По ту сторону врат: Мордрак

Ночь в лесу была холодной, как смерть. Леон шел сквозь нее молча, будто боялся нарушить тишину, которая уже начала к нему привыкать. Деревья стояли кривыми силуэтами на фоне луны. Дом стоял на своем прежнем месте. Парень чувствовал — воздух стал плотнее. Это не к добру. Будто бы само это место знало, что в нем больше нет жизни. Он не хотел возвращаться. Ему было приказано уйти. Но сделал это. Вернулся вопреки словам дяди Лума. Дверь была выбита. Не просто сломана — разорвана на куски дерева, которые валялись по полу, будто обломки кораблекрушения. Внутри пахло железом, дымом и чем-то еще. Запах был знакомым. Он знал его. Это был запах того, кто убивает, но не ради выживания. А ради чего-то большего. Или меньшего. Кто-то хотел сказать что-то этим действием. Только никто не остался здесь, чтобы услышать. Никто, кроме Леона, пришедшего сюда с опозданием. Лум лежал у дальней стены, где раньше хранилась книга, которую они никогда не читали. Старая кожаная переплетенная тома. Теперь ее не было. Только каменный пол, испачканный кровью, которая уже не пахла жизнью.  Леон ни разу не видел, чтобы дядя Лум трогал эту книгу, но на ней никогда не было плесени или даже пыли. Однако он не задавался вопросом о важности этой вещи. Леон опустился на колени рядом с телом. Не потому, что хотел что-то сказать. Он не мог этого. Только потому, что не понимал, почему старик не двигается. Дядя Лум был крупным, сильным и никогда не отворачивался, даже если приходилось смотреть в глаза самой смерти. Он был большим, чем просто человек. Он был стеной, за которой Леон прятался от мира, даже не осознавая этого. Его движения могли быть медленными, но всегда оставались точными. Его взгляд — холодным, но живым. Он не терял контроля. Никогда. Леон за все эти годы не смог ни разу одолеть его. Даже когда старик приказывал его убить. А теперь он был мертв. И не просто мертв. Был изуродован. Его лицо... сохранилось, но только частично. Глаза остались открытыми. Без страха. Без боли. Просто так. Будто он все еще смотрел на мир, но не мог ничего сделать. Шея была перерезана глубоко, почти до позвонков. Но не клинком. Не ножом. Что-то другое вошло внутрь него. Что-то, что действовало отличалось от любого известного Леону оружия. Грудь старика была разорвана, словно кто-то вырезал нечто внутри. Мышцы, ребра, кожа — все это было перепутано, как будто убийца метил не в сердце, а во что-то под ним. На теле — знак. Он был сделан острым, но не аккуратным движением. Убийца сделал это не для красоты, а с какой-то целью. Это был символ, который Леон никогда не видел в книгах дяди Лума. Три круга, переплетенные между собой. Первый — целый, замкнутый. Второй — сломан, рисован рвано. Третий — просто не закончен. Как будто кто-то пытался оставить послание, которое мог прочесть только тот, кто знал, что ищет. Леон не знал, что это значит. Но знал одно: тот, кто это сделал, не был человеком. Он упал на колени. Не потому что хотел плакать — слеза покатилась по щеке без его желания. Леон почувствовал ком в горле и боль в голове. Этот знак он уже видел, но только во снах: три круга, один из которых не закончен. И всегда он просыпался в поту, хотя его разум не мог понять, почему тело так реагирует на этот символ. Леон провел рукой по полу. Пальцы окрасились в красное. Кровь. Еще не совсем засохшая. Значит, это случилось не более суток назад. Лум не кричал. Он умирал стоя. Рядом лежал его меч — не использованный. Или использованный напрасно. На нем не было крови. Только темный след, напоминающий на сажу. Стены были покрыты следами ударов, как будто кто-то или что-то не искало свою жертву, а разрушало все вокруг. Книги — разбросаны. Не порваны. Не сожжены. Просто сброшены с полок, будто их не трогали и не читали. Их оставили. Как будто они ничего не значили. Он потянул на себя один из свитков. Тот, что дядя Лум хранил всегда при себе. Седой, с выцветшей кожей переплета. Слова на нем были нечеткими. Кто-по постарался, чтобы испортить чернила. Кем бы он ни был — он сделал это специально, чтобы эти строки никто не прочитал. Возможно, это могло быть послание. Последние слова дяди Лума, которые Леон мог забрать с собой. Но даже их не осталось. Леон долго сидел рядом с телом. Не закрывая глаз. Не произнося слов. Только держал его за руку, и чувствовал, как она становится холоднее, чем когда-либо. Будто ждал, что старик встанет снова. Что скажет: «Ты не имеешь права терять контроль. Соберись.» На шее, под слоем пепла и ткани, он нащупал кулон. Сжал его. Почувствовал, как дерево врезается в кожу. Не знал, чей это был знак. Не понимал, почему он так важен. Но именно здесь, в руинах дома, где все было разрушено, он понял, на сколько эта вещь может быть важна. Возможно это то единственное, что он еще не успел потерять. Леон не плакал. Он не мог. Внутри него что-то сломалось, но Леон не мог понять, что именно.  Дядя Лум не был ему отцом, но он был тем, кто не позволил Леону стать никем. Кто не учил быть героем, но учил выживать. И вот он мертв. Изувечен. Убит. Ради мести? Ради искупления? Ради силы? Это было уже не важно. Он вспомнил их последний разговор. Тогда он не понял. Теперь понял. Он был тем, кого не должно было быть. И Лум знал это. «Не ищи правду, пока не узнаешь, сможешь ли ты с ней жить.» - так он сказал. Память об этих словах будто придала ему сил. Леон потянулся к телу дяди Лума и проверил его одежду, а в особенности под старой кольчугой, которую дядя Лум носил почти постоянно. Он нашел там рунный камень — тот самый, что видел лишь раз, когда дядя Лум рассказывал ему о «Вратах». Леон приложил камень к испорченному свитку, в котором должно было быть послание дяди Лума. Камень начал светиться легким голубым оттенком, будто энергия в нем угасала с каждым мгновением. От рун на камне начали исходить еле заметные потоки, напоминающие тонкие нити. Чернила обретали новый цвет. Большую часть письма все еще нельзя было прочитать, но единственное слово, сохранившееся полностью — «Гоствэйл». Город. Он запомнил это слово. Даже если у него не было бы смысла — он бы все равно запомнил его. Леон встал. Медленно. Будто каждый шаг был тяжелее предыдущего. Взял меч дяди Лума, который теперь был полностью его. Вытер его о край плаща, хотя он не был в крови. Только потрогал его, как будто только сейчас осознал: это не инструмент. Даже не оружие. Это обещание. Он обошел дом еще раз. Все было разрушено. Фрески на стенах — обуглены, будто пламя знало, что там написано. Старый алтарь — развален. Камень, который служил им прибежищем — расколот пополам, как будто кто-то хотел показать: нет места, где можно спрятаться. Леон не плакал. Не кричал. Не бил в стену. Он просто вышел. С мечом на бедре. С памятью о неизвестной метке на груди дяди Лума. И с одной мыслью, которая не давала ему упасть: «Гоствэйл. Последнее, что осталось от дяди Лума. Не слова прощания. Не пожелания в добрый путь. Только название города.» На рассвете, когда первые лучи коснулись развалин, кровь на камне высохла. Тело стало частью дома, который тоже умер. Следы остались в траве, но сойдут через день. Дом был мертв. Но Леон не собирался хоронить его. Он ушел. Не оглядываясь. Не останавливаясь. Только вперед. Куда — он не знал. Но теперь он понял: кто-то пришел за тем, кого звали дядя Лум. И на нем был знак, который он уже видел во снах. Значит они знали Леона. Возможно, знали его прошлое. И «они» убили того, кто был Леону ближе всех. Внутри него что-то сдвинулось с места. Не боль. Не ярость. Не месть. Просто «что-то».             1. Зверь Леон шел по пустоши, где трава не росла, а будто бы выгорела из земли, оставив после себя лишь сухой налет серого цвета. Воздух был тяжелый, как дым от старого костра — густой, вязкий, пропитанный чем-то мертвым и все еще живым одновременно. Он чувствовал это — запах разложения, смешанный с металлом, который он уже давно перестал называть железом. Это было что-то другое. Что-то, что не принадлежало ни одному миру. Он был высоким, но двигался так, будто хотел казаться меньше. Спина прямая, но плечи поникшие. Шаг тяжелый, но не усталый. Он все еще помнил, какого это: быть готовым к удару. Его волосы — длинные, спускались до середины спины, перепутанные пылью и кровью. Красные, но не яркие — больше похожие на старую рану, что уже начала затягиваться. Они не блестели под светом, потому что света здесь почти не было. Только сумрак, который не позволял ему чувствовать себя живым. Или мертвым. Глаза его были желтыми. Не просто цвет, а свет, будто внутри него что-то все еще горело. Зрачки — треугольные, едва заметно сужающиеся при редком отблеске луны. Плащ на нем был из кожи, покрытой знаками, которые он не знал, и не читал. Рунные символы. Просто защита, которая не всегда работала. Под ним — рубаха из грубого полотна, местами порванная, местами окрашенная в красное. Раны заживали долго. Но он не жаловался. Он вообще почти не говорил. Этого было не нужно. Единственный его собеседник — эта пустошь. Такая же молчаливая и слушающая. И пустая. Этим они были похожи друг на друга. На поясе — меч. Не богатый, не украшенный. Рукоять — темная, потрескавшаяся, словно дерево выросло в пепле. Только с клеймом, выжженным в дереве, на древнем языке, смысла которого Леон не мог понять. Простой клинок. Но было в нем и что-то необычное. Он действительно не ржавел, хотя дожди лили часто. И не сломался, даже когда Леону казалось, что должен был. Все было именно так, как говорил дядя Лум. И держал он его соответственно любому другому мечу. «…так, чтобы они не стали частью тебя. Иначе будут убивать вместо тебя.» — этому Леон учился. Долго. Но теперь меч был не просто железом. Он был частью пути. Небо над ним было плотным, как крышка гроба. Оно не светилось. Не дышало. Только висело. И иногда, когда ветер задирался достаточно высоко, можно было услышать шепот — не человеческий, не животный, а какой-то иной, будто голос мира, который больше не хотел жить. Он устал, но не останавливался. Усталость не давала ему права пасть. Она только напоминала, что он еще не мертв. А значит — должен идти. Леон остановился на краю пустоши, где земля будто выдохнула в лицо ему смерть. Воздух здесь был плотным, как дым от трупа, который горит слишком долго. Он не пошел дальше сразу. Только присел, провел рукой по земле, будто проверяя — все еще живая ли она. Здесь кто-то умирал. Недавно. Или очень давно. Время в этих пустошах теряло свое первоначальное значение. Леон остановился. Снял плащ. Завязал его вокруг пояса. Посмотрел на свой меч, но не стал его доставать. Вместо этого медленно подобрал оружие с земли —  стальной меч, который еще был пригоден для боя. Прошлому владельцу он все равно больше не пригодился бы. Тела лежали так, как будто их бросили на землю без заботы о том, будут ли они найдены. Отряд. Пятеро или шестеро. Мечи валялись рядом, но уже не в руках. Щиты разбиты, покрыты трещинами и следами чего-то, что не относилось к человеческому виду. Кости торчали из-под одежды, как будто плоть не успела исчезнуть. Он взял один щит. Тот, что сохранился лучше остальных. Дерево потрескалось, железо выгнулось, но клеймо все еще можно было разглядеть: большой крест и два скрещенных меча, обугленных временем и чем-то. Мертвецы не были похожи на священников, а значит это клеймо имело другой смысл, который был неведом парню из лесов. — Что мог делать отряд воинов так глубоко в пустошах? — пробормотал он, опускаясь рядом с одним из трупов. — Они не оказались здесь случайно. Леон оглянулся назад, в сторону, откуда пришел. — Может быть, они шли туда. Но там мой дом… был. Ветер внезапно стих. Тишина стала слишком громкой.  Он услышал его раньше, чем увидел. Шорох.  Переливы воздуха, будто тот напрягался.  Тяжелое дыхание, которое было слишком близко. Он не успел обернуться. Зверь ударил первым. Боль пришла сразу. Не от раны. От силы. Когти, длиннее его предплечья, вошли в землю там, где только что стоял Леон. Он откатился назад, упал на колено, ища взглядом противника. Тварь была высока почти до плеча Леона, покрыта шкурой, которая казалась слишком плотной и слишком серой для живого существа. Его спина была изогнута, как у хищника, готового броситься. Глаза — угольные, без белков, без зрачков. Просто черная пустота, в которую нельзя смотреть долго, иначе потеряешь мысль. Клыки торчали из пасти, как кресты из могил. Каждый длиннее пальца. Кровь на них еще не высохла. Не его собственная. Он уже убил кого-то. Недавно. Леон встал, сжимая меч, и щит, который только что подобрал. Не потому что он был уверен в себе. А потому что не мог позволить себе замедлиться. Зверь снова бросился. Леон поднял щит. Удар — такой силы, что рука вздрогнула, как будто хотела вырваться из плеча. Металл заскрежетал, трещина прошла по центру, и щит раскололся на две части. Он бросил его в сторону. Зверь не дал ему времени восстановить дыхание. Очередной прыжок. Леон ушел влево, но не полностью. Когти задели его бедро. Холодно. Резко. Глубоко. Хлынула кровь. Теперь он чувствовал ее. Теперь она лилась. Теперь он знал: это не будет легко. Он отступил, но не побежал. Меч все еще был руках. Кожа вспотела. Руки болели. «Я не обязан сражаться. Я могу сбежать.» - думал Леон в этот момент. Он уже сделал шаг назад, но что-то его остановило. Какое-то странное чувство в груди. Дядя Лум учил его выживать, но не выигрывать. Леон хорошо запомнил его урок. Он говорил: «Если считаешь, что противник сильнее — можешь сбежать…». Да. Это был важный урок. Но в то же время он много раз повторял: «…Если принял решение держать клинок — будь готов им рубить.» Это заставило Леона замереть на месте. Зверь приближался неспешно, но с уверенностью того, кто знает: его добыча не убежит. Рык был не тем, что слышат в лесу или горах. Он был глубоким, почти человеческим. Как будто кто-то учился говорить через зубы, но так и не освоил слов. Леон не стал ждать второго нападения. Выбрал момент. Прыгнул сам. Меч вверх. По шее. Удар — не фатальный, но резкий, заставляющий зверя взвыть. Клинок застрял в плоти так крепко, что парень не выдернул его сразу. Только понял: зверь не боится боли. А может, просто не знает этого слова. Тварь схватила его передней лапой. Уронила. Земля встретила его ребрами, которые, казалось, сломались от удара. Он не закричал. Не попытался встать сразу. Просто проверил, бьет ли сердце. Билось. Сильно. Слишком сильно для того, чтобы умирать сейчас. Между ударами, когда кровь текла и холод пропитывал плоть, он чувствовал что-то под рубахой. Кулон. Деревянная кошачья лапка, которая никогда не давала ему ответов, но всегда была рядом. Он не понимал, почему цеплялся за нее. Даже сейчас, в пылу боя, он вспомнил про нее. Будто кто-то пытался говорить с ним через эту вещицу, но он не мог разобрать слов. И не стал задумываться. Сейчас не было времени, чтобы думать. Зверь снова набросился. Леон катнулся, схватил меч, вырвал его из плоти, и ударил вслепую, чтобы остановить движение. Клинок прошел мимо. Тварь взвилась в воздух. Приземлилась близко. Смертельно близко. Леон сделал первый шаг вперед. Не ради убийства. Ради выживания. Ради мысли: «Я обнажил клинок… Я должен рубить…» Он рубил, блокировал, уходил в сторону, падал, снова вставал. Каждый удар, каждый взмах и парирование приглашало их на рандеву с самой госпожой Пустотой. Каждое движение — как попытка удержаться на грани. Они кружили, как два осколка войны, которую никто не объявлял. Леон — с мечом в руке и болью в теле. Зверь — с яростью, которая не знала, что такое сытость. Леон сделал движение, которое дядя Лум показывал ему, когда учил не просто бить, а чувствовать тон битвы. Он не рассекал воздух ненужными движениями. Он вошел внутрь этого движения, как в воду. И только тогда рубанул. Не по голове. Не по груди. По ноге. По суставу, который держал зверя на земле.  Тварь завыла. Не от боли. От удивления. Возможно это был шок: кто-то научил человека не просто убивать, но осознавать разницу в уровне сил. Леон не стал ждать, пока зверь восстановится и привыкнет к боли. Он не мог себе позволить это. Он двинулся вперед. Подхватил меч выше, выставил его перед собой, как копье. И воткнул в грудь зверя. Глубоко. Так, чтобы он не смог встать. Так, чтобы он не успел ничего осознать. Зверь упал. Не сразу. Сначала осел, потом склонил голову, как будто принимал конец. Леон не смотрел на него. Он не любил смотреть на тех, кого убил. Он только вытер клинок о край одежды и вложил обратно в ножны. Без облегчения. Без восторга победы. Только с холодным, без эмоций, лицом. Потом огляделся. Не ища следов. Просто проверяя, нет ли других. Потому что один зверь не охотился. Они ходили стаями. Только эта стая закончилась. Сейчас. Никого больше не было. Даже тишина теперь стала спокойней. Когда бой закончился, зверь лежал на боку, и глаза его все еще смотрели, будто пытался понять, как он проиграл. Леон стоял над ним. Кровь текла по ноге. Ребро болело, как будто внутри него кто-то бил кулаками. Но он не упал. Он не сел. Только сказал, как будто говорил самому себе: — И все же… Куда шли эти войны… И почему зверь напал на них? Он посмотрел на тела вокруг. На тех, кем они были. На тех, кем стали. Он опустился на колени. Снова. Проверил снаряжение. Снова. Другие мечи — не подходили ему. Щиты — слишком тяжелые и со множеством трещин. Доспехи — покрыты рунами и знаками, которые он не понимал. Только одна вещь привлекла его внимание: кусок кожи на груди одного из трупов. Там было выжжено клеймо. Три круга, один из которых не дорисован. Вновь этот символ. Тот же, что был на груди дяди Лума. Кто-то оставляет следы. Или специально ведет Леона за собой. Он не знал, кто создал этот символ и все еще не понимал его значение. Но оставить без внимания это Леон тоже не мог. Что-то внутри него сжималось каждый раз, когда он вспоминал этот символ. Не сердце. Что-то другое, более глубокое. Леон не нашел ответа. Он только знал: если «они» охотились за этим отрядом... Значит, эти люди не случайны. Он встал, посмотрел на тела, потом на горизонт, где начинались скалы далеких гор. Когда-то они могли иметь красивое имя. Но не теперь. Теперь это просто горы. Там, за ними, Леон знал, что-то будет. Или ничего. Оба варианта его устраивали. Он снял ножны для своего нового меча и повесил их на пояс, рядом с другим мечом, который он пока что не хотел доставать. Время меча, оставленного дядей Лумом еще не пришло. Возможно когда-нибудь, но точно не сейчас. Леон пошел дальше. Не оборачиваясь. Не останавливаясь. Только шаг за шагом. Как будто все это было лишь началом его пути.