кто научил его выживать. Того, кто научил его вообще всему. Он подошёл. Медленно. Когда поднял руку — та дрожала. Не из-за страха. Это чувство было другим. Глубже и сильнее. Леон почти коснулся символа. И в этот момент — все огни в городе вспыхнули одновременно. Тысячи факелов. В окнах, на улицах, на башнях, в воздухе. Город зажил. Но это был не свет жизни. Так же как они вспыхнули — мгновенно погасли. И больше не загорались. Вдруг, среди тишины, он услышал что-то. Осмотрелся, и увидел. В верхнем окне одной из обрушенных башен — движение. Не от ветра. Не от падающего камня. Жизнь. Там, где её быть не могло.  Силуэт женщины. Высокий. Неподвижный. Она стояла, как статуя, но он знал — она смотрит на него. Воздух вокруг окна искажался, как от жары. Леон поднял голову. Его жёлтые глаза встретились с пустотой в окне. И он пошел. Не колеблясь и не раздумывая. Он двинулся, как магнит к железу. Его шаги не оставляли следов в пепле, будто он уже не был частью этого мира. Башня была старой. Из её стен, выложенных чёрным камнем, покрытым трещинами, сочилась какая-то тёмная слизь, пахнущая гнилью и медью. Дверь — обвалившаяся, покрытая пылью — поддалась с глухим скрипом. Внутри была винтовая лестница, уходящая вверх, в темноту. Он начал подниматься. И тут пространство изменилось.  Первый пролёт — ступени были каменными, крепкими. Второй — они начали исчезать под ногами, как будто растворялись в воздухе. Он шёл по пустоте, но не падал. Третий — стены сдвинулись. Сблизились. Стиснули его, как тиски. Четвёртый — лестница пошла вниз, но он всё равно поднимался. Пятый — ступени стали дышать. Под его ногами поверхность камня вздымалась и опускалась, как грудь спящего зверя. Он чувствовал, как город словно обретает жизнь, как он дышит. Но он не остановился. Потому что «она» была наверху. А кто «она» — Леон не знал. И наконец — вершина. Его встретил проем без двери. За ним — комната, которая была слишком пустой, даже для руин. В ней было только окно, через которое на него смотрела женщина. Круглое, с толстым стеклом, покрытым трещинами. Леон подошел ближе и увидел. За стеклом — не город, не небо, но нечто иное. Отражение. Но это был не Леон. Это был кто-то другой: мужчина в бардовых доспехах, покрытых пеплом и кровью. Меч в руке — такой же, как у Леона. Но лицо… Чёрное. Не от грязи, не от ожогов. Оно было чёрным, как ночь. Без черт. Без глаз. Только с белой полосой на месте рта, врезанной в плоть. Он стоял среди мёртвых тел. Их было много. Слишком много для того, чтобы одно существо могло стоять рядом. За ним серое небо, почти как настоящее, но не такое пустое. Оно двигалось, падало. Звёзды сыпались на землю, как слёзы, как осколки чего-то древнего. И вдруг, отражение повернуло голову. Посмотрело на Леона, и улыбнулось. Жутко, без радости. Леон ударил кулаком. С яростью, которой он не знал, что у него есть. Ударил по стеклу. Оно не треснуло, задрожало. И весь город дрожал вместе с ним. Башни застонали. Пыль посыпалась с неба. Алтарь на площади вспыхнул тусклым светом. Наконец из тумана, окутавшего руины, она вышла. Стояла на крыше напротив. Та самая женщина из окна, но теперь — настоящая. Металлические протезы вместо рук, выросшие из её плеч. Чёрная мантия, покрывающая тело, будто не из ткани, а живая. Она шевелилась, как кожа зверя. Лицо — совсем без носа. Глаза — огромные и черные, а зрачки как две белые бусинки. А рот… Это была не улыбка. Это была трещина. Разрез в коже, раскрывающийся, как старая рана. И внутри — зубы. Острые. Белые. Без губ. На груди мантии начертан символ: три сплетённых круга, один из которых незавершённый. Она стояла и смотрела. Не говорила, но дышала. Глубоко, медленно, и каждый её вдох — был вдохом города. Каждый выдох — ветром в руинах. Каждое мгновение — земля пульсировала под ногами. Она не двигалась, но он знал — она видит его. Будто она ждала его все это время. Леон не успел и вдохнуть, как она сдвинулась с места. Как только женщина сделала шаг вперёд, воздух взорвался. Не звуком, не ударной волной, а шёпотом. Тысячами голосов… Миллионами. Они вырвались из камня, из пепла, из самой ткани мира. Из стен руин, из трещин в земле, из пустоты между звёздами. Они были повсюду. Мужские голоса — хриплые, как у умирающих. Женские — плачущие, зовущие. Детские — испуганные, срывающиеся.  На всех языках, даже которых Леон не слышал. Но он понимал каждое слово. Голоса слились в хор, в ураган, в пытку: — Он вернулся… — Он не помнит… — Он убивал… — Он спасал… — Он был проклят… — Он был избран… — Он сжёг Турем… — Он открыл врата… — Он убил её… — Он его спас… — Он — Хаос… — Он — Святой… Леон схватился за голову. Пальцы впились в виски. Казалось, череп сейчас лопнет. И перед глазами — вспышки. Обрывки. Образы. Воспоминания, которых не было. Руки — его руки — держат меч над распростёртым телом. Клинок вонзён в грудь. Кровь течёт по лезвию. А лицо под ним… оно знакомо. Женское. Плачущее. Но он не может вспомнить имя. Потом — пелена, и новый образ. Женщина у костра, вся в крови. Она смотркла на него. Не с ненавистью. С разочарованием. И шептала: «Прости меня». А потом исчезла во тьме. За ней - крупный мужчина, мускулистый, в доспехах. Он кричал. Его тело ломалось. Кожа рвалась. Изнутри росли кости. Он превращался в чудовище. А Леон стоял с мечом. Готовый. Но боя не было. Теперь перед ним были руины, пылающие зелёным огнём, но не от взрывов. Огонь был живым. Он полз по стенам, как змея. Горели башни, горели тела, горело вообще всё. И еще… Ребёнок. Маленький. С волосами, залитыми кровью. Он смотрел на Леона. Глаза — полны ужаса. Не от вида смерти, а от «него». От его лица. Ребёнок отполз и прошептал: «Чудовище…» Леон упал на колени. Он не кричал. Он не мог. Каждое слово, каждый образ — будто нож в сердце, которого он даже не чувствовал. Он не знал, чьи это воспоминания, но они всплывали — ясные, как сегодняшний день. Будто это его прошлое. Или не его… Будто он проживал эти моменты сам. Или за кого-то другого. Он не понимал, и из-за этого боль лишь усиливалась. И вдруг — он не в башне. Он оказался на улице города Турем. Под серым небом. С пеплом под ногами, который не отпечатывался на его одежде. Леон не двигался, но оказался здесь, как будто мир вдруг переписал его положение. Женщина шла к нему. Её металлические протезы стучали по камню. Мантия шевелилась, как живая. Её широкая улыбка не двигалась, но голос звучал — хриплый, но мягкий, как будто не ее собственный. — Ты слышишь их? — спросила она. Она остановилась в шаге. Ее белые глаза смотрели сквозь него. — Ты не потерял себя. Ты заточён. Заперт. И я знаю способ, как помочь тебе… Леон с трудом поднялся. Он дрожал, но не от страха, а от внезапного осознания. Что-то в нём шевелилось. Что-то, что было мёртвым. — Кто ты? — выдавил он. Она улыбнулась. Её трещина-рот раскрылся шире. Зубы блестели, как обсидиан. — Меня зовут Метис. — Голос её звучал, как эхо из бездны. — Я — то, что ты пока что боишься вспомнить. Она подняла руку. Один из металлических протезов протянулся к его лицу, но не коснулся. Только навис. И в этот момент — голоса в его голове стали криками. Они больше не шептали. Они восхваляли. Они проклинали. Они взывали. — БОГ! — УБИЙЦА! — СПАСИТЕЛЬ! — ПРЕКЛЯТЫЙ! — ОН ВЕРНУЛСЯ! — ОН ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ! — ОН ДОЛЖЕН ВОССТАТЬ! Леон стоял с широко открытыми глазами, который горели желтым светом. Дыхание тяжелое. Будто все, на чем он сконцентрирован — это не упасть снова. И тут, Леон бросился вперёд. Не с криком. Не с яростью. С единственной мыслью: достать её. Меч в руке — не его собственный, не тот, что дал наставник, а стальной клинок, подобранный у тела мёртвого рыцаря на той поляне… Тяжёлый. Грубый, но надёжный. Он вонзил его в землю, отталкиваясь — и рванул к Метис. Но как только его ступня коснулась пепла — город изменился. Дома, стоявшие по сторонам улицы, сдвинулись. Не с грохотом, а вообще без звука. Просто приблизились, как челюсти, сжимающиеся на добыче. Пространство сузилось. Воздух стал гуще. Камни под ногами превратились в скользкую, ледяную поверхность, будто покрытую слизью. Он поскользнулся. Упал на одно колено. Но тут же отпрыгнул в сторону — как раз вовремя. Из стены вырвалась рука. Не из плоти, не из костей. Это был камень и дерево, переплетённые, как вены. Она вонзилась в то место, где только что был его торс. С грохотом врезалась в землю. Леон перекатился. Вторая рука — из противоположной стены. Он ушёл вниз, под неё, проскользнул, как змея. Третья — снизу. Из щели в земле. Он оттолкнулся от стены, перепрыгнул. Четвёртая — откуда-то сверху. Он вытянулся в прыжке, проскользнул под ней, как лезвие под нитью. Город атаковал. Не как солдат, а как единый организм. Каждая трещина обратилась в рот. Каждый столб — в руку. Каждый камень — в коготь. Он уклонялся. Не быстро, но точно. Каждое движение — экономное. Каждый шаг — рассчитан. Он не бежал, но шел по самой грани. Шип выстрелил из стены. Задел его плечо. Пробил кожу. Кровь брызнула. Он не вскрикнул. Только сжал зубы.  Ещё одна рука — длинная, как щупальце — вырвалась из земли и обвила его ногу. Он не стал вырываться. Резко опустился, вонзил меч в трещину у основания каменной конечности. Закрепился, оттолкнулся, и разорвал что-то в основании. Рука рассыпалась. Но пыль, в которую она превратилась, вспыхнула — и из неё выросла новая. Короткая, как остриё кинжала. Она вонзилась в его бедро. Он непроизвольно вскрикнул, но не упал. Просто рванул вперед, уходя из-под следующего удара. Впереди — пропасть. Пол улицы провалился в чёрную яму, у которой не было видно дна. Из неё поднимался пар, пахнущий гнилью и медью. За ней — Метис. Всё так же стоит. Не двигается. Не атакует. Город — её оружие. Город — её тело. Леон огляделся. У стены висел старый факел, покрытый пылью. Он схватил его и резким движением вырвал из крепления. Сухое дерево треснуло. Леон ударил мечом по черному камню. Пошли искры. Факелом вспыхнул.  Он не стал метать сразу. Каменная рука вырвалась из земли, целясь в голову. Он присел, пропустил ее. Потом бросил факел. Огонь коснулся камня. Не просто сжёг, разъел. Рука рассыпалась в пыль, но из пыли выросла новая. И ещё одна. И ещё. Он не сдавался. Поджёг ещё один факел. Потом — третий. Бросал их в стены, в пол, в руки города. Каждый раз — вспышка. Каждый раз — пепел. Но восстановление было быстрее. Слишком быстрое.   Он огляделся. Пропасть не пропала, а на ней не было ни моста, ни опоры. Только трещины в стенах. И меч в его руке. Он вдохнул. Выдохнул. Резко вонзил меч в трещину стены, закрепил его там намертво. И прыгнул. С разбега. На меч, на этот узкий уступ. Клинок под ним прогнулся, но не сломался. Леон перескочил пропасть, приземлившись на колено, с грубым хрустом камня под сапогом. Меч, закреплённый в стене, остался позади — он не стал вытаскивать его. Зачем? У него был другой. Тот самый. Темный, с потрескавшейся рукоятью, с клеймом, которое он не понимал. Он выхватил его из ножен. Лезвие блеснуло в полумраке, как вспышка памяти. Но Метис не двигалась. Она только смотрела. И улыбалась. Её трещина раскрылась шире. Зубы блестели. Голоса в голове Леона снова нарастали. Город все еще дышал. Леон бросился вперёд, но город мгновенно ответил. Стены сжались с новой силой. Из пола вырвались шипы, как зубы из пасти. Каменные руки выстреливали со всех сторон — сверху, снизу, из щелей, из воздуха. Он ушёл назад, но не вовремя - одна из рук вонзилась в его бок. Пальцы, как лезвия, рассекли плоть и кровь хлынула наружу. Другая — снизу — царапнула по ноге. Он отпрыгнул, рубанул — камень рассыпался. Но тут же восстановился. Быстрее. Жестче. Он атаковал. Рубил. Колол. Прыгал. Уклонялся. Но с каждым движением — город ускорялся. С каждым ударом — пространство искажалось сильнее. Стены дышали чаще. Пол пульсировал быстрее. Он чувствовал — чем яростнее он, тем живее город. Чем сильнее его рука — тем крепче его ловушка. И тогда он остановился прямо посреди атаки, в замахе, на краю удара. Он застыл. Меч был в руке. Грудь тяжело дышала. Кровь сочилась из ран, но он не двигался. И в этом мгновении — он вспомнил. Голос дяди Лума. Холодный и твёрдый, как лезвие: «Эмоции — главный враг. Ярость — слабость. Ты не побеждаешь силой. Ты побеждаешь разумом. Атакуй не тогда, когда хочешь, а тогда, когда нужно. Ищи ритм. Боец, который не чувствует ритма, — мёртв.» Леон закрыл глаза. Не от боли, но для сосредоточения. Он перестал слушать голоса в голове. Те, что кричали: «убей!», «беги!», «ты — ничто!» Он перестал слушать даже себя. Он прислушался к городу. К его дыханию, к пульсу, к ритму. И почувствовал. Под ногами — не просто вибрация, а удары. Медленные, глубокие, как у сердца, но закопанного под землёй. Раз — стены выдыхают, пространство сжимается, руки замедляются. Два — стены вдыхают, пол расслабляется, ловушки замирают. В момент выдоха он делает шаг. Город напрягается, его защита на пике. Он проскальзывает мимо каменной руки, как тень. Не атакует, не отбивается, а просто проходит. В момент вдоха, когда город расслабляется, когда его защита ослабевает — он прыгает. Теперь Леон уклонялся от ударов, которые еще даже не видел. Он отходил до того, как удар будет начат. Потому что чувствовал, когда рука выстрелит. Потому что знал — город дышит. И он двигался против его ритма. Шаг. Прыжок. Перекат. Проникновение. Он больше не сражался. Он будто осторожно пробирался через живую толпу, обходя прохожих. Только на самом деле он миновал смерть. Танцевал с тишиной, и с самим городом. Медленно, но верно, он приближался к Метис. Она стояла. Всё так же. Её трещина-рот не двигалась, но её белые глаза сузились. Метис отступила. Она не бежала. Не спешила. Просто сделала шаг назад — и оказалась у входа в дом, который до этого не привлекал внимания. Он стоял на краю площади, как забытый страж. Когда-то — величественный. Теперь — останок былого величия. Это был дом с колоннами. Шесть массивных столбов из чёрного мрамора, вырезанных в форме переплетённых змей, поддерживали обрушенный фронтон. Над входом — резной герб: глаз в треугольнике, окруженный тремя сплетёнными кругами, один из которых был незавершённым. Дверь — из толстого дуба, покрытого трещинами, словно дерево старилось быстрее, чем само время. Над ней — окно-роза, но стекла в нём были разбиты, а внутри только тьма. Она вошла. Леон последовал за ней. Но как только его ступня пересекла порог — реальность сломалась. Перед ним не было зала. Не было комнат. Был лишь коридор. Бесконечный, прямоугольный. Стены — из серого камня, покрытого трещинами, по которым бежал свет, как по проводам. Пол сначала был твёрдый, а, когда Леон сделал несколько шагов, стал прозрачным. Он посмотрел вниз.  Под ногами — не земля, не вспышки. Это были образы, мелькающие, как кадры в старом фильме. Он — маленький. Ребёнок. Стоит в пепле. Держит обломок меча. Плачет, но не слышит собственного голоса. Он — молодой. С мечом, который наставник давал ему для тренировок. Рубит зверя. Кровь летит в воздух. Его глаза — жёлтые, горят. И наконец, он — здесь и сейчас. Стоит над телом своего наставника. Тот смотрит на него и говорит что-то неясное. Губы шевелятся, но Леон не слышит. Только чувствует, будто это была его вина. Он дернулся. Отпрянул, но пол везде был одинаков. Каждый шаг — новое воспоминание. Каждый шаг вглубь углублял и память. Леон оглянулся. Стены были покрыты часами: сотнями и тысячами циферблатов. Они висели на камне, вмурованы в трещины, даже росли из пола. Но все — показывают разное время. Одни — переходят на «три и ноль семь». Другие — бьют полночь. Третьи — медленно крутятся вспять. Четвёртые — вообще не имеют стрелок. Только цифры, меняющиеся, как дыхание. Леон пошел дальше, быстро. Вдруг увидел углубление в стере. В одном углу — старик, который сидит на каменном стуле. Лицо — в морщинах, как в трещинах. Глаза — белые. Он смотрит на Леона, потом говорит: — Ты опоздал. В другом углу — ребёнок. Мальчик, совсем без одежды. С глазами, как у Леона: жёлтыми. Он смялся, а потом шептал: — Еще слишком рано. Метис стояла в конце коридора. На границе света и тьмы. Её чёрная мантия все еще шевелилась, как живая. Протезы-руки сложены за спиной. Трещина-рот раскрыта в улыбке. — Ты думаешь, ты идёшь вперёд? — её голос звучал со всех сторон. — Ты просто кружишь на одном месте. Как все, кто пытается вспомнить. Как все, кто хочет вернуть то, что нельзя вернуть. Леон сжал меч. Подошел. Каждый его шаг был как попытка ухватиться за реальность. Он сделал выпад. Мощный и точный. Клинок попал. Задел тело, прошел на сквозь, но не разрубил плоть. Оказалось, он просто махнул мечом. Как сквозь дым. Как сквозь тень. Метис не исчезла, только рассмеялась. Звук был даже не из её рта. Он лился из часов, из пола, из стен. Тогда Леон атаковал снова. Он рубил, колол, но каждый удар был будто в пустоту. Метис была не здесь. Она была везде и нигде одновременно. И тогда он понял.  Время здесь — не линейно. Оно разорвано. Прошлое, настоящее, будущее — всё смешано. Он даже не идёт к ней. Он вращается вокруг себя. Как птица в клетке, не видящая прутьев. Он остановился и посмотрел вокруг. Метис здесь нет. Возможно, не было никогда. Леон дышал, но даже это ему давалось тяжело. Кровь из его ран капала на прозрачный пол. Он видел свои отражения. Смотрел на себя во всех временах. Смотрел на часы, застывшие, и идущие в разное время. Он пытался ухватиться хоть за что-то. И вдруг заметил. Он посмотрел на часы. Среди тысяч бегущих, вращающихся, падающих стрел — один циферблат остановился. Стрелки застыли на «четыре и семнадцать». Они не крутятся и не дрожат. Просто — замерли, как будто это ошибка механизма. Леон не размышлял, не колебался. Он знал, что должен сделать. Он бросился вперёд, сквозь вспышки воспоминаний под ногами. Мимо старика, который шептал: «Ты опоздал», но вдруг замолк. Мимо ребёнка, который смеялся: «Еще слишком рано», но вдруг перестал. Даже голоса в голове затихли. Каждое движение — как шаг по лезвию. Он поднял меч. Посмотрел на циферблат, на застывшие стрелки, на трещину в стекле, как будто кто-то уже пытался разбить его до него. Он не колебался слишком долго. Меч пробил сначала стекло, а потом — все остальное, будто разбил само время. Раздался звук. Сначала треск, потом шорох, а следом — взрыв. Не было осколков, не было ударной волны. Только дым: чёрный, густой, как смола, который не рассеивался, а расползался, будто обладал своей собственной жизнью. Он вырвался из часов, окутывает коридор, пожирает стены, стирает образы, глотает голоса. Леон исчезает в нём. Через миг — земля под ногами начала трещать. Пол начал рваться, расползаясь в стороны. Стены складывались, как бумага. Часы взрывались один за другим, порождая только больше дыма. Коридор разваливался на куски реальности. И вдруг Леон ощутил, как начал падать, но не вниз, а вверх. Это не просто падение… Он не чувствовал ветра. Не видел ничего вокруг кроме дыма. Но его тело парило. И вдруг — остановка. Он стоит на вершине башни. Той самой, обвалившейся, с трещинами в стенах, с окном, в котором он видел отражения рыцаря в багровых доспехах. Теперь окно разбито. Ветер, которого не было, вдруг ворвался в комнату с двойной силой. Леон чувствовал тряску, будто башня больше не стоит. Она падает. Не вниз. Вверх. В небо, лишённое звёзд, в пустоту, где гравитация — иллюзия. Земля — город Турем — уходила вниз, сжималась в точку, как пепел, сметённый ветром. Леон схватился за обломок камня, пальцы впились в твердую породу. Он смотрел вниз и видел, как Турем уходит в глубину, как сон, который стирают. Дома сжимались. Улицы сворачивались. Город становится просто точкой в пространстве. А Метис… все это время стояла напротив. Спокойно. Непоколебимо. Её чёрная мантия не развивалась на ветру, хотя его быстрые порывы ощущал Леон. Протезы-руки были сложены за спиной, а трещина-рот вдруг раскрылась. — Ты думаешь, ты идёшь к своей памяти? — её голос звучит не из горла, а из самого пространства. — Нет. Ты идёшь к концу. Ты — не человек. Ты — инструмент. То, что выбрал Хаос. То, что он создал для себя. Леон взглянул на Метис. Вдруг его глаза загорелись. Не настоящим огнем. Просто вспыхнули, будто в нем что-то проснулось. — Нет! — вырывалось из Леона. Крик, который он не знал, что может произнести. Ярость. Отчаяние. Что-то живое. Он прыгнул вперед. Сделал замах мечом, но Метис просто уклонилась. Слишком быстро и точно для человека. Как будто знала, что он сделает, прежде чем он сам это узнает. Еще удар. Еще уклонение. И еще. И еще. И вдруг — Метис взмахнула рукой. Меч вылетел из пальцев Леона. Полетел в пустоту, крутясь, как память, которую он уже не сможет поймать. Леон замер. Его сердце забилось быстрее, но не от страха, а от воспоминания. Так выбивал меч из его руки наставник на тренировках. С холодной точностью и безжалостной правдой: «Ты думаешь, ты сражаешься? Ты просто машешь железом». Но она — не наставник. Она — враг. Леон бросился на нее снова. Не с мечом. С голыми руками. Словно зверь. Он врезался в неё, сбил с ног. Они оба упали на край башни, где камень уже начал крошиться, осыпаясь в пустоту. Гравитация рвала их в разные стороны, но он не прекращал удары. Кулаками: в лицо, в грудь, в шею. Удар за ударом. Каждый — как попытка убить: голоса и её саму. Метис смеялась. Не громко, как шёпот из могилы. — Готов ли ты пересечь эту черту, Леон? — спрашивала она. — Выбрать то, кем ты станешь? Он не ответил. Он рычал. И с силой, на которую он не знал, что способен, толкнул её. Они упали. Уже не ясно куда, вниз или вверх. Теперь все вокруг — пустота, где нет земли, нет неба, нет времени. И они падали в это «ничто». Руки были сцеплены. Глаза смотрели в глаза. Она схватила его. Сначала за руку, потом за горло. Но он отбивался. Бил в ответ. Пытался не просто ранить, а порвать. Хотел добить. Хотел закончить это безумие. И тут он увидел его... Свой меч. Тот самый: с потрескавшейся рукоятью, с клеймом, которого он не понимал. Он парил в пустоте. Кружился, будто ждал, когда его заметят. Леон рванул к нему. Схватил. Лезвие вспыхнуло, но не огнем, а отблеском света. И он пронзил Метис. Прямо в грудь, где должно быть сердце. Но кровь не хлынула из раны. Леон не почувствовал даже пробития плоти. Был только дым. Чёрный. Густой. Он вырывался из раны, как дыхание умирающего мира. И тут же превратился в птиц. Тысячи. Миллионы. С клювами, как иглы. С глазами, как угли. Они кричали. Не на человеческом. Не на языке демонов. На языке, которого не существует вовсе. На языке, который, должно быть, придумали до изобретения слов. Метис смотрела на Леона. Её трещина-рот вновь раскрылась. Она улыбалась. — Когда мы встретимся снова, — прошептала она, — расскажи… каков твой триумф на вкус. И она исчезла. Словно её и не было. Остались только птицы. И пустота. И Леон. Как вдруг — остановка. Леон приземлился на землю. Но это не было падение. Он не почувствовал удара. Не почувствовал боли.  Это — как споткнуться. Будто он шагнул в пустоту и вдруг оказался на твёрдой земле. Он упал на одно колено, рука инстинктивно ушла вперёд, коснувшись земли. Леон почувствовал пыль, пепел и сухую, потрескавшуюся почву: обычное дело для пустошей. Он поднял голову. Нет башни. Нет падающего в небо города. Нет Метис. Нет птиц, кричащих на языке, которого не существует. Только поле, покрытое пеплом, как саваном. Горизонт — серый, размытый, будто мир заканчивался за несколькими сотнями шагов. Ветер не дул. Он стоял, как будто сама атмосфера замерла в ожидании. — Город исчез. А я был там. Значит, я тоже не до конца реален? — спросил он у пустоты. — Она смотрела на меня не как на человека. Пустота не ответила. Тогда он осмотрелся. В десяти шагах был одинокий камень. Просто кусок чёрного базальта, выросший из земли, как пучок травы. На нём — символ. Три сплетённых круга, один из которых не дорисован. Но это не просто рисунок. Словно раскалённое железо провели по камню, оставив шрам, который не заживёт. Под ним — буквы. Резкие, грубые, высеченные уже явно вручную: «Л-Е-О-Н-?». И ниже — фраза: «Скоро ты выберешься наружу.» Он смотрел не моргая. Его жёлтые глаза скользили по строке. По имени. По символу. Он не чувствовал победы. Даже если она мертва. Даже если ему удалось вырвался. Он чувствует — его использовали. Каждый шаг, каждое воспоминание, каждая боль, каждый крик в голове, каждый удар по Метис — всё это будто было предопределено. Леон встал. Медленно. Суставы хрустели, старые раны горели, но он встал. Потом огляделся. Где-то здесь был город Турем. Теперь — здесь только пепел. И камень. И его имя. Город исчез, будто его никогда не существовало. А ведь Леон не знал даже названия этого города. Как и не знал, сколько времени прошло. Не знал, где он был наверняка. Не знал, кто оставил эту надпись на камне. Но он знал одно: он не остановится. Парень повернулся, увидел на мертвой траве меч. Тот самый, стальный, который он использовал как опору в пылу битвы. Теперь он лежал на земле, будто его выбросили за ненадобностью. Леон подошел к мечу, поднял, проверил клинок и рукоять, потом убрал обратно в ножны. И пошел. Снова с двумя мечами: своим и другим, который подобрал с мертвого воина. Шел не куда-то конкретно. Просто вперёд. Потому что вперёд — это единственный путь, который у него остался. И тогда он приложил руку к груди. Почувствовал там кулон. Он все еще при нем — это хорошо. Это предало ему сил идти дальше, даже если он не знал, зачем носит эту вещь с собой. Потом — посмотрел вперёд, в сторону горизонта. И пошел. Через пепел. Через тишину. Через себя.