Боги рядом с нами

(что вижу, то пою)

Тот июль выдался особенно жарким. Город — раскаленные джунгли из асфальта, стекла и бетона — задыхался и умирал от недостатка кислорода, неподвижного воздуха и жарящего ультрафиолета. Зелень желтела, сохла и увядала. Земля на мертвых газонах и клумбах потрескалась и выбрасывала из себя клубы тонкой сероватой пыли, которая оседала на всем. В самые жаркие часы полудня город вымирал. Люди были не в силах переносить пребывание на улице и прятались в квартирах и офисах, снабженных кондиционерами и домашними фонтанами. Только не наружу, не туда, где, кажется, можно сгореть заживо в считанные минуты. Каждый день люди смотрели на небо в надежде на низкие тучи, которые принесут спасительный дождь. Но небо оставалось безнадежно чистым — блеклым и белесым от пылевого смога и палящих лучей солнца. Казалось, весь мир превратился в раскаленную печь, филиал ада на земле, и не было нигде такого места, чтобы было как-то иначе. Дни Кали в тот июль дробились на короткие отрезки сна и бодрствования, словно реальность резали на лоскуты. Она спала несколько часов ночью, когда приходила хоть какая-то прохлада, несколько часов днем, наглухо закрыв окна, занавесив их темными шторами и включив кондиционер, и совсем крошечные пятнадцатиминутные отрезки утром и вечером, если усталость становилась слишком сильной. В остальные часы она пыталась вести обычную жизнь — работать, отдыхать, заниматься бытом, встречаться с друзьями, встречаться с Шивой. Получалось с переменным успехом. У каждого был собственный ритм жизни — люди приспосабливались, как могли. Иногда ей казалось, что жизнь вообще замерла и не двигается, а город вымирает временами. Как будто проваливается в другую вселенную. Там, в другой вселенной, однажды случилось что-то очень плохое, апокалипсис местного масштаба. Все умерло, все умерли. Осталась только она. И он. В эти раскаленные до невозможности дни их мир сузился до них двоих, и только время от времени в нем появлялись другие люди — как фантомы из прошлого, которое пока еще не забыто, но уже отодвинулось так далеко, что можно не принимать в расчет. По большому счету их обоих это устраивало. На какую-то активную социальную жизнь не было ни сил, ни желания. Работа текла лениво и медленно. И друг с другом им было вполне комфортно, тем более, что часов вместе бывало не так и много. Обычно он приходил к ней вечером, когда заканчивалась его собственная работа. Нет, сначала звонил и просил разрешения прийти. Как-то так сразу у них повелось, что они никогда не встречались без предварительного звонка. Если Кали к тому моменту, уже выходила из рабочего ража, если у нее оставались силы, то она всегда позволяла. И он тогда приходил, они ели фрукты или мороженое, пили вино и разговаривали обо всем. О том, как прошел день. О том, что случилось за то время, что они не виделись. О каких-то воспоминаниях из детства. О планах на будущее. Иногда она давала ему прочитать кусок текста, который написала за день, а он рассказывал о сделке, которую удалось заключить. И потом, когда темнело, они шли в постель и... дальше было по обстоятельствам. Иногда они занимались сексом, иногда занимались любовью, а иногда тарахались. Эти три процесса очень четко различались и отделялись один от другого и невозможно было их перепутать. И дальше снова по обстоятельствам. Иногда они ехали кататься по городу или купаться на Черное озеро, иногда он оставался у нее до утра, иногда возвращался домой к жене. И ни один из вариантов никогда никого не напрягал. Оба они были слишком побитыми жизнью и прошлыми отношениями, чтобы делать трагедию на пустом месте. Как-то ночью он ей сказал: — Во вторник мне нужно будет съездить в Красный Берег, подписать кое-какие бумаги с местной администрацией. Поедешь со мной? Они лежали в постели, голые, потные, еще не отошедшие толком от двух часов секса, касаясь друг друга плечами и перекрестив лодыжки. Кали курила, поставив пепельницу себе на грудь, и вопрос Шивы прозвучал вовсе даже не неожиданно. Иногда они ездили куда-то вместе по его делам, чтобы побыть лишний день только вдвоем. Просто сейчас голова была затуманена жарой, оргазмом и расслабленностью. — Красный Берег это вообще где? — Это там, где я родился. Помнишь, я тебе показывал на карте? Точно. Показывал. Она смутно припомнила маленькую точку где-то на краю региона. Населенный пункт на пару тысяч что ли человек. Для нее это было все равно что на краю мира. А для него это когда-то был целый мир. — Помню. Мне нужно заглянуть в мой ежедневник. И что ты там забыл? — Открываю программу поддержки для школы. Хочу, чтобы другие тоже могли, как я, чего-то в жизни достичь. Но им нужен высокий старт, как был у меня. Кали помнила его историю. Шива Дискейн — талантливый мальчик из глубинки, выиграл когда-то президентскую стипендию и смог перебраться в город, чтобы учиться дальше. И вот сейчас в ее постели успешный предприниматель, заработавший миллионы собственным трудом и желающий помочь таким же мальчикам и девочкам. Не будь этого высокого старта, она, Кали Лорган, писательница с огромными тиражами и престижными премиями, сейчас трахалась бы с кем-нибудь другим. — Благородно. Она затушила окурок, сняла пепельницу с груди, поставила на пол и задвинула под кровать одним движением. Поднялась и подошла к рабочему столу, взяла ежедневник, в который умещалась вся ее жизнь. Страницы переворачивались с легким шелестом и в приглушенном мерцающем свете свечей отливали легкой желтизной. Так, сегодня суббота — уже закончилась. Завтра воскресенье, которое она планирует сделать выходным. Потом понедельник, и нужно будет встретиться с художником, чтобы обсудить макет обложки для новой книги. После вторник, и он вроде как свободен. — Надолго ты хочешь туда поехать? — Выедем во вторник утром и вернемся в среду днем. Ага, а в среду у нас тоже ничего нет, если не считать смутных планов написать очередной кусок текста. Из-за сумасшедшей жары она отложила и перенесла все, что можно было отложить и перенести. Хорошо, когда не нужно ходить в офис, можно работать по ночам и ездить с любовником в дремучую деревню. Она постучала ногтем по зубам, как всегда делала в минуты задумчивости. Погодное пекло не вдохновляло, но почему бы и нет. Новые впечатления и все такое. В конце концов именно на этом работает ее творческий фонтан, а он тоже что-то слегка пересох из-за жары. — Поеду. Покажешь мне, где ты жил, ага? — Если захочешь. — Еще как захочу. Ты мне так много рассказывал, так что мне интересно. Она закрыла ежедневник, вернула его на место и вернулась в постель. Взяла бокал и сделала глоток вина. Почувствовала, как Шива прижался к ее плечу и скосила на него глаза. На его губах была улыбка, и эта улыбка предвещала повторение всего на еще пару часов. — И знаешь что? - тихо спросил он. — Что? — Мы поедем на электричке. Чтобы как я когда-то, чтобы мне вспомнить. Точно поедешь? Кали отставила бокал, съехала немного вниз, чтобы оказаться с Шивой лицом к лицу, чтобы видеть его глаза, свет в его глазах, в котором она так любила купаться в такие моменты. Улыбнулась в ответ, уже точно зная, что последует дальше, и ответила: — Поеду. Еще как поеду.

* * *

Во вторник утром Шива заехал за ней на такси. Кали вышла немного заранее и ждала его на тротуаре, пиная ботинком бордюр и еще раз соображая, все ли она взяла с собой, что может ей понадобиться. Маленький рюкзачок висел на одной лямке на плече и легонько ударял ее в спину при каждом пинке. В последний момент она выложила ежедневник и планшет, но засунула бутылку воды. Точно захочется пить на такой жаре и точно не захочется соображать вдали от кондиционера и рабочего стола. Когда подъехала желтая машина, Кали уже успела увериться, что у нее есть все, что нужно. Он вышел из машинного нутра, поцеловал Кали легким касанием и распахнул перед ней дверцу. — Прошу, моя госпожа, карета подана. Она усмехнулась в ответ. До последнего момента, до самого появления такси, она сомневалась, что они действительно поедут не на его джипе, как они обычно выезжали за город. Электричка? Серьезно? В последний раз Кали ездила на электричке лет двадцать назад, когда была совсем юной, бедной и неприхотливой. Он сел рядом на заднее сидение и тут же взял ее руку, поцеловал кончики пальцев и не выпускал, пока машина неслась по городу к вокзалу. Мелькали вымершие улицы, дома, которые, казалось, светятся, настолько они были раскалены, и серые от пыли деревья. Утро не было свежим, оно было уже уставшим и едва дышащим. — За городом все по-другому. Вот увидишь, — сказал он. — Тебе не захочется возвращаться. — Если не захочется, я куплю там дом и останусь жить. А ты будешь ездить ко мне на электричке. — Нет, не буду. Я перееду к тебе. Или куплю дом по соседству и буду жить рядом. Ты будешь сидеть на веранде и писать свои нетленки, а я буду сидеть у твоих ног и отгонять от тебя гусей. Она вздернула бровь и посмотрела на него. Его голова была откинута на край сиденья, а глаза закрыты. По губам скользила мечтательная улыбка. — Гусей? Каких еще гусей? — Обыкновенных. С длинными белыми шеями, красными лапами и большими страшными клювами. Ты же не думаешь, что тебе удастся обойтись без гусей? Кали рассмеялась. — Иди к черту. Обойдусь я без гусей. Себе заведешь. Вокзал был пуст, как и весь остальной мир. Странно. Ей казалось, что здесь как раз должны быть толпы, что все стремятся уехать подальше от удушающего пекла большого города, или что, несмотря на небольшой апокалипсис, у людей все равно остается их работа, дела, проблемы, отпуска и прочее вот это все, что никогда никуда не девается. Она не могла припомнить хоть раз, чтобы вокзал был настолько пустым. Только на входе маялась охрана, вынужденная целый день проводить в форме, да поисковая овчарка лежала в самом дальнем и, наверное, самом прохладном углу. Ей ни до кого не было дела. Они прокатили свой багаж через рентген, и Кали по привычке завернула к большому электронному табло с расписанием, но вдруг сообразила, что не знает ни номера состава, ни направления. На секунду она зависла, озадаченная. Шива крепко взял ее за руку и потянул за собой. — Идем. Нам сюда. И снова она по привычке попыталась завернуть к выходу на главное направление, но он повел ее в другу сторону — к пригородным платформам. И это было так ново, так необычно, что она снова немного растерялась, а потом доверилась ему, как доверилась когда-то давно, когда все у них только начиналось. Электричка была похожа на связку сосисок из-за оранжевого цвета вагонов. Точнее, на связку очень пыльных сосисок, которые провели свои последние дни где-то за холодильником. Тонкий слой пыли покрывал вагоны и скрадывал обычный яркий цвет. Распахнутые двери были похожи на порталы в какие-то другие миры. И снова Кали поразило почти полное отсутствие людей. Редкие пассажиры брели вдоль сосисочного ряда и цель их похода была не очень ясна. У одного из вагонов Шива остановился. — Нам сюда. Кали с сомнением оглядела вагон и шагнула в разверстый портал, успев мимоходом подумать, что могла бы успеть покурить на платформе. Но было уже поздно, потому что едва они оказались в тамбуре, двери съехались и отсекли их от всего остального мира. Как будто ждали, как будто это и правда был поезд куда-то в другую реальность. Кали потянула вторые двери, открывающиеся в вагон, и замерла. Вагон был пуст. Полностью. Абсолютно. Она прошла по проходу между сиденьями до самого конца, потом вернулась в начало. Шива ждал ее в дверях и улыбался, глядя на ее реакцию. Она еще раз обернулась, проверяя, точно ли ей не почудилось, и спросила: — Ты что, выкупил все места? — Нет, — кажется он был доволен ее изумлением. — Просто утро вторника. Ну и нам повезло. И если ты хотела, чтобы я выкупил все места, то тебе стоило сказать об этом заранее. — Нет! То есть я вообще об этом не думала. Я просто забыла, как это бывает — ездить на электричке. — На ближайшие три часа это все наше. Делай что захочешь. Она коротко рассмеялась. Состав тронулся, качнув их друг на друга, и она почувствовала его сильное тело рядом, его запах, сводивший ее с ума, его присутствие. В этот момент ей показалось, что позади остается не только раскаленный душный город, но и что-то такое, что подспудно тянуло и раздражало последние недели две. Что-то больное в ней самой, как незаживающая ранка, сама по себе слишком маленькая, чтобы обращать на нее внимание, но вытягивающая душу, потому что не заживает. Рюкзаки были брошены на сиденье, старомодное деревянное сиденье, с ужасно жесткой спинкой. Потом они прошли по вагону и открыли все окна. Электричка набирала скорость, и скоро пространство наполнилось восхитительно-прохладным сквозняком. За окном пока еще был город, все еще город, но он совершал стремительный бег куда-то назад, и с приближением к выезду домов становилось все меньше, а растительности все больше. Когда городская черта осталась позади, и они въехали в леса и поля, Кали заметила, что бегущая лента за окнами стала более зеленой. Здесь не было бесконечного асфальта и бетона, не было голой потрескавшейся земли и не было пыли. Здесь были только зеленый, и голубой, и красный, и желтый — яркие цвета сменявшегося пейзажа. Она смотрела в окно и никак не могла оторваться. После серого города это действительно казалось чудом. От всего этого с нее слетели остатки дефицита сна. Нервная система была взбудоражена, и Кали ощущала себя не очень хорошо поэтому. Она не любила такое состояние. Когда нервы вибрируют так, что она чувствует, как по волокнам проскакивают электрические импульсы, а синаптические связи просто заливаются нейромедиатором. Она вытащила бутылку с водой и сделала несколько глотков в попытке взять себя в руки. Не помогло. — Здесь можно курить? — Не знаю. В любом случае тебя никто не увидит. — Я все равно лучше пойду в тамбур. Мне нужно... — она сделала неопределенный жест рукой — ...нужно мне, короче. Он кивнул и не пошел с ней. Он хорошо все про нее понимал, и это было одной из тех штук, которая делала их связь очень комфортной для них обоих. В тамбуре она съехала по стене на корточки и сначала сделала несколько вдохов и выдохов на счет, задерживая дыхание после каждого цикла. Стало немного легче. Вытащила сигарету и закурила. Приподняв голову, она смотрела на мелькавшую в окне зелень и в который раз за жизнь задавалась вопросом, как так получилось, что она оказалась именно в этот момент именно в этом месте. Но у нее никогда не было ответа. За первой сигаретой последовала вторая. Ноги начали затекать. Кали поднялась и сделала несколько шагов туда-сюда, разгоняя кровь. Краем глаза увидела, как Шива тоже ходит по вагону. Остановилась, отступив на шаг от двери, и стала смотреть на него. Она любила на него смотреть, хотя никогда бы никому ни за что в этом не призналась. Вторая сигарета дотлела, нужно было возвращаться. Сквозняк, гуляющий по вагону, остужал раскаленную кожу и трепал волосы на голове. Кали разулась и забралась на сидение, поджав босые ноги и скрестив их перед собой. Шива сел напротив нее. — И что дальше? — спросила она. — Чем вообще люди занимаются, когда едут в электричке? Вот ты чем занимался? — Читал. Брал с собой книгу и читал все время. Это было мое единственное свободное время для чтения. — А остальные? Ты же не всегда ездил один. Что делали остальные? — Болтали. Спали. Ели. Смотрели в окно. Некоторые тоже читали. Ну а ты? Что ты обычно делала? Она задумалась. Это было так давно. Она никогда не ездила одна, всегда с большой компанией, которая у нее была в Период Электричек. И они всегда находили, чем себя занять. — Мы болтали, знаешь, про всякое, про все, что на язык попадет. Играли. Пели песни под гитару. Ели, да. Люди почему-то всегда много едят, когда ездят куда-то. Иногда я работала, если была такая возможность. Садилась от всех подальше и писала. Иногда это было мое единственное свободное время для писательства. — Ты что-нибудь публиковала из своих электричковых текстов? Электрических. — Конечно, нет! К счастью, никто этого не увидел. Это было слишком... слишком по-детски, наивно. Я же только училась писать. Все писатели проходят через эту стадию. — Жаль. Я бы хочет прочитать. А о чем ты писала? — О себе. О жизни. О любви. Мальчик и девочка встречаются и у них все прекрасно, потом все трагично, потом снова все прекрасно, а потом что-то случается, и они уже не могут жить. Два трупа казалось мне идеальным финалом. Все кончилось хорошо — все умерли. — Я бы хотел прочитать, — повторил он. — Может быть, когда-нибудь я напишу роман специально для тебя. В стиле ранней Кали Лорган. Ты будешь рыдать, потом будешь меня проклинать, а потом мы весь этот бред торжественно сожжем. Он рассмеялся. — Договорились. Я увезу тебя в деревню на месяц. И ты будешь писать для меня роман. И мы не вернемся в город, пока ты все не допишешь. — Я, знаешь ли, иногда застреваю в сюжете и могу не продвинуться пару лет. А то и вообще не закончить. — Значит, будем сидеть столько, сколько тебе нужно. Мне все равно, откуда вести бизнес, я буду просто иногда ездить в город. Она усмехнулась. Боюсь, Дэви этого не оценит. Вслух, конечно, ничего не сказала. Они вообще редко говорили о его жене. Дэви Дискейн была в курсе их романа, но предпочитала делать вид, что ничего нет. — Тогда нас ждет самый ужасный конец. Мы вместе встретим старость и умрем в один день, если я не закончу роман. — Что же в этом ужасного? — Я не хочу быть старой. Ей было тридцать пять, ему двадцать девять. Ей иногда не продавали сигареты и алкоголь без паспорта — повезло с генетикой. У него в волосах проблескивали первые седые нити. — Ты никогда не будешь старой, всегда будешь молодой и красивой. — Буду. Однажды утром я проснусь глубокой старухой, потому что за ночь меня догонят все прожитые годы. С женщинами моего рода это всегда происходит. Это была правда. Женщины рода Лорган очень долго сохраняли молодость, а потом резко старели, не за одну ночь, конечно, но за несколько дней. И Кали это страшило. И это тоже было одной из тех штук, которые он про нее понимал. Шива стянул футболку через голову, постелил на сиденье рядом с Кали и лег, уложив голову ей на голое бедро. Взял ее руку и положил себе на грудь. — Ты всегда будешь красивой для меня. Не сомневайся, моя госпожа. Она задумчиво водила кончиками пальцев по шрамам на его коже. Вверх-вниз, вверх-вниз, едва касаясь. Она сама когда-то их оставила. Тогда в их жизни было слишком много алкоголя, адреналина и уверенности, что впереди у них вечность. На его слова ничего не ответила. Равномерный стук колес успокаивал, убаюкивал. Прохлада вагона принесла долгожданный отдых от жары, когда тело остывает до естественной температуры и расслабляется. Однообразное зеленое мелькание за окном наконец-то успокоило возбужденные нервы. Кали чувствовала сонное отупение, но сон не шел. Она вообще плохо умела спать где-то, кроме своей собственной постели, и сейчас это слегка ее беспокоило, потому что им предстояла ночевка в Красном Береге. Но только слегка, на грани ощутимого. Пальцы продолжали движение по отметинам. Вверх-вниз, вверх-вниз. В какой-то момент она ощутила, что его дыхание изменилось, замедлилось, стало более глубоким. Рука, лежавшая поверх ее ладони, полностью расслабилась, а потом и вовсе соскользнула. Кали отвернулась от окна и посмотрела на него. Глаза закрыты, частокол темных ресниц крепко сомкнут. Лицо расслабилось и было спокойным и безмятежным. Она смотрела на него и не могла заставить себя не смотреть. Узкая нижняя челюсть, которой он — как она знала — всегда немного стеснялся. Бледная кожа. Выступающая клетка ребер. Он всегда был худой и жилистый, с явным дефицитом массы тела. Впалый живот, от пупка начинается тонкая линия темных волос и сбегает вниз, под ремень на армейских штанах-карго. Четкий рельеф мышц, совершенно не скрытый даже минимальной жировой прослойкой. Длинные руки и ноги, длинные нервные пальцы. Он был весь вытянутый, тонкий, хрупкий. И она не могла не смотреть на него. Для нее, для ее внутренней эстетики он был самым совершенным созданием во вселенной. Она улыбнулась своим мыслям и все же отвернулась. Говорят, нельзя смотреть на спящего человека, иначе можно украсть его сон. От ритмичного движения, от успокаивающей прохлады, от зеленой стены за окном Кали впала в какое-то оцепенение, транс, стирающий реальность из сознания. В голове крутились обрывки той книги, над которой она сейчас работала, персонажи вели диалоги, что-то делали, хаотично перемещаясь между сценами и главами. Смутные воспоминания из прошлого всплывали откуда-то из глубин подсознания, и ей казалось, что она видит в вагоне людей, которых давно уже не было в ее жизни. Мысли о будущем множились разными вариантами. Как будто они и правда купили дом в деревне и провели в нем остаток жизни, но только Шива постарел и однажды покинул мир, а она, Кали, так и осталась молодой и все никак не могла умереть, потому что генетика дала сбой в программе, и она обрела вечную жизнь. И в этой вечной жизни она медленно сходила с ума, начинала жить во снах персонажей собственных книг, уже не различая, где реальность, а где ее безумие. И все это время поезд мчался через лес, и они уже не могли его покинуть, потому что Солнце сожгло весь мир дотла, никто не выжил, были только пустые разрушающиеся города, и только где-то там на краю вселенной их ждал дом, в котором они могли пережить остаток жизни, переждать остаток жизни. Из тягостного состояния ее вывела дрожь. Шива, все еще лежавший на ее бедре, вздрагивал. Дыхание участилось и стало поверхностным. Глазные яблоки беспокойно метались под шторами век. Должно быть, он тоже видел что-то плохое во сне. Он застонал и вдруг выкрикнул: — Кали! Кали! Глаза распахнулись и были наполнены ужасом. Взгляд беспорядочно метался, не задерживаясь ни на чем. Она положила руку ему на лоб и почувствовала, что он пылает. Наклонилась немного, стараясь попасть в поле его зрения, и прошептала: — Я здесь, милый. Тише, я здесь. Это всего лишь плохой сон. Его взгляд остановился на ней, впился в нее, зацепился за нее. Ужас медленно отступал, и в глазах прояснялось сознание, как будто всплывало откуда-то из темных глубин, возвращая Кали того, кого она любила. — Прости, я... должно быть, я заснул. — Заснул, — эхом откликнулась Кали. — И тебе приснился плохой сон. Но это всего лишь сон. Он поднялся одним плавным движением и сел. Потер лицо и глаза, словно прогоняя остатки морока. Взял бутылку с водой, сделал несколько глотков. С каждой секундой сон отлетал прочь, возвращая его в реальность, связывая с ней через эти мелкие обыденные действия. Кали опустила ноги на пол и начала обуваться, чувствуя, что долгое нахождение в одной позе не пошло ей на пользу. Натянула ботинки и легонько потопала пятками о пол, разгоняя кровь. И вдруг Шива скользнул ей на колени, обхватив бедрами ее ноги, обнимая ее всем собой. Наклонился и начал целовать. Покрыл поцелуями ее лицо и коснулся губ. Выдохнул в нее: — Ты здесь, Кали. Ты здесь. Она обхватила ладонью его узкую нижнюю челюсть и вернула поцелуй. — Конечно, здесь. И всегда буду, если ты захочешь. — Захочу. Она обхватила его руками, вцепившись пальцами в обнаженную спину. Он вжался в нее, как будто стремился спрятаться, как будто только в ней и мог спрятаться. И эти несколько секунд, что они сидели так, длились целую вечность. Потом она пошла курить, и он поплелся следом за ней. Вытащил из ее пачки длинную тонкую сигарету и окунул ее кончик в огонек зажигалки. Кали не спросила, что ему приснилось. Такое иногда бывало. С ней тоже. Иногда ей тоже снились кошмары, и он не спрашивал, если только она сама не хотела рассказать. — Скоро будет станция, — сказал он после нескольких затяжек. — Давай выйдем немного подышать. — Хорошая идея. Ей казалось, что они в пути уже целую вечность. Целую жизнь назад они сели в такси и отправились на вокзал. И три жизни назад они лежали в постели, когда он предложил ей поехать с ним. А жары не было так и вовсе в параллельной вселенной. Как будто зацикленный мир, в котором лето никогда не закончится, и они будут только вдвоем, и можно ни о чем не думать, потому что ничего нет и уже никогда не будет. И где-то в глубине души Кали это нравилось. Состав остановился с чистом поле. Станция все же была — деревянное строение, больше всего похожее на сарай. Она стояла у насыпи, утопая в высокой траве. В обе стороны от нее тянулись бесконечные рельсы, теряющиеся где-то за горизонтом. Больше всего Кали снова поразили цвета. Небо было пронзительно-голубым, трава была ярко-зеленой, а разнообразие цветов поражало воображение. За несколько недель адской жары и пыли, от которой в городе полиняли все краски, она успела отвыкнуть от яркости остального мира. Здесь тоже было жарко, но жара была не удушающей, не поджаривающей тело медленным печением, а... просто жаркой. И запахи. Пахло медом, свежей травой и немного сыростью. И звуки. Не было шума мегаполиса, только стрекот насекомых в траве и птичий гомон. Кали закинула голову, пытаясь разглядеть в небе их стремительный полет, но увидела только темные точки. Шива стоял рядом с ней, точно так же закинув голову, приставив ко лбу ладонь козырьком, закрывая глаза от солнца. — Высоко летают. Дождь будет еще не скоро. Марево перегретого воздуха топилось над полем едва уловимыми аберрациями. Сама реальность как будто плыла, размазывалась, изменялась. Кали закурила. — Мне хочется походить босиком, чтобы почувствовать землю и траву, — сказала она. — Сейчас не стоит, электричка скоро тронется. У тебя еще будет такая возможность, когда приедем в Красный Берег. — Я давно не ходила босиком. Забыла, как это. Он рассмеялся. — Ты вспомнишь. Это классно. Она покрутила головой, пытаясь зацепиться взглядом за других пассажиров, которые должны были ехать с ними, но никого не увидела. Они были одни — на этой станции, в этом поле, в целом мире. — Здесь вообще есть другие люди? — спросила она. — Конечно, есть. В пяти километрах есть поселок, а за ним еще один, а за ним еще один, а за ним... — Я поняла, — улыбнулась. — Просто странно, что никого нет. Как будто никто с нами не едет. Не выходит и не садится. — Утро вторника. Непопулярное время для поездок. Идем, нам пора. Они вернулись в прохладное нутро вагона, состав тронулся дальше. Кали взяла бутылку с водой, сделала несколько больших жадных глотков. Передала Шиве. Потом забрала обратно и отпила еще. Электричка набирала скорость, только теперь за окном был не лес, а поле. Картинка, разделенная пополам — на зеленое и голубое. Безлюдный простор, который не заканчивался. Шива снова лег на сидение, головой на ее бедро. Он смотрел на нее снизу вверх и едва заметно улыбался. — Знаешь, эта идея насчет дома в деревне... что-то в ней есть. Отдыхать от города, от... всего. Это бывает нужно, — задумчиво сказала она. — Топить печку дровами. Носить воду из колодца, я для этого закажу тебе дизайнерское коромысло. Туалет на улице. Мыться в бане раз в неделю. Зимой каждое утро начинать с уборки снега. Будешь копаться в грядках и выращивать нам еду. Никакой сети и кое-где даже никакой мобильной связи. В местном магазине один сорт кофе, самый дешевый, и три марки сигарет, тоже самые дешевые. Будешь ходить в резиновых сапогах и гнать самогон, потому что это универсальная валюта вместо денег. И твой издатель сделает на этой хайп. Известная писательница удалилась от мира, чтобы научиться доить корову. А еще... Перечисляя все это, он смотрел на нее и улыбался все шире. Должно быть, с каждым пунктом ее глаза делались все больше. Не выдержала и перебила: — Это ужасно. Люди правда так живут? Ты так жил? — Сейчас уже почти нет. Вода есть в водопроводе, а вместо печки у многих стоит электрокотел. Ну и туалеты теперь в доме. А в остальном — как повезет. Она помолчала немного и тихо сказала: — Наверное, я просто устала. Мне нужно будет взять отпуск и отдохнуть. Только когда спадет жара. — Когда спадет жара, — эхом ответит он. — Хочешь, поедем куда-нибудь в сентябре? — До сентября еще надо дожить. И начинается сезон, я пока не знаю, что придумают в издательстве. Наверное, я буду работать, чтобы выдать новый шедевр к Рождеству. — Хорошо, тогда доживем до сентября и посмотрим. И снова было сонное оцепенение под равномерный стук колес. Они молчали. Им хорошо было молчать вместе, потому что слова нужны не всегда, иногда достаточно прикосновения. Была у них такая особенность — неосознаваемое стремление касаться друг друга хотя бы на несколько секунд, даже когда они были на людях. Как будто связь, которую ни в коем случае нельзя было разрывать. Как будто они соединены были нитью, которая тянула их друг к другу. Кали смотрела в окно — на небо, на поле, на цветы — и постоянно ощущала его присутствие рядом. Снова положила руку ему на грудь и водила по шрамам, не замечая этого — вверх-вниз, вверх-вниз. Кажется, она все-таки задремала. И ей снова снился дом, но на этот раз видение было хорошим, правильным. В нем сезоны сменяли друг друга. Летом они выращивали овощи на грядках и ходили за грибами. Осенью топили печь, жгли свечи и смотрели на дождь. Зимой наряжали елку по дворе. Весной ждали первых проталин и ледохода. По утрам она топила печь, а вечером писала, ей всегда легче писалось именно по вечерам. А ночью они любили друг друга. Трахались, как кролики. И не было никого, кто мог бы помешать этому устоявшемуся ритму жизни, сезон за сезоном, год за годом. И это была хорошая жизнь. Она улыбалась в дреме, с закрытыми глазами, и не видела, как Шива тоже смотрит на нее, потому что не может не смотреть. Она не заметила, как состав начал тормозить. Из транса ее вывел оклик: — Кали! Кали! — Что? Мгновенно пришла в себя, потому что показалось, что ему снова снится кошмар, и она должна не спать, чтобы защищать его. Но Шива сидел рядом с ней, уже полностью одетый и сосредоточенный. — Собирайся. Через пять минут Красный Берег. Она потерла глаза, отгоняя наваждение. Зашнуровала ботинки и убрала в рюкзак воду. Проверила, не вывалилось ли что за время пути. Все было на месте. Поднялась и сделала несколько энергичных шагов, прогоняя остатки дремоты. Посмотрела в окно. Поля больше не были пустыми. Теперь там были дома — деревянные, с огороженными угодьями, ухоженные, со следами жизни. Нелепо подумалось, что апокалипсис, значит, не случился, и мир и люди в нем не вымерли. — Все, я готова. — Отлично. Нас встретят и проводят. И даже, возможно, покормят. При мысли о еде она ощутила, что была голодна. Утром, как всегда, не смогла в себя ничего впихнуть, кроме кофе и сигареты, а сейчас желудок давал о себе знать сосущим чувством пустоты. — Если покормят, это будет хорошо. — Пусть только попробуют не покормить, — он усмехнулся, и его усмешка не предвещала ничего хорошего. Электричка замедляла ход. Подхватив вещи, они вышли в тамбур и подождали полной остановки. Двери открылись. Шива спрыгнул на насыпь, и помог ей спуститься, подав руку. Кали опустила на глаза темные очки и закурила. Снова почему-то начала нервничать. Он, должно быть, почувствовал. Взял ее за руку и тихо сказал, склонившись к ее голове: — Я здесь, с тобой. Все будет хорошо.

* * *

Их действительно встречали. Больше всего человечек, бросившийся им навстречу, напоминал снеговика. У него была круглая, абсолютно лысая голова, под ней помещалось такое же идеально круглое тельце, и вся эта конструкция громоздилась на коротких кавалерийских ножках. Человек был кругл, мал и нелеп. Но на лице у него была такая широкая, такая искренняя улыбка, что Кали невольно улыбнулась в ответ, а после первых же слов перестала замечать и круглость, и малость, и нелепость. — Господин Дискейн! Рад, бесконечно рад вашему прибытию! Он потряс протянутую руку Шивы обоими своими пухлыми ладошками, а потом перевел взгляд на Кали. — Госпожа Дискейн, позвольте представиться. Меркурий Корн, к вашим услугам. Местный, так сказать, глава. Счастлив приветствовать в Красном Береге, просто счастлив. Надеюсь, вам у нас понравится. Ей тоже досталось рукопожатие. Ладошки у него были теплыми и мягкими, как булочки. Кали бросила на Шиву быстрый взгляд и едва заметно дернула бровью, выражая свою озадаченность. В ответ он слегка кивнул, давая понять, что понял, и тут же переключил внимание Меркурия Корна на себя. — Брось, Вдребадан. Какой я тебе господин Дискейн. Помнится, ты мне как-то засандалил в задницу солью, так что давай без церемоний. Глава рассмеялся высоким дробным смехом. — Было дело, было. А зачем ты мои груши воровал? — Потому что вкусные! — Лучший грушевый сад на весь Красный Берег, скажу без преувеличения, госпожа Ди... Но Шива тут же его перебил, стремясь избежать новой неловкости: — Госпожа Кали Лорган. На лице Меркурия отразилось недоумение. Улыбка превратилась в круглое "О", когда он осознал свою ошибку. Но тут же вернулась, снова озаряя лицо. Кали наблюдала за живостью его мимики и по-детски искренним выражением эмоций и не могла перестать улыбаться в ответ. — Простите великодушно, госпожа Лорган! Он снова схватил ее руку, но на этот раз поднес к губам и запечатлел поцелуй. Она сказала в ответ: — Просто Кали. Называйте меня Кали, господин Корн. — Тогда для вас я буду Меркурий. Думаю, что так нам всем будет хорошо и удобно. Она согласно покивала, отняла руку и полезла в рюкзак за водой. Ей было неловко и хотелось как-то занять этот момент, чтобы переключиться. Долго пила, потом отступила на несколько шагов и закурила. Это тоже было для нее способом переключиться, когда она нервничала. Меркурий между тем продолжал излучать свет и жизнерадостность. — Машина сломалась, — сообщил он все с той же широкой улыбкой, как будто это была самая классная новость за день. — Так что придется нам пройтись пешком. А там уже и отдохнете у хозяйки моей. Она вас с утра поджидает. Отдохнете, а потом можно будет и за дела приняться. Тут недалеко, госпожа Лор... Кали, пару километров всего. Вы и оглянуться не успеете, как дойдем. Она снова покивала в ответ. Сделала еще несколько глотков воды, смачивая последнюю затяжку. Шагнула обратно к мужчинам, давая понять, что готова. — Вот и хорошо, — сказал Меркурий, — вот и славно. Тогда идем. Он покатился вперед, деликатно давая им возможность решить между собой какие-либо вопросы. Шива взял ее за руку, и они пошли следом, отстав от Меркурия на несколько шагов. — Прости за госпожу Дискейн, — тихо сказал он. — Я ничего не говорил насчет Дэви. Только, что буду со спутницей. — Ерунда. Любой мог ошибиться, — помолчала немного. — Почему Вдребадан? — Он раньше пил много. Надерется до поросячьего визга, придет на центральную площадь и объявляет: "Я вдребадан". И тут же падает, где стоял, и спит до утра. Так и приклеилось. Потом в какой-то момент завязал, резко и сразу, как отшептали его. Начал всерьез заниматься сначала своим хозяйством, потом соседям помогать. А сейчас вот глава всего Красного Берега. Хороший так-то человек он, наш Меркурий, добрый. Кали издала маленький смешок. — Когда без ружья и соли? — У него и правда лучший грушевый сад. Все к нему лазили. Не удержаться же. Сама увидишь. Солнце подбиралось к зениту, палило нещадно, но Кали казалось, что здесь жара ощущается намного меньше. Утоптанная грунтовая дорога почему-то пылила меньше, чем городской асфальт. Пружинила под ногами, как будто помогала идти. По краям тянулись все те ж поля, где-то вдалеке упиравшиеся в темный лес. Впереди вырисовывались домики, палисадники и огороды, и с каждым шагом они становились все детальней, как будто проявлялась переводная картинка. И с каждым шагом ей почему-то становилось все спокойнее. Расслаблялись свитые в пружину нервы. Птичий гомон и стрекот насекомых ласкал слух. Цветочный аромат, заливавший все вокруг, был настолько сильным, что чувствовался даже с ее приглушенным обонянием. Ей стало легко и свободно. Она крутила головой, пытаясь впитать в себя все сразу — и краски, и звуки, и запахи. Ей хотелось остановиться, упасть в эту высокую траву и лежать так целую вечность. И ни о чем не думать. — Думаю, что поставить подпись много времени не займет, — сказал Шива. — А потом впереди у нас целый день. И вечер. И ночь. Заметил ее реакцию, видимо. Или ощутил, как она раскрылась всему природному великолепию, поглощает его, сохраняет в кубышки души и памяти. Она всегда отличалась высокой восприимчивостью к новым ощущениям, и он это знал про нее. — И день, и вечер, и ночь. Я хочу увидеть все. Мне все интересно. — Я знаю. Домики с палисадниками и огородами приближались и постепенно превратились в большой поселок. На краю стояла табличка: "Добро пожаловать в Красный Берег. У нас лучшие в мире груши". Дорога превратилась в центральную улицу. Здесь в отличие от города была жизнь. Люди отвлекались от своих дел, приветствуя их улыбками и взмахами рук. Кто-то что-то спрашивал у Меркурия, и тот отвечал, не сбавляя шага. Шива тоже отвечал на приветствия, и Кали удивленно спросила: — Ты знаешь всех этих людей? — Так или иначе здесь все друг друга знают. Каждый кому-нибудь кум, сват или брат. Это маленькая община в сравнении с любым городом. — Наверное, это ужасно. — Почему? — Все время на виду, никуда не спрячешься. Все про тебя все знают. — Вот именно. Почти нет преступности. Что бы ни случилось, сразу все в курсе. В этом есть свое преимущество. — Тут согласна. Меркурий свернул к калитке одного из домов на окраине и удовлетворенно сказал: — Вот и пришли. Добро пожаловать. Дом ничем не отличался от всех остальных. Одноэтажный, крыша скатами, между которыми было окно мансарды. Палисадник с кустами и цветами, крыльцо в три ступени, ведущее на крошечную открытую веранду. На крыльце стояла женщина. Они прошли по дорожке, вымощенной серыми разнокалиберными камнями. Женщина спустилась им навстречу. — Хозяйка моя, Кибела Корн. Шиву ты знаешь, моя радость, а это госпожа Кали Лорган. Кали поразилась в который уже раз за день. Кибела Корн была полной противоположностью своему мужу. Максимальной противоположностью, какую только можно было вообразить. Она была высокой, очень худой, а бесстрастию ее лица могла бы позавидовать любая статуя. Или горгулья. Кали тут же мысленно одернула себя за это нелестное сравнение, но было слишком поздно. Образ засел в голове. Тем более, что одета она была во все черное и с черным платком на голове, повязанным в виде чалмы. — Рада, — коротко ответила горгулья и протянула Кали руку для приветствия. Ее ладонь была твердой, сухой и прохладной. — Привет, матушка Кибела. Шива чмокнул ее в щеку. Она бросила на него быстрый, ястребиный какой-то взгляд и скрылась в доме, разувшись на перед дверью. Гости тоже разулись и вошли следом. В доме было светло и прохладно. Пахло деревом, сухими травами и свежим хлебом. Кали с удовольствием ощущала босыми ногами нагретые половицы. Только сейчас, когда путь был позади, она поняла, что страшно устала. Хотелось сесть, а лучше лечь и просто наслаждаться тишиной и покоем. Она огляделась, соображая, куда бы положить рюкзак. Шива глазами указал ей на большой сундук, стоявший у дверей. — Что же, — хозяин лучился гостеприимством и радушием, — сейчас слегка перекусим, а потом и за дела можно. Радость моя, покажи гостям, где умыться с дороги. Горгулья так же молча повела их куда-то вглубь дома. Они миновали еще одну комнату, вышли в небольшой коридорчик, из которого вели три двери. Кибела дотронулась до средней и сказала: — Все здесь. Рушник на крючке. Шива ответил за них обоих: — Спасибо, матушка Кибела. Дальше мы сами, а потом вернемся. За неказистой потертой дверью оказался вполне себе современный городской санузел, совмещенный с ванной. Кали сделала свои дела и потом долго умывала лицо, и шею, и грудь, наслаждаясь чистой прохладной водой. Ей хотелось еще, она никак не могла остановиться, до того это было приятно. Прекратила только от мысли, что не хорошо заставлять хозяев ждать слишком долго. Шива скрылся за дверью в свою очередь и потом они проделали обратный путь в центральную комнату уже самостоятельно. "Слегка перекусить" заняло не меньше часа. — Все свое, сами выращиваем, своим трудом, — говорил Меркурий. — Хлеб хозяйка моя сама печет и сыр сама сбивает. Груши вот и не надо больше из сада таскать. Скромно, конечно, по городским-то меркам, но что бог послал. Бог послал обильно и разнообразно. Кали и не думала, что простые овощи могут быть такими вкусными, и хлеб, и сыр, и даже колодезная вода. Груши были такими крупными и сочными, что одной, кажется, хватило бы ей на целый ужин. Она старалась не запихивать в себя все подряд, но чувство голода настолько обострилось от видов и запахов, что удержаться было никак не возможно. Случайно поймала на себе внимательный взгляд горгульи Кибелы и вдруг заметила, что губы ее тронула едва заметная улыбка. Наверное, для хозяйки самой лучшей похвалой было видеть, как городские гости накинулись на ее угощение. После в четыре пары рук убрали со стола. Меркурий притащил пухлый потрепанный портфель, разложил бумаги, и они с Шивой углубились в обсуждение программы. Кали вытащила из своего рюкзачка сигареты и сунула в задний карман шорт, намереваясь выйти. Но Кибела тронула ее за руку и сказала: — Пойдемте, покажу вам все. Они вышли в крошечную прихожую и оттуда по крутой лестнице поднялись в мансарду. Здесь была обустроена дополнительная спальня с одной широкой кроватью и минимумом остальной мебели. Солнечный свет вливался через окно и лежал на полу ярким пятном. Скаты крыши, побеленные изнутри, доходящие почти до пола, делали пространство меньше, но уютнее. Кали слышала звуки сада через распахнутые створки, но голоса снизу надежно глушились стенами и полом. Хотелось лечь, растянуться во весь рост и не вставать следующую вечность. — Здесь будете ночевать. Я вам все чистое постелила, как Меркурий мне сказал, что Шива не один приедет. И здесь вас... никто не услышит. И не увидит. Кали уловила ее запинку, взглянула на нее и снова была эта почти невидимая улыбка. Улыбнулась в ответ. — Спасибо, госпожа Корн. — Кибела я. Или матушка Кибела, здесь меня все так называют. Кали вспомнила — Шива ей рассказывал, что "матушка" было что-то вроде почетного титула для самых уважаемых женщин. И не имел значения статус мужа или других членов семьи. — Тогда я — просто Кали. Спасибо, матушка Кибела. Она ходила по мансарде, прикасалась в нагретым вещам, в окне был сад, такой же яркий, как и все остальное в Красном Береге. Другая реальность, в которой она оказалась всего лишь проехав на электричке. В этом было что-то... магическое. — Я ведь знаю, кто вы. Книжки ваши читала. Кали удивленно обернулась. — И как вы их находите? — Грустные они. Должно быть, не все в вашей жизни было хорошо. — Не все. — Это ничего. Вы молодая. У вас еще будет все так, как вы сама захотите, — и тут же без перехода: — В сад пойдемте. Сад вам покажу. Угодья Корнов были огромны. По крайней мере Кали, не привыкшей к масштабам сельской жизни, казалось именно так. Они ходили среди разбитых клумб, среди длинных грядок овощей и ягодных кустов. Кибела рассказывала, где что растет и было здорово видно, как любит она все это, посаженное и выращенное собственными руками, ухоженное, как следует удобренное и политое. Горгулья исчезла окончательно и ее место заняла обычная женщина, пусть замкнутая и немногословная, но добрая. Кали ходила за ней, зажав в зубах сигарету и зачем-то старалась все запомнить. Сама не знала — зачем. Чтобы законсервировать это все в памяти и достать потом в нужный момент. За огородом был грушевый сад. Стройные ряды деревьев, с побеленными стволами, с кронами, усыпанными крупными плодами, тянулись, кажется, за пределы поселка. И снова был одуряющий грушево-медовый запах, и шелест листьев под легким ветром, и ощущение, что это какой-то другой мир, доселе скрытый от ее глаз. Они медленно шли по утоптанной дорожке, а сад все не кончался и не кончался. — Детишки часто лазят, — говорила Кибела, — раньше Меркурий их с ружьем гонял, но я запретила. Пусть берут. А Меркурий как за ум взялся, сам понял, что негоже это. Кали усмехнулась. — Шива мне рассказывал, как ему досталось солью. — Он добрый человек, мой Меркурий, вы не думайте. Без ума только был. У него тоже в жизни было не все хорошо. Потом наладилось, главой вон стал. Сейчас уже все знают, что можно без опаски приходить, — она немного помолчала и продолжила: — Шива — хороший мальчик. Сорванец был, как все, но мы всегда знали, что он точно в город уедет и из нас в люди выбьется. Так и получилось. Ну да вы сама, наверное, все знаете. Она знала. Они знакомы были уже — сколько? — лет десять. Кали видела, как он учился, как начинал свой бизнес, как поднялся и перевез в город родителей, как женился на Дэви и во что потом превратился его брак. Вместе они были три года, и за эти три года она узнала о нем все остальное. Даже такое, что вообще никто не знал, кроме нее. Многое из такого. Как-то незаметно они обошли все угодья по периметру и вернулись к дому. Шива сидел на крыльце и жмурился на солнечном свете. Увидев их, поднялся навстречу. — Верните мне любимую, матушка Кибела. Притянул Кали к себе, обнял за плечи, поцеловал в волосы. Она прильнула к нему и на несколько секунд закрыла глаза. Слишком много новых впечатлений, слишком много всего. Ей хотелось отдохнуть немного, побыть одной или с ним вдвоем, уложить в голове все увиденное и прочувствованное и дать отдых уставшему телу. — Смотрели сад, — коротко сказала Кибела. — И как тебе сад, моя госпожа? Выдохнула: — Он великолепен. — Устала? — он всегда тонко чувствовал ее состояние. — Можем отдохнуть, и я покажу тебе все остальное. — Устала, да. Хочу отдохнуть. — Наверх идите, — это Кибела. — Там вас никто не побеспокоит. — Спасибо, матушка Кибела. Тогда мы и правда немного отдохнем, а потом погуляем по окрестностям. Они поднялись в мансарду. Едва закрылась дверь, Кали тут же стащила с себя шорты и майку, оставшись в одном белье. Легла на кровать и с удовольствием вытянулась. Ноги гудели, глаза слипались. Шива снял футболку и лег рядом. Взял ее руку, и пальцы тут же переплелись. — Только ты не засыпай совсем, — прошептал он. Она несколько раз молча кивнула. Говорить не хотелось. Хотелось просто лежать и наслаждаться покоем, нагретым, но не обжигающим воздухом, грушевым ароматом и летними звуками природы. Она и не думала, что где-то в мире может быть место, где ей будет так хорошо и умиротворенно. Навалилась сладкая дремота. И снова это было похоже на оцепенение, как будто одна часть мозга спала, а вторая бодрствовала. Спящей половиной Кали снова грезила о прогулке по бескрайним полям и саду Корнов. Она ощущала грушевый вкус на губах и мягкость и прохладу травы под босыми ногами. Половиной, которая бодрствовала, она почувствовала, как Шива повернулся на бок, не выпуская ее руки, и прижался лбом к ее плечу. Она чуть наклонила голову, чтобы касаться щекой его волос. Ей хотелось подняться, чтобы пойти дальше, не упустить ни одного драгоценного мгновения этого дня, но она не могла заставить себя даже пошевелиться. Сонный морок окутывал, погружал в себя, и невозможно было ему сопротивляться. У нас впереди весь день, и вечер, и ночь, сказал он. И день, и вечер, и ночь. И жизнь, если она захочет. Если оба они захотят. Солнце ушло из зенита, когда они проснулись со свежими силами. Улыбаясь остаткам сна, Кали открыла глаза. Шива сидел рядом, скрестив перед собой ноги, и смотрел что-то в своем телефоне. Она протянула руку и коснулась его локтя. Он тут же обернулся, взял ее ладонь и поцеловал пальцы, сжал крепче, помогая подняться. Она села, прислонилась щекой к его голой спине и сидела так несколько секунд, пережидая последнюю дрему. — Ох, мы все проспали. Почему ты меня не разбудил? — Я пытался. Ты не хотела. Он обернулся и поцеловал ее — раз, другой, третий. Она ответила на поцелуи, чувствуя, что проснулась окончательно. — Интересно, у Кибелы найдется кофе? — Думаю, что да. Мне тоже не помешает. А потом пойдем гулять, ага? — Пойдем. Одевшись, они спустились вниз. Меркурия где-то не было видно. Кибела сидела возле окна и что-то шила на руках. Услышав гостей, бросила на них короткий взгляд. — Чай? — Кофе, если найдется. Отложив шитье, она начала собирать на стол. Кали воспользовалась моментом, чтобы заглянуть в ванную, а потом выйти на крыльцо. Первая же затяжка окончательно прояснила ей разум. За долгие годы дурных привычек у нее это было где-то уже на уровне рефлекса — выкурить сигарету и ощутить прикосновения Шивы, если он был рядом. Когда они просыпались вместе, то всегда сначала утыкались друг в друга, а потом уже все остальное. Как будто от этого зависела их жизнь. Сидя на крыльце с дымящейся сигаретой в зубах, она пыталась представить, как бы они жили, если бы купили дом в месте, похожем на Красный Берег. Тишина и покой. Много пространства, в котором можно потеряться, чтобы не надоесть друг другу. Никакой удушающей жары. Никакой Дэви и ее истерик. Она бы писала — в теплые месяцы на веранде или крыльце. Он бы вел свой бизнес, сидя под грушей в саду. Хорошо бы жили. это была идиллия. К сожалению, Кали Лорган хорошо знала, что ничего такого в реальной жизни не существует. Шива вышел к ней, сел рядом, дал большую глиняную кружку с дымящимся кофе. Кали знала, что в его кружке кофе был холодным. Его всегда удивляла ее любовь к обжигающим напиткам в любое время года и про любой температуре. Вытащил сигарету из ее пачки и тоже закурил. Он редко курил. В минуты сильного душевного волнения или наоборот когда был полностью расслаблен. После секса, например. Усмехнулся каким-то своим мыслям и процитировал: — Когда Адам пахал, а Ева пряла... Кали усмехнулась в ответ, прекрасно поняв, о чем он думает. — Может быть, потом, — ответила она. — Лет через двадцать, когда захочется только покоя и больше ничего. Тогда. — Думаешь, мы успокоимся через двадцать лет? Мне кажется, что этого не произойдет и через пятьдесят. — И на смертном одре мы все еще будем трахаться, как кролики. Он рассмеялся. Это была у них такая шутка, понятная только им двоим. В первый год, когда они только начали встречаться как пара, они использовали каждый удобный и неудобный момент для секса. У обоих был бурный темперамент и хотелось всегда. Тогда Кали и пошутила насчет кроликов. Спустя три года страсти уже немного поутихли, но фразочка осталась в их особом внутреннем языке, понятом только им двоим. Бывали периоды, когда они не могли увидеться по несколько недель. У него были командировки по бизнесу, у нее были туры, связанные с сезонностью продаж и литературных мероприятий. Иногда их поездки совпадали по времени, иногда нет. Иногда была возможность поехать вместе, иногда нет. Но всякий раз, когда они встречались после долгой разлуки, кроличьи страсти возобновлялись на какое-то время. Потом наступало пресыщение и понимание, что они могут встретиться в любой день, а не только как получится. Тогда отпускало. До следующего раза. Они допили свой кофе. Он поцеловал ее в висок легким касанием и поднялся, протянул ей руку. — Идем. Нам пора.

* * *

Кибела собрала им с собой немного еды: хлеб, сыр, холодное мясо, груши, бутылку воды и бутылку разбавленного домашнего вина. Все это Шива сложил в свой рюкзак, а Кали переложила то, что могло бы понадобиться ей. Ее нисколько не пугала предстоящая прогулка. Она часто предпринимала длинные пешие прогулки по городу, когда нужно было подумать, утихомирить нервы или отдохнуть. Ей было по-настоящему интересно посмотреть на те места, где он вырос. Дом Корнов стоял почти на самой окраине, дальше было всего несколько строений, и некоторые из них заброшенные. Последний в поселке дом почти развалился. Крыша провалилась внутрь, забор упал, стены покосились. Когда они проходили мимо, Кали спросила: — Кто здесь жил? И что с ними случилось? — Старик со старухой и у них не было детей. Потом они умерли, а дом оказался никому не нужен. — Это очень печально. — Да, печально. Но это жизнь. За последним — рухнувшим — домом был заросший травами луг, а потом начались хлебные поля. Колосья уже линяли из мягкой зелени в нежное золото. Легкий ветер гнал по ним волны, и они шелестели, как вода во время прибоя. Кали свернула с тропинки, в которую превратилась главная дорога Красного Берега, и подошла к краю поля. Прикоснулась к хлебной кисточке с крошечными зернышками и длинными жесткими усиками — нежно, очень аккуратно, боясь повредить. Стояла и гладила колоски кончиками пальцев, не замечая, как улыбается. Шива подошел и стал рядом. — Это рожь. Есть еще пшеница и овес. И кукуруза, но она с другой стороны поселка. Сейчас поле еще не высокое. В сентябре колосья будут такими высокими, что в них можно потеряться. Нас родители всегда пугали, что можно заблудиться и не найти дорогу домой. Поэтому не отходи далеко. — Конечно, нет, — она перевела на него взгляд. — Мне жаль топтать. Они такие теплые и... живые. Это ведь хлеб. Он для нас. — Но ведь в сентябре его все равно будут жать. — В сентябре они уже будут готовы стать хлебом. А сейчас пока нет. Сейчас пока нельзя. Он рассмеялся. — Я тебя обожаю, моя госпожа, именно за то, что ты понимаешь такие вещи. Ты видишь мир совсем по-другому, и это прекрасно. Она улыбнулась в ответ. — Как и все писатели. Для нас мир... он не одномерный, и реальность не состоит из одного слоя. Все сложнее. Мир многослоен, как будто множество сфер вложены одна в другую и пересекаются с другим множеством сфер, которые так же вложены одна в другую. И мы все это видим. А если не видим, то чувствуем. Иначе как бы мы вообще могли писать? — И что ты видишь в этом поле? — У каждого зернышка есть свое предназначение. Некоторые из них погибнут еще до того, как их соберут. Некоторые упадут обратно в землю и прорастут новыми колосьями. Некоторые упадут на дорогу и засохнут. Некоторые будут съедены птицами или животными. Большинство станет мукой. Из этой муки, может быть, испекут пирожное. Его съест девушка, которая только что рассталась со своим любимым, чтобы утешить себя. Или испекут свадебный торт. Или хлеб, который накормит голодного. Или сварят кашу. Для мышей хлебное поле — это и есть целая вселенная, и другой они не знают. Для птиц это, наверное, выглядит, как море, только сухое и желтое. Каждое зернышко исполнит свое предназначение. У людей ведь все точно так же. — Колосья соберут и обмолотят здесь же в поле. Зерна увезут, а стебли останутся. Их соберут в большие стога, чтобы высушить. И зимой этим сеном будут кормить скотину. Мы забирались в стога во время дождя, там тепло и сухо. Или залезали на вершину, ложились и смотрели на небо. Так что да, ты права. Она шла по краю хлебного поля, одной рукой держась за руку того, кого так сильно любила, а второй ведя по хлебным колоскам. Раскрытая ладонь гладила целое поле, и это было невероятное ощущение. Она пыталась представить себе эти высокие пухлые стога, в которые можно залезть и отгородиться от всего мира стеной остро пахнущего сена. Или залезть наверх, где тебя никто не увидит, и лежать, чуточку приблизившись к звездам. Она хотела бы увидеть все это, испытать, прочувствовать. Но до сентября еще надо было дожить. За ржаным полем начало пшеничное, отделявшееся узкой тропинкой между ними. Пшеничные колосья, более высокие, крепкие и мощные, нависали над ней и путались верхушками в усиках ржи. Оттенки зелени и золота были другими, более теплыми, и переплетение колосьев делало переход от одних оттенков к другим едва заметным. Как будто разводы на муаровом шелке, переливающиеся от слабого ветра. Кали невольно остановилась и залюбовалась. Сделала несколько шагов по тропинке, ступая осторожно, чтобы не повредить ни одного стебля. Обернулась на Шиву, улыбаясь. Он так и стоял между двух полей. Смотрел на нее, не отрываясь, и улыбался в ответ. Она раскинула руки и крутнулась на месте. Им не нужны были слова для этого мига единения. Он зашел в поля следом за ней, обнял, прижал к себе и стал целовать. Его губы были сухими и горячими, немного горчили после выкуренной сигареты. Его руки были сильными, и в них было так хорошо, так безопасно. Она закрыла глаза, полностью отдаваясь нахлынувшему чувству любви и огромной нежности. Вцепилась в его спину, вжалась в него всем телом, снова удивляясь, как же они подходят друг к другу. Каждой выпуклостью. Каждой впадинкой. Словно их тела были созданы друг для друга. От него исходил запах разогретой кожи, немного резковатого парфюма и немного свежего пота. Ей не было противно. Наоборот, этот его хорошо знакомый запах сводил ее с ума, рождал желание. Она потерлась о его пах и ощутила ответное вожделение. Изумленно выдохнула прямо в его рот: — Здесь? — В старину был такой обычай, чтобы земля лучше родила. Но здесь все же не стоит. Я знаю более подходящие места. Он взял ее за руку, и они пошли дальше. Высоко в ярком небе вились черные точки птиц. Где-то вдалеке золотистое хлебное поле упиралось в стену темного леса. Кали казалось, что так она может идти бесконечно, до того ей было хорошо и спокойно. — А что, правда был такой обычай? — Был. Перед тем, как сеять, семейные пары приходили на поле или в огород и занимались там любовью, чтобы напитать землю нужной силой. Считалось, что от этого земля станет более плодородной. Сейчас в это, конечно, никто не верит, но некоторые приходят тайком. Наверное, просто на всякий случай. — Откуда ты... — начала она вопрос, но до нее вдруг дошло до самой: — вы подглядывали! Вы подглядывали за такими парами, да? Это... ужасно. Он ухмыльнулся. Последнюю фразу она сказала таким тоном, что было понятно, что ничего это не было ужасно. Они многое знали друг о друге. Какие-то тонкие и очень интимные моменты, в которых стыдно было бы признаться кому-то еще. Но уровень доверия между ними двумя был столько высок, что никакие, даже самые шокирующие вещи не были таковыми. Ей нравилось смотреть. Ему нравилось, когда она смотрит. На него, например. — Как будто тебе не было бы любопытно. Она усмехнулась в ответ. — Было бы. Мне нужно будет это записать и потом я куда-нибудь это вставлю. Мне нужно записать это прямо сейчас. Давай присядем. У нее был специальный блокнот, в который она записывала все подряд, что потом могло бы пригодится для написания текста, что сделало бы его более живым и естественным. Блокнот остался дома, она не рассчитывала работать в поездке. Поэтому она вытащила телефон, уселась на край дороги прямо за землю и начала быстро набирать текст в заметки. Тут же сунула сигарету в зубы. Когда дело касалось работы, она много курила. Шива сел рядом. Воспользовавшись паузой, вытащил из рюкзака бутылку с вином и сделал несколько глотков. Потом расшнуровал высокие армейские ботинки и стащил их вместе с носками. Не отрываясь от своего занятия и не глядя, Кали протянула руку. Он молча вложил ей в руку ботинок. Она поставила его перед собой и несколько секунд продолжала набирать текст, а потом подняла голову. В недоумении посмотрела на ботинок, на Шиву, снова на ботинок. Недоумение сменилось изумлением. Глядя на нее, он расхохотался. С громким возгласом возмущения она бросила в него ботинок, но тоже не выдержала и рассмеялась. — Видела бы ты свое лицо. Я подумала, ты меня сейчас прибьешь на месте. — Это было не смешно, — но она не могла перестать улыбаться. — Это было еще как смешно. — Ладно. Это было смешно. Дай мне что ты там пил. Я тоже хочу. Он протянул ей бутылку, и она отпила вина. Оно было разбавлено водой, как это делали раньше, и от этого хорошо утоляло жажду, но не ударяло в голову. — Хочешь перекусить? — Нет. Мне бы переварить все то, что я уже съела. — Особенности жизни в деревне. Люди привыкли много есть, потому что много физически работают. — Умственный труд, знаешь ли, тоже не из легких. — Я знаю. Этот вид труда мне знаком. Готова идти дальше? Она сделала еще глоток и вернула ему бутылку. Кивнула. Дальше он пошел босиком, неся связанные за шнурки ботинки в руке. Ей тоже хотелось разуться, но она знала, что не стоит этого делать. Ходить босиком нужно было уметь, к тому же она отличалась редкостной особенностью собирать на себя мелкие травмы. Если где-нибудь на дороге попадется осколок стекла или гвоздь, она непременно на него наступит и поранится. Но как же хотелось почувствовать под ступнями мягкую нагретую пыль. Поле все тянулось и тянулось. Несколько раз краем глаза Кали видела движение в колосьях. Эта вселенная была полна невидимой жизни. Это был целый мир. И ей вдруг нестерпимо захотелось увезти крошечную частичку этого мира с собой, в городскую квартиру. Чтобы потом смотреть на него и вспоминать этот день, и хлебное море, и звуки природы, и медовый запах, и тепло его рук, и поцелуй, и вкус вина, и желание упасть однажды в пшеницу и любить друг друга. — Как думаешь, можно будет мне взять один колосок, чтобы увезти с собой? — Думаю, что ничего страшного не случится. Но лучше вернуться сюда завтра, перед отъездом. — Хорошо. Как-то постепенно среди колосьев стало попадаться все больше травы, а потом стало наоборот — среди травы все меньше становилось колосьев. Поле сошло на нет и стало лугом. Приблизился лес, и из него тянуло явной прохладой. Странно было, что в такую жару где-то могла быть прохлада. Золотой сменился зеленым, отмеченным яркими пятнами цветов. Кали сорвала ромашку, потом мак, потом что-то еще желтое и голубое и розовое. Пальцы сами собой задвигались, сплетая стебли в венок. Она плела венки когда-то давно, в детстве, и думала, что забыла, как это делается, но вспомнилось само собой. Цветы ложились легко, один к одному. Наконец она соединила концы венка и связала их травой. Надела готовый венок на голову — пришелся впору. Лес подошел совсем близко. Здесь жара почти не ощущалась, пахло сыростью. Кроны деревьев смыкались над головой плотным шатром, дающим спасительную тень. Ели в темно-зеленой хвое мели землю широкими колючими юбками. Трава стала гуще и ниже, усыпанная иголками и палыми листьями с прошлых лет. Звуки изменились, стали как будто ниже и глуше. Где-то стучал дятел. В подлеске что-то постоянно шуршало и шелестело, Кали видела, как качаются ветки. Она не боялась леса, несмотря на то, что выросла и всю жизнь прожила в городе. Лес казался ей не врагом, а другом, который может и укрыть от опасности, и накормить, и дать ночлег. В юности она с интересом изучала навыки выживания, часто бывала в лесу и умела в нем ориентироваться. — Здесь есть грибы? — с интересом спросила она. Грибы были ее отдельной страстью. — Есть. Но мы сейчас не пойдем. Для этого нужен целый день. Они шли по опушке, и Кали казалось, что они идут по границе миров — полевого и лесного. Это были два совершенно разных мира, как были разными город и поселок, поселок и хлебное поле, поле и луг. Они перетекали друг в друга. Каждый оставался отдельным, был своим собственным, но вместе они были чем-то целым. Она все же смотрела под ноги, надеясь увидеть разноцветные шляпки, но вместо этого увидела целые заросли лесной земляники. — Смотри. Ягоды. Свернула немного вглубь и начала собирать алые капельки в ладонь. Когда ладонь набиралась полной, она отправляла их в рот, наслаждаясь кисловато-сладким вкусом и соком. Это была лесная магия — найти землянику и есть ее, сколько найдется. Казалось, ягоды не кончаются. Пока она увлеченно проводила время в кустах, Шива сел на поваленное дерево. Обулся, рюкзак поставил к ногам и достал из него все ту же бутылку с вином. Закурил, вытащив сигарету из пачки Кали. Он не торопил ее дальше, не мешал получать удовольствие, а просто сидел и смотрел, улыбаясь чему-то своему. Кали собрала снова земляники в пригоршню, но есть сама не стала. Подошла и протянула ладонь ему. — Будешь? Он наклонился и стал собирать губами ягоды прямо с ее руки, касаясь мягко, нежно, глядя ей в глаза снизу вверх. Она ощутила, как начала заводиться от этого зрелища. Ей нравилось, когда он был таким. Слов не было, чтобы описать. Это было где-то на уровне чувств, глубинных ощущений и инстинктов. В такие моменты любовь, которую она испытывала к нему, вспыхивала в ее сердце с новой силой, как горела в самый первый год, когда все только у них начиналось. Закончив с ягодами, он потянул Кали за руку и усадил к себе на колени. Тихо сказал: — Ты испачкалась. Ее губы и правда были перемазаны земляничным соком. Он начал целовать ее, слизывая этот сок. Губы, которые были сейчас не горькими, как обычно, а сладкими. Срез нижней челюсти. Шею. Спускался все ниже, обнимая ее, лаская каждый сантиметр горячей кожи. Потом ее грудь — лаская через майку, через бюстгальтер. Она отдавалась его губам, его рукам, снова ощущая, что он возбужден. Ей хотелось лечь на траву и отдаться ему, чувствуя не только единение с возлюбленным, но и с землей, с лесом, со всем миром. Она ласкала его в ответ, но где-то циничной частью души женщины, уже несколько пожившей, понимала, что сейчас не время и не место. Это красиво в фильмах и книгах, а в реальной жизни все не так. В реальной жизни были муравьи, и крапива, и сучки, и шишки, и все это попадалось в самый неподходящий момент в самые нежные места. Поэтому она оторвалась от его губ и прошептала: — С места не сдвинусь, пока все не съем. — Все твое, — прошептал он в ответ. И все это прозвучало так двусмысленно на самом деле, но так понятно им обоим. Кали продолжала собирать землянику в ладони, скармливая ему время от времени целую пригоршню. Они запивали ягоды вином и шутили, что Кибеле следовало дать им не одну бутылку. Разбавленный алкоголь не действовал. Жара, уединение, земляника и оторванность от всего мира пьянили их обоих куда больше. Это было невыразимое чувство свободы от всех и от всего. Когда на кустах не осталось ни одной красной точки, они двинулись дальше. Кали было все равно, куда он ее ведет. Она просто шла вместе с ним и ни о чем не думала, впитывая собой момент здесь и сейчас.

* * *

Солнце уже явно клонилось к закату, когда они вышли к озеру. Им так и не встретилось по дороге ни одного человека, из чего Кали заключила, что они отошли от Красного Берега довольно далеко. Ноги гудели, но это была приятная усталость, какая бывает после хорошей тренировки, когда нагрузки и интенсивности было в меру. — Русалье озеро, — сказал Шива. — Здесь давай отдохнем. — Почему Русалье? Здесь водятся русалки? — Многие в это верят. Двести лет назад здесь утопилась невеста, и с тех пор люди боятся сюда приходить. Говорят, что видели ее. Особенно дети часто встречают. Она не делает ничего плохого, но люди все равно боятся. — Я не боюсь. — Я и не сомневаюсь. Иначе не привел бы тебя. Русалье озеро было одето по берегу густыми высокими зарослями рогоза. Коричневые башенки на тонких длинных стеблях качались под собственным весом и шелестели. Только в одном месте был песчаный спуск к воде — темно-зеленой, непрозрачной, неподвижной. Здесь они устроили привал. Кали наконец-то сняла обувь и с удовольствием погрузили ступни в теплый песок. Ей нравилось ощущение мелких песчинок, сыпавшихся по коже, щекотавших между пальцами. Она бродила по маленькому пляжу — десять шагов туда, десять шагов обратно. Вглядывалась в озеро. Ее нестерпимо тянуло войти в темную воду. Вода всегда притягивала ее какой-то особенной гравитацией. Кали не боялась водоемов, хорошо плавала и любила купаться, так же, как не боялась она и любила лес. Летом они часто ездили по вечерам на озеро недалеко от города, но там почти всегда были люди. Здесь же не было никого, кроме них, и от того вода манила ее еще большей. Войти, ощутить полное растворение, уйти под воду с головой и посмотреть, что там. Но она знала так же, что незнакомые места могут быть опасны. Пока она раздумывала, Шива развел небольшой костер и достал всю еду, собранную для них Кибелой. Кали уже решилась и обернулась к нему, чтобы спросить, но в этот момент он сказал сам: — Здесь можно. Безопасно. И не стал снова шутить насчет русалки, потому что знал, что его любимая не боится. Кали разделась и осталась совсем нагой. Вот чего ей хотелось на самом деле — ощутить объятия воды всей кожей, каждой клеточкой тела, чтобы ничто не мешало. Именно этого ей всегда не хватало, когда вокруг были люди. Она постояла немного на границе, давая озеру и его обитательнице, если она и правда была, узнать ее, понять, что она не несет опасности, ощутить ее мысли и чувства. А потом медленно двинулась вперед. Вода казалась прохладной из-за того, что кожа успела раскалиться за жаркий день. Кали тут же охватил озноб, соски встали дыбом. Но стоило только ей оттолкнуться ногами от дна и поплыть, как тут же все переменилось. Вода сделалась теплой, ласковой, окутывающей нежностью. Кали плыла легко, совершая широкие уверенные гребки. Свобода и легкость охватили ее, как совсем недавно в лесу, на земляничной поляне. Усталость тут же ушла. Это была родная для нее стихия, и ей хотелось остаться здесь как можно дольше. Она остановилась и развернулась на месте. Ноги не доставали до дна, хотя она отплыла  совсем недалеко. Кали висела в воде, как в невесомости, совершая маленькие движения руками и ногами для сохранения равновесия. Она увидела, как Шива раздевается, и увидела, что он тоже остался совсем обнажен. Так же, как она, постоял немного на границе двух миров, а потом вошел в воду. Она знала, что он чувствует сейчас, потому что сама чувствовала то же самое. Когда не было одежды, все было по-другому. И вода, и движения, и ощущения. Это было по-настоящему чувственное удовольствие сродни сексуальному. Это невозможно было описать, это можно было только ощутить. Она поплыла ему навстречу. Он оттолкнулся от дна и сделал несколько гребков. Когда они встретились, он встал на ноги. Вода оставила открытыми только плечи. Кали влетела в него с размаху. Вцепилась, обвила руками и ногами и впилась в губы. Низом живота она чувствовала его возбуждение и потерлась об него, сама того не осознавая. Он застонал и сильнее прижал ее к себе, вжал в себя, как будто хотел стать с ней единым целым. Она хотела того же. Хотела проникнуть в него каждой клеточкой и впустить его в себя. Они обнимались до боли, потому что иначе было никак. — Я люблю тебя, моя госпожа, — прошептал он ей на ухо. — Люблю тебя. — Я люблю тебя, — отвечала она. — Так сильно, как до Луны и обратно. Они не могли оторваться друг от друга, это было выше их сил. Он подхватил ее под ягодицы и вынес из воды, так и не отпустив от себя. Встал на колени и осторожно уложил на песок. Мочи не было терпеть у них обоих. Кровь, подогретая вином, водой, уединением и выплеском эндорфина, кипела и не могла больше ждать. Острый запах возбуждения кружил голову. Кали раскрылась, давая понять, что готова. Она хотела его прямо здесь, прямо сейчас. Он вошел в нее одним точным движением, потому что за годы они настолько хорошо узнали тела друг друга, что не было нужды примеряться. Вошел и начал скользить в ней сразу под нужным углом и с нужной амплитудой, чтобы доставить ей наивысшее удовольствие от соития. Она выгибалась ему навстречу, не замечая, как песок забивается в мокрые волосы, как мелкие камешки впиваются в спину, как до крови царапает его кожу острыми ногтями. Сейчас ей было нужно только чувствовать его в себе и любить его. Они кончили одновременно, с длинными стонами и содроганиями, пробегающими по телу. На какое-то время замерли оба, не желая разъединяться. Это были моменты, когда они чувствовали себя единым целым, животным о двух спинах. Моменты, когда внешний мир переставал существовать, потому что во всей вселенной оставались только они двое, вознесенные в да-хэй. Потом они лежали рядом, все так же на песке. Кали дотянулась до шорт, вытащила сигареты и закурила. И Шива тоже вытащил у нее сигарету. Он курил редко и предпочитал таскать ее ментоловые. Но после секса — всегда. — Знаешь... у меня впервые было... так, — сказал он. Она усмехнулась. — Тебе понравилось? — Еще бы! Это было полным безумием, но да. — Значит, будет повод повторить. А сейчас мне нужно снова искупаться. — И мне тоже. — Тогда пойдем? — Пойдем. И они снова пошли в воду. Плавали, кружили друг вокруг друга, как будто в медленном странном танце, взявшись за руки, смеялись от ощущения свободы и счастья. Потом Кали уплыла на середину озера и вернулась обратно. Перевернулась на спину, отдыхая, и ее бледная грудь всплыла над темной зеленоватой гладью, как белая водяная лилия. Шива впился в нее взглядом и все никак не мог насмотреться. У него была отдельная страсть к ее груди. Потом подошел, подвел руки Кали под спину и приподнял, чтобы все остальное тоже показалось над поверхностью, и держал так. — Ты такая красивая, моя госпожа. Такая красивая. Вынес ее из озера, так и не отпустив, и только на берегу поставил на ноги. Солнце продолжало клониться к закату, но оставалось горячим, высушивая кожу и волосы. На них напал вдруг зверский голод, и они ели, стоя или расхаживая по берегу, запивали еду водой или вином и чувствовали себя словно в первобытном мире, когда на тысячи километров вокруг вовсе не никаких людей, а есть только лес, вода, трава, небо и они вдвоем. Можно было не одеваться и можно было ни о чем не думать, кроме того, что есть здесь и сейчас. Потом, когда они уже собирались, Кали спросила: — Что случилось с той девушкой? С невестой? — Жених у нее было, они с детства друг друга любили. Родители сговорились на свадьбу, и он уехал в город на год, чтобы заработать. Она его ждала, мечтала, как пойдет под венец, как они проживут вместе долго и счастливо. А за несколько дней до свадьбы узнала, что все это время у него в городе была другая, и там уже ребенок будет. Пошла и утопилась с горя. Здесь, в этом озере. Жених приехал прямо на похороны, только хоронили пустой гроб, потому что тела так и не нашла. Потом стали говорить, что видят ее здесь, особенно дети. Она с ними играет, песенки им поет. Жених начал ходить сюда, все думал, что увидит ее. Но она ему так и не показалась. И он сошел с ума. Еще говорят, что бусы у нее были, зеленые, которые он подарил. Она в них и утопилась. И если кому она бусину с тех бус подарит, то тот найдет свою настоящую любовь. — И как? Дарит бусины? — Я никого не знаю. Может, сказки это все, а может, бусы у нее кончились за двести лет. — А может и нет. Не сказки и не кончились. — А может и нет. Кто знает. Кали молча протянула руку и разжала пальцы. На ладони лежала крупная зеленая бусина, немного потертая от времени, но все еще прозрачная, как будто застывшая озерная вода. — Да ладно! Ты шутишь? Где ты ее взяла? — Нашла в песке. Прямо у воды, у рогоза там. — Кали, это правда? — его голос сделался серьезен. И он назвал ее по имени, как делал только в самые ответственные моменты. — Правда. — Тогда сохрани ее. Не потеряй, никому не отдавай. И никому не показывай. И не рассказывай. Она молча кивнула. Все в нем говорило о том, что сейчас происходит что-то запредельное, магическое, наверное, что-то такое, о чем нельзя забывать. Она знала, что так бывает. С ней такое уже было. И она спрятала бусину в маленький кармашек на шортах, так плотно прилегающий к телу, что из него точно ничего не вывалится случайно. Когда они уходили, она подошла к озеру, присела на корточки и коснулась воды раскрытой ладонью. Погладила и прошептала, обращаясь к той, которой не было здесь и сейчас. — Я запомню тебя, милая. Ты не одна. Шива ей не мешал. Он знал, что иногда Кали ходит между мирами и видит сокрытое. То, что ему было не доступно, но это совсем не значило, что ничего подобного не было. Венок остался лежать на водной  глади. Кали не обернулась и не увидела, как из глубины проступило девичье лицо с тонкими чертами. Девушка смотрела на цветы и едва заметно улыбалась.

* * *

От леса и озера свернули в поля. Трава была немного подсушена долгой жарой, но стояла по пояс. Среди этого разноцветного травяного моря была протоптана узкая тропка, по которой они и пошли. Бабочки порхали с цветка на цветок. Стрекозы висели в воздухе, как маленькие вертолеты. Волны пробегали по зеленому морю, усеянному цветными пятнами, и Кали чудился шелест прибоя. И снова ее поражало обилие цвета. Городские клумбы были однообразными или геометрически выверенными. Здесь же был хаос, но на этом хаосе отдыхали и глаза, и душа. Кали хотелось впитать его в себя, как что-то целебное, что потом можно будет мысленно выпить в сером пыльном городе и снова ощутить, что есть и другой мир, есть жизнь. — В ночное сюда ездили, — сказал Шива. — Это, знаешь, такое... отдельное. Подальше от дома, от родителей уезжали. Брали с собой вина тайком, сигареты таскали, хлеб, картошку  и больше ничего не надо. Сидели всю ночь у костра. Звезды россыпью, так ярко, так низко. Кажется, что только руку протяни и можно сразу горсть достать. — А девчонок? — она ухмыльнулась. — Девчонок не брали обычно. К некоторым приходили, но они уходили подальше со своими делами, чтобы никто не видел и не слышал. Ей очень хотелось просить про него. Приходила ли к нему какая-нибудь девушка, чтобы увести подальше в траву и закружить, залюбить в цветах и росе. Но она не стала спрашивать. Это было слишком личное, а она предпочитала не лезть в слишком личное. И не спросила. — Нет, — ответил он. — Ко мне никто не приходил. Я бы хотел увезти тебя. С тобой. Ты ведь умеешь ездить верхом? — Умею. — Увезти тебя, и потом увести далеко в поле. — И чтобы больше никого. — И чтобы больше никого, — повторил он. И было что-то такое в его интонации, что она поняла — для него это имело особенное значение. Разумеется, имело. Потому что была Дэви. Дэви, с которой он не сможет развестись еще пять лет. — Как долго ездят в ночное? — спросила она. — До конца августа. Пока не скосят всю траву. — Тогда мы можем успеть. Если приедем еще раз. Ну если это возможно. — Почему нет? Ты бы хотела? Приехать еще раз и не спать всю ночь? — Я бы хотела. — Тогда мы приедем. Я ведь действительно могу купить здесь дом, и мы будем приезжать, когда захотим. Здесь очень дешевая недвижимость. — Дом твоих родителей? Дом его родителей был продан перед тем, как он перевез их в город. — Нет, его снесли и построили новый. Что-нибудь на окраине. Маленький хороший дом, который не требует много сил и вложений, чтобы можно было его оставить под присмотром. Если тебе здесь действительно нравится. — Мне нравится. — Тогда я посмотрю, что есть. Спрошу у Меркурия, когда вернемся. — Хорошо. Высокая трава сменилась стерней, оставшейся после покоса. Как зеленый ковер с высоким ворсом, только этот ворс был не мягким, в котором так приятно стоять босыми ступнями, а жестким. Кали ощущала его жесткость даже через толстую подошву ботинок. Тут и там стояли высокие стога из скошенной травы, уже пожелтевшие, сухие. К одному они подошли. Кали вытащила несколько сухих травинок и понюхала. Они пахли совсем не так, как бывает в городе, когда косят газон. Они пахли все еще травой, а не пылью, бетоном и выхлопными газами, пряно, немного остро. Запах этот ассоциировался у нее с осенью. Еще только конец июля, настолько жаркого, что кажется, будто температура никогда не упадет, и прохлада никогда не наступит. Но на самом деле осень уже близка, и здесь, среди скошенного поля это чувствовалось призрачно, неуловимо и неотвратимо. — Залезем? — в глазах Шивы промелькнуло какое-то мальчишеское вдохновение. Как будто ему не двадцать девять, а лет двенадцать, и он впервые гуляет с девочкой, которая ему нравится. Кали смерила взглядом метра три стога и резонно спросила: — Как? — Я тебе покажу. Там надо цепляться и лезть. Это просто. Но "цепляться и лезть" оказалось совсем не просто. Кали соскальзывала с крутого бока, съезжала вниз, захватывая с собой целые пригоршни сена. Падала прямо в объятия, в руки, всегда готовые ее подхватить и удержать. Шива ловил ее, ставил на ноги и отправлял снова наверх. Она смеялась от своего неумения, от ощущения легкости и игры, от уверенности, что не упадет, не разобьется, потому что есть кому ее подхватить. И он смеялся вместе с ней, но не от ее неловкости, а от счастья, которое оба они сейчас чувствовали. Выбирал травинки из ее волос и одежды и снова отправлял на покорение вершины. Она съехала вниз в очередной раз, бросила пучки под ноги и сказала: — Я его разворошу раньше, чем на него залезу. Это вообще законно? Это вообще возможно? — Во-первых, если разворошишь, то соберем потом обратно. Во-вторых, никто на нас не подумает. Дети на них постоянно лазят. В-третьих, возможно. Он же не бетонный, он мягкий, за него можно зацепиться, если поглубже. Давай, попробуй еще раз. Сосредоточься. Она попробовала. Сосредоточилась, закусив губу, и полезла вверх. И как-то хорошо так пошло. Сено больше не разъезжалось под руками и ногами, не вырывалось, держалось крепко. Она цеплялась поглубже, носками ботинок пробивала как будто ступени и сама не заметила, как оказалась наверху. Крутой отвесный бок вдруг стал более пологим, а потом и вовсе закончился. Кали выпрямилась во весь рост, раскинула руки и радостно прокричала: — Я забралась на Эверест! И у нее действительно было ощущение, что она забралась на Эверест. Только здесь было тепло, не так высоко и более приятно. — А знаешь, что самое главное во всей истории с Эверестом? — спросил Шива снизу. — Что? — Слезть потом с него. Но у нас, я думаю, проблем не будет. И он начал собственное восхождение. Должно быть, за годы в городе сноровка была утрачена, потому что ему так же пришлось предпринять несколько попыток. И когда это ему наконец удалось, он стал рядом с ней, близко-близко, и она тут же прижалась к нему. Ощущая его руки, которые держали ее. Слыша сильный и ровный стук сердца в его груди. Чувствуя запах его кожи. И время остановилось, когда он склонился и начал целовать ее. Кали закрыла глаза, отдаваясь поцелую, и краешком сознания подумала, что сейчас, в этот самый момент не страшно и умереть, потому что это будет смерть от любви и счастья. А потом они лежали на вершине, прислонившись друг к другу головами. Сено, уже успевшее высохнуть под июльским солнцем, покалывало голые руки и ноги, но было мягким, как лучшая перина. И было так хорошо, так спокойно и безмятежно, что хотелось лежать, лежать, лежать. Целую вечность лежать, чувствуя друг друга, слушая летнее поле и глядя в пронзительно-голубое высокое небо. Немного клонило в сон от усталости, долгой прогулки и новых впечатлений. Немного хотелось курить, но когда лежишь на стоге сухого сена, это довольно хреновая идея. Вместо сигареты Кали выудила из рюкзака бутылку с вином и допила остатки. Приподнявшись на локте, нашла губы Шивы и влила ему в рот последний глоток. Он сглотнул и тут же снова притянул ее к себе в поцелуе. Бедром она ощутила, что он возбужден, опустила руку и сжала бугор на его штанах. Он застонал, слегка раздвигая ноги, давая ей больше пространства для ласк. Прошептал на ухо: — Не самая лучшая идея. — Почему? — Тут метра три, и если мы упадем, то кое-что может пострадать. Но она чувствовала, как он льнет к ее руке, вжимается в ладонь, хочет ее. Хочет прямо здесь и сейчас. — Тогда нам стоит подождать до возвращения. — Тогда нам стоит поскорей вернуться. Но вопреки своим словам он потащил ее майку вверх, обнажая грудь, и тут же взял губами твердый стоячий сосок, потом другой. Кали охнула. Они так легко заводились друг от друга, зажигались просто молниеносно. И оба понимали, что если не остановятся прямо сейчас, то точно упадут, потеряв контроль над реальностью. — Нам точно стоит поскорей вернуться, — повторила она за ним, почти задыхаясь от желания. — Тогда пойдем. Слезть с травяного Эвереста оказалось куда проще. Шива скользнул по крутому боку и снизу прокричал ей: — Давай! Я тебя поймаю! Кали привела себя в порядок, села на самый край и позволила силе тяготения сделать всю работу, съехав вниз. Это было стремительно и легко, прямо в объятия Шивы. Он, конечно, ее поймал. Он всегда ее ловил, не давал ей упасть. С того самого первого раза, когда она едва не соскользнула в Бездну. Воспоминания об этом так и не смогли полностью поблекнуть и перестать причинять ей боль. Не замечая, что делает, она потерла шрамы на руках. Зато он заметил, и лицо его на мгновение омрачилось. Тихо сказал: — Я буду ловить тебя, моя госпожа. Никогда в этом не сомневайся. Ты больше не упадешь. Она молча кивнула и тут же поспешила улыбнуться. Наконец-то закурила, скрывая в этом остатки мрачных мыслей. Она знала, что он будет ее ловить. Но так же она знала, как непредсказуема может быть жизнь, как коротка, и знала, что обстоятельства иногда оказываются сильнее любых желаний. Рок. Шикзаль. И поэтому в глубине души Кали Лорган усомнилась, хоть и не подала вида. Солнце клонилось к закату, тени удлинялись. Кали услышала звуки поселка, увидела хлебные поля и поняла, что хоть они и сделали огромный круг, но возвращались к Красному Берегу с той же стороны, с которой уходили. И ей вдруг стало интересно, что лежало в других сторонах, там, где они не были. Мир жизни за пределами большого города открылся ей во всей своей полноте, и это был совсем другой мир, далекий от привычного. Это была другая вселенная, всего в трех часах езды на электричке, а на машине и того быстрее. Это был мир человека, которого она любила всем сердцем. И ей захотелось узнать его поближе. И захотелось и правда увезти частичку с собой. Взять колосок. Чтобы не забыть.

* * *

Их ждали. Меркурий, коловший во дворе дрова, широко заулыбался, едва они вошли в калитку. Отложил топор, выпрямился, вытер лоб тыльной стороной ладони. — А, вернулись. Давайте сейчас за стол, хозяйка моя уже давно все приготовила. Как вам наши красоты, Кали? Она выдохнула в ответ: — Это было... прекрасно. Меркурий рассмеялся своим дробным добрым смехом. — Каково, а? Не то что ваш город. Шива-то, наверное, уже и позабыл все. А ведь мальчишкой был, тоже, как все, бегал по округе. Знаете, Кали, убегут на весь день и не сыщешь их, не дозовешься. Хоть рыбы наловят, или ягод и грибов из леса принесут, уже польза. У нас тут места богатые. Много всего. Вы бы приезжали еще, так сами бы все и увидели. И она вдруг услышала в его голосе грусть и надежду. Он действительно хотел, чтобы они приезжали. И он любил свой поселок, и все, что вокруг, и все, чем была полна эта земля. любил и был горд. — Что скажешь, Шива? В сентябре приезжайте. В школе занятия начнутся, так сам и посмотришь, на что твои деньги пойдут. Ну и ребятишки с тобой познакомятся, чтобы понимали, для чего это все. Он кивнул. — Приедем. Попозже с тобой на этот счет потолкуем, есть у меня к тебе дело. Сейчас нам бы умыться и отдохнуть. — Это непременно. Вы в дом идите, там Кибела для вас все приготовила. Потом поужинаем, а потом и посумерничаем, и потолкуем. Кибела в доме накрывала на стол. Кивнула коротко и по обыкновению ничего не сказала. Ужинали долго, не спеша, наслаждаясь вкусом, видом и запахом домашней еды. Много овощей, много мяса, хлеб только что из печи, прохладная ключевая вода, в отдельном глиняном кувшине вино. Все это было так не похоже на то, к чему Кали привыкла в городе, что вызывало некоторое недоумение и восторг. Никакой, даже самый лучший ресторан, не подавал настолько вкусные блюда. А здесь это было, видимо, обыденностью, каждодневной трапезой, привычной и ничем не примечательной. И она снова поймала себя на мысли, что хотела бы такие дни и вечера. Дом только для них двоих, никакой суеты и городского шума, длинные яркие дни и длинные темные ночи. Простая, но такая вкусная еда, свежая вода и... Что там еще бывает в деревне? Она, родившаяся, выросшая и всю жизнь прожившая в городе, не знала. Ночное. Стога сена. Яркая синева высокого неба. Темная глубина озер. Белые поля зимой. Бесконечность. Она хотела эту бесконечность. Только сейчас Кали ощутила, насколько устала ее душа и как нуждается в отдыхе. Меркурий неспешно рассказывал о видах на грядущий урожай, о каких-то общих знакомых, и мелких событиях и происшествиях. Соседская кошка, лучшая во всем поселке мышеловка, принесла семерых котят, и на них тут же выстроилась очередь. В озере в этом году никто не утонул, слава всем богам. Грибов мало и приходится ходить в дальний лес. Говорят, в сентябре в школу приедет новый учитель. Фельдшерица вышла замуж за егеря, и как теперь они будут жить, когда он на заимке, а она в поселке, никто не знает, но большая любовь у них случилась. Мелочи, которые здесь, на малом радиусе бытия, были целыми историями. После ужина мужчины вышли наружу. Кибела принялась споро убирать со стола, и Кали, конечно, бросилась ей помогать. Эта странная молчаливая женщина нравилась ей все больше и больше. И никакая она не горгулья, просто... другая. Когда остатки трапезы были убраны, посуда перемыта, а стол застелен свежей скатертью, Кибела присела на край стула и на несколько секунд погрузилась в какое-то оцепенение, глядя прямо перед собой. Кали неловко топталась рядом, не зная, то ли подождать, что скажет хозяйка, то ли пойти следом за Меркурием и Шивой. Кибела вдруг очнулась, подняла на нее взгляд и глухо спросила: — Любишь его? Кали кивнула и тихо ответила: — Да. Люблю. — Она не для него. Гнилая внутри. Ты для него. Кто-то наверху решил, что для него — только ты. А он — для тебя. Что бы не случилось, как бы жизнь не повернулась, помни, что вы друг для друга. Кали не знала, что ответить, даже не понимала, что сейчас было. Откровение? Какое-то запредельное прозрение? Но откуда? Откуда могла знать об этом Кибела Корн, которая сегодня видела Кали в первый раз? Наверное, это было что-то, что не поддавалось логике. Что-то большее, чем материальный мир. Еще несколько секунд такого же оцепенения, и Кибела снова очнулась. Окинула взглядом комнату, чисто прибранную, где каждая вещь была в полном порядке и на своем месте. Зацепилась за Кали и сказала так, словно только что ничего не было: — Пойдемте на двор. Можно и отдохнуть. Сумерки сгустились в темную синеву. Над входной дверью мягким теплым светом горел настенный фонарь, освещая веранду, крыльцо и небольшой круг за пределами дома. Мужчины сидели на узкой лавке в палисаднике и оживленно беседовали. Кали присела на верхнюю ступеньку крыльца и закурила. Кибела грациозно опустилась рядом с ней, пошарила где-то у перил и вдруг к изумлению Кали достала и раскурила трубку. К запаху цветов, земли, травы и плодов прибавился терпкий запах табака. Со стороны палисадника раздался удивленный голос Шивы: — Матушка Кибела! Ну вы даете! Меркурий рассмеялся. — Видал, да? Пристрастилась моя радость на старости лет. Я вот дурную привычку бросил, а она завела. Да я не против. Пусть, если ей в радость. Твоя-то тоже... Меркурий осекся, сообразив, что, кажется, сболтнул лишнего, Кали поспешила сгладить неловкость. Рассмеялась. — Его-то тоже. Кто без греха в наши дни? — Моя-то тоже, — эхом откликнулся Шива. — Пусть, если ей в радость. Так значит, о чем я тебе, Вдребадан, толкую... Они вернулись к прерванному разговору. Кали не слушала. Ей было хорошо. Из сада тянуло прохладой и немного сыростью, и после жаркого дня свежесть приятно ласкала кожу, легче было дышать. Красный Берег жил своей вечерней жизнью. Где-то топили печи, лаяли собаки, слышались голоса людей, которые тоже, наверное, после ужина отдыхали, сидя на крыльце или во дворе, неспешно обсуждая какие-то дела и последние новости. В траве оглушительно стрекотали сверчки, и в садах уже начали перекличку ночные птицы. Кали подняла голову и увидела, что небо над ними полно звезд. Как будто кто-то рассыпал по чернильному бархату бриллианты. Млечный Путь тянулся светлой полосой. Можно протянуть руку и легко набрать целую горсть. Как землянику. Как в ночном. Прислонившись к столбику перил, Кали в который уже раз за этот бесконечный день пыталась вобрать в себя здесь и сейчас, чтобы запомнить, запечатлеть в душе, в сердце то, что никогда не повторится. Возможно, если Шива и правда купит здесь дом, будут другие дни и вечера, такие же прекрасные, но это будет все равно по-другому. Может быть, лучше, может быть хуже. Или не лучше, и не хуже, а просто по-другому. Неповторимость мига пронзила сердце Кали Лорган острой иглой наслаждения и боли от скоротечности бытия. И здесь, и сейчас, и всегда.

* * *

В мансарде не было электричества, и Кибела дала им несколько толстых желтоватых свечей. Свечи они расставили прямо на полу, и их пламя осветило маленькое пространство, придав ему особенный уют. После длинного дня, после хорошего ужина, после прохладного душа, который смыл пыль, пот, озерную воду и снова пыль, хотелось отдыха и покоя. Кали с наслаждением разделась и легла на кровать. Подумала немного и стянула с себя белье, оставшись полностью нагой. Шива, закрывавший в этот момент люк, через который можно было попасть наверх, обернулся и сдавленно охнул. Она улыбнулась. Его реакция на нее всегда доставляла ей отдельное удовольствие. Особенно, когда он не ожидал ничего подобного. — Я тоже так могу, — прошептал он. — В эту игру можно играть и вдвоем. — Я и не сомневалась, — ответила она так же шепотом. Они и не собирались... Да нет, собирались, конечно, потому что удержаться было никак невозможно. Кали действительно в нем не сомневалась. Кто бы из них не начинал любовную игру, другой откликался мгновенно. На прикосновение. На поцелуй. На любой намек. Ни разу за все годы не было такого, чтобы их настроение не совпало. Сначала это была дикая страсть, потом — искреннее желание доставлять и получать удовольствие от близости. Они всегда были на одной волне, в полном резонансе, как будто их тела были настроены друг на друга. Как их сердца. Как их души. Вы друг для друга, сказала Кибела, и это было истиной в последней инстанции. Они оба это чувствовали. Они оба это знали безусловно. Шива раздевался нарочито медленно, зная, что это заведет ее еще больше. Она ощущала, как внутри нее становиться все горячей по мере того, как на нем остается все меньше одежды. Когда не осталось больше ничего, и она увидела, что он уже почти готов, этот жар пролился наружу влагой. Когда он лег рядом с ней, прижался к ней длинным узким телом, когда накрыл ее губы глубоким поцелуем, она была уже готова. Он ласкал ее грудь. Сжимал соски и ослаблял хватку, зная, что это ей нравится. Захватывал горячим ртом и щекотал языком. Она выгибалась ему навстречу, желая прижаться еще теснее, отдаться еще больше. Царапала ему спину, не в силах сдержать порыв страсти, вжимала его в себя. Он провел дорожку поцелуев от груди, через плоский живот до самого низа. Когда языком он коснулся самого чувствительного местечка, Кали вскрикнула и развела бедра, открываясь ему навстречу. От его поцелуя у нее немного кружилась голова. Возбуждение достигло предела, но Шива остановился в полшаге от оргазма. Она была разочарована, она хотела еще, но вместе с тем и была рада, потому что можно было двигаться дальше, не снижая накала. Дальше, дальше, дальше. Ей хотелось еще. Кали оттолкнула его, заставляя лечь на спину. Это была их игра, только для них двоих. Сделай со мной то, что хочешь, чтобы я сделала с тобой. Сделай со мной то, что хочешь, чтобы я сделал с собой. Им не нужно было договариваться ни о правилах, ни о начале игры. В такие моменты их разумы проникали друг в друга, переходя на телепатию. Это было невозможно, необъяснимо, но так было с самого начала и так продолжалось по сей день. Она целовала его соски, сжимала губами. Потом целовала все ниже, вела поцелуи через живот к гладко выбритому лобку, гладила внутреннюю поверхность его раздвинутых бедер. Вверх, к коленям. Вниз, совсем немного не доходя до поджавшихся от возбуждения яичек. Вверх. Вниз. Вниз. Потом втянула головку стоящего колом члена и сжала губы. Шива застонал, рефлекторно двинув бедрами вверх, навстречу горячему языку. Кали сделала несколько ритмичных движений и выпустила его, едва ощутив предоргазменную вибрацию. Оседлала его, соединяя их сокровенным, но еще не впуская в себя, и легла грудью на его грудь. Его руки сомкнулись у нее на спине. Целуя и слегка покусывая шею любовника, она скользила по члену влажным и горячим, обещая погружение. Она хотела ощутить его внутри, хотела быть заполненной им, но медлила, растягивая удовольствие. И это была пытка для них обоих. — Давай же! — он не выдержал первым, впрочем, как и всегда. — Давай! Трахни меня, моя госпожа. Я больше не могу. Она знала, что он не может, чувствовала, равно как и чувствовала, что сама тоже вот-вот сорвется. Первое возбуждение всегда было слишком сильным, чтобы тянуть его долго. Приподнявшись, Кали позволила ему войти в нее и начала двигаться, мгновенно поймав нужный ритм. Оргазм накрыл его первым. И, ощущая толчки от выброса его семени, она тут же кончила сама, словно накрыло индукцией. Перед глазами на мгновение потемнело. Кали чувствовала только, как тело под ней сотрясается в разрядке, а у нее самой все мышцы свело напряжением и тут же отпустило до полного расслабления. Когда оргазменный морок сошел, они лежали рядом в обнимку, переплетясь руками и ногами. Не хотелось ничего говорить да и не нужны были никакие слова. Соприкосновению душ не было дела до чего-то внешнего.  Любовь была между ними. Они сами были любовь. Кажется, Кали задремала. В следующий раз, когда она открыла глаза, в мансарде было темно. Наверное, Шива вставал и погасил все свечи. Она не помнила этого. Сейчас она лежала на боку, а он прижимался к ней сзади, обнимая ее за грудь. Как ложечки в коробке, вспомнилось ей. Она пошевелилась, и он тут же отреагировал на ее движение. — Что? — Все хорошо. Спи. Ночная прохлада втекала в раскрытое окно. Скоро рассвет. Кали не хотелось, чтобы приходил рассвет. Впрочем, это случалось каждый раз, когда они проводили ночь вместе. Она просыпалась, лежала, глядя в темноту, и не хотела, чтобы приходил следующий день. Наверное, потому, что это время было только для них двоих. Никто их не потревожит внезапным звонком, сообщением или приходом. Никто не оторвет их друг от друга. Момент единения. Уединения. Во второй раз она проснулась от возбуждения. Рассвет все же пришел. В мансарде стало светлей, и все предметы проявились узнаваемыми очертаниями. Рука Шивы покоилась на ее груди, и Кали ощутила, как внизу живота нарастает возбуждение от этого простого жеста. Не жеста даже, а привычного, въевшегося за годы вместе, ставшего одним из ритуальных интимных моментов. Шива питал к ее груди особенную слабость, граничащую с младенческой привязанностью. Она повернулась в кольце его рук и оказалась с ним лицом к лицу. Несколько мгновений смотрела на него, как он спит, лицо расслабленно и спокойно, дыхание ровное. Она любила каждую его черту, в любом состоянии. Когда она смотрела на него спящего, сердце замирало от нежности. И никогда она ему бы в этом не призналась. Словно ощутив ее взгляд, Шива открыл глаза, и в них еще были остатки сна, и это делало его таким уязвимым в моменте, как не бывает больше нигде и никак. Ни за что на свете Кали не причинила бы ему боль, и это тоже было то, что в чем она не призналась бы. Это была ее слабость, ее уязвимость, настолько сокровенное, что нельзя было доверить никому, даже тому, кому доверяешь без остатка. Он теснее прижал ее к себе и потянулся к губам. Кали ответила на поцелуй, чувствуя, как нарастает их общее возбуждение — и ее, и его. Поцелуй углубился, руки пришли в движение. Она гладила его спину, потом начала слегка царапать острыми ногтями, давая понять о своем желании. Он ласкал ее грудь, сжимая и разжимая соски. Потом приподнялся на локте, опрокидывая любовницу на спину, и спускаясь от груди ниже. Откинув в сторону одеяло, Кали согнула ноги в коленях и развела бедра, открываясь навстречу его ласкам. Они так и спали обнаженными и теперь были открыты друг для друга в полной мере. Понадобилось совсем немного времени, чтобы завестись до невозможности терпеть. На этот раз он был сверху. Кали была уже полностью разогрета и возбуждена, и его член легко скользнул в ее лоно. Она выгнулась ему навстречу, закинула ноги на спину, вжимая в себя теснее, желая ощущать его в себе целиком, до самого основания. Совершая толчки, Шива невольно низко склонил голову, уткнувшись лицом ей в шею, и его острые лопатки торчали, как крылья. Она ведь знала, что у него есть крылья, всегда видела их не зрением, но каким-то особенным видением, недоступным для других. И знала, что он видит в ней то же самое. Сколько прошло времени — они не знали. Занимаясь любовью, они как будто проваливались в какую-то временную дыру, червоточину вселенной, в которой время останавливалось, и можно было любить друг друга вечность. И только наступивший оргазм заново включал его бег, возвращая их к реальности. — Я люблю тебя. Кажется, они прошептали это одновременно, одним голосом, все еще пребывая в состоянии единого целого, уже не там, в их отдельном мире, но еще и не здесь. Хотелось задержать это мгновение, остановить его, остановиться в нем, чтобы пребывать, пребывать в блаженстве и неге, чтобы только они вдвоем, чтобы всегда. По всему Красному Берегу запели петухи.

* * *

Завтрак был таким же обильным, как и обед, и ужин накануне. На этот раз матушка Кибела накрыла стол в саду. Они вчетвером сидели под грушами, наслаждаясь утренней прохладой и свежестью. От выпавшей росы цветы благоухали настолько одуряюще, что их запах можно было зачерпывать в ладони и пить, как растопленный мед. Выкурив первую утреннюю сигарету, Кали теперь вдыхала этот аромат полной грудью и чувствовала легкое головокружение от его густоты. — Готов поспорить, что никогда в своей жизни вы не спали так хорошо, а, Кали? — Меркурий улыбался и казался настолько гордым, словно лично внес вклад в ее крепкий сон. Кали и Шива переглянулись, невольно вспоминая прошедшую ночь. Их безмолвный диалог не утаился от проницательного взгляда Кибелы, а потом она встретилась взглядами с Кали и улыбнулась уголком рта. Две женщины отлично поняли друг друга. — Вы совершенно правы, уважаемый Меркурий, — Кали лучезарно улыбнулась в ответ. — Ночь была просто волшебной. — Вот! А я что говорил! И хотя ничего подобного он не говорил, гости согласно закивали головами. Да-да, говорил! И был абсолютно прав! — Купит вам Шива здесь домик, и будете приезжать. Он — за своими делами, а вы — за хорошим сном. Уж я вам тут присмотрю, чтобы не халупа какая, а настоящий добрый дом. — Уж присмотри, — Шива вступил в диалог. — Для моей любимой все только самое лучшее. Он взял ее руку, лежащую на столе, пальцы тут же переплелись. — В этом не сомневайся. А пока не нашел, так вы так приезжайте. Мы с хозяйкой будем только рады. Правда, моя радость? И к немалому удивлению Кали горгулья Кибела открыла рот и ответила: — Конечно, дорогой. Приезжайте, правда, мы будем рады. Мы же одни, места хватит. У нас каждый раз по-разному. Во всякое время года своя красота. Меркурию будет с кем поговорить да и мне найдется, чем вас порадовать. У нас гости редко бывают, все в основном по какому-то делу приходят. Хочется иногда... чтобы просто так. Она словно смутилась от того, что открыла нечто тайное, что лежало у нее на сердце, позволила душе чуточку обнажиться. И тут же поспешно захлопнулась обратно, в свою темную раковину неприступности и молчаливости. Замерла, как каменная, отведя взгляд и глядя на сад, и деревья в нем, и цветы, и далекий горизонт, который просматривался между прямыми радами стволов. — Мы приедем, — тихо сказала Кали и тут же поспешно переспросила, поняв, что это зависит не от нее: — Правда, Шива? Мы приедем? Он мягко ей улыбнулся. — Конечно. Если ты захочешь. — Я хочу. — Значит, приедем. — Вот и славно! — Меркурий снова залучился улыбкой и хорошим настроением. — Тогда я вам в следующий раз баню истоплю. Баня, она ведь... как будто заново рождаешься. Чистый выходишь, здоровый, все по силам. А то вы, уж простите, Кали, совсем бледненькая. Чахнете в своем городе. Она рассмеялась и кивнула. Чахну. — И худенькая, одни кости в вас. Былинкой можно перешибить. Я понимаю, конечно, что вы там у себя не мешки ворочаете, а книжки пишете, но для здоровья все полезно. Чем здоровее будете, тем больше напишите. Верно я говорю, моя радость? Будете мою Кибелу своими книжками радовать, очень она их любит, книжки-то. Слушая эту наивную сентенцию, Кали улыбалась и продолжала кивать. Можно. Полезно. Напишу. Буду. Чем больше она узнавала этих людей, тем больше они ей нравились. И ей правда хотелось приезжать, чтобы навестить их, и этот поселок, который она так и не успела толком увидеть, и бескрайние поля, которые совсем скоро станут золотыми, и лес, и зеленое озеро. И ту, что жила в этом озере. Подумав о ней, Кали невольно прикоснулась к бусине, лежавшей сейчас в кармане шортов. Ей не хотелось уезжать, а хотелось остаться еще хотя бы на несколько дней. Гулять по полям, есть лесную землянику и купаться в темной воде. Валяться на сене. Спать под раскаленной крышей  в крошечной мансарде со свечами и долго трапезничать в грушевом саду. Вечерами сидеть на крыльце, смотреть на звезды и слушать пение птиц. Ей хотелось застать дождь, который будет стачать по шиферу и убаюкивать. Ей хотелось пойти в баню, чтобы потом выйти голой, с малиновой от жара кожей и сушить волосы на ветру. Ей хотелось забыть обо всем, что ждало ее с возвращением в город. Но она понимала, что сейчас ее разум затуманен пьянящим чувством свободы, вкусной едой, добрыми словами четы Корнов и ощущением, что так может быть всегда. Не может. Ничто не может быть всегда. В любой момент может оборваться любое счастье и что тогда останется? Что будет впереди? Кали Лорган предпочитала смотреть на жизнь трезво. — Мы пойдем еще погуляем, да? — сказал Шива. — Водитель будет не раньше одиннадцати. Поездка на электричке была давно забытым волнующим ощущением, но обратно он все же предпочел добираться с комфортом, чтобы немного прийти в себя и настроиться на деловую волну. Кали была с ним согласна. Вряд ли им повезет снова оказаться в вагоне только вдвоем, а излишнего скопления людей они оба предпочитали избегать. — Погуляйте, — кивнул Меркурий. — А мы пока вам кое-что с собой соберем. Кали сначала запротестовала, но ее протест был быстро подавлен. — Не отказывайся, — шепнул ей Шива. — Это все искренне. Если откажешься, то проявишь неуважение и неблагодарность за гостеприимство. Здесь так принято. И она сдалась. В глубине души ей хотелось увезти с собой кусочек Красного Берега. Груши. Сыр. Цветы. Небо. Запахи. Воспоминания. Колосок. Они пошли той же дорогой, что и вчера, чтобы выйти к ржаному полю. В какой-то момент Кали показалось, что повторяется вчерашний день, что все будет так же. Они сейчас пойдут дальше, сделают круг, вернутся к ужину и проведут еще одну восхитительную ночь, наслаждаясь друг другом и не думая больше ни о чем. Время закольцуется, и этот день будет повторяться, повторяться, повторяться целую вечность, пока они сами не решат, что настал момент что-то поменять. Только они вдвоем и никто больше. На краю поля она остановилась и снова гладила хлеб кончиками пальцев, улыбаясь непривычному ощущению. Но потом улыбка исчезла, как только Кали поняла, что волшебство неумолимо подходит к концу. Она возьмет сейчас кусочек бесконечного летнего дня, кусочек жаркого солнца и свободы, которые отразились в этом колоске. Привезет их в свою квартиру и будет вспоминать о том, что никогда больше не повторится. Даже если они... когда они приедут снова, это будут другие дни, и другие чувства, и другое время. А этот миг пройдет и останется только чем-то прекрасным в прошлом. Шива стоял рядом и терпеливо ждал, когда она налюбуется и наговорится, должно быть, в мыслях сама с собой. Заметив, как исчезла ее улыбка, спросил: — Что тебя опечалило, моя госпожа? — Невозврат бытия. Кали не нужно было объяснять, что она имеет ввиду. Их связь, ставшая со временем едва ли не телепатической, транслировала чувства и образы лучше любых слов. — Я понимаю, — сказал он. — Мне так хотелось уехать отсюда, вырваться в большой мир, достичь большего, стать кем-то другим. У меня получилось. Но теперь я скучаю по всему этому, потому и решил сделать здесь проект. Я здесь вырос, и мне хочется сделать это место лучше. Прошлого не вернуть, но можно выбрать будущее. Этот день не повторится, но мы можем сами создать другие дни. И они могут быть, уж ты мне поверь. Кали закрыла глаза и мысленно попросила прощения и у этого колоска, и у всего поля в целом. Потом взялась за середину стебля и сломила его резким движением. — Только один. Мне будет достаточно, чтобы запомнить. По хлебному полю ветер с мягким шорохом снова погнал зелено-золотые волны. Обостренным чутьем Кали ощутила, что все сделала правильно. Один колосок, только один, и он был отдан ей с радостью. Она кивнула полю в ответ. Когда она снова посмотрела на Шиву, то в ее глазах больше не было печали, потому что в этот момент она поверила. — Да, — решительно сказала она. — Давай. Я хочу здесь дом. Хочу приезжать. Хочу быть здесь только с тобой. Но этого она не сказала. Шива рассмеялся. — Будет тебе дом. Меркурий найдет. Когда они возвратились к Корнам, то их уже ждали две большие плетеные корзины, с горкой наполненные свертками и сверточками всех размеров. Кали снова смутилась и рассыпалась в благодарностях, но Меркурий в ответ только потешно замахал руками. — И слышать ничего не хочу! — воскликнул он. — Это самое малое, что мы можем для вас сделать в благодарность. Мы подписали все бумаги, и в новом учебном году в нашей школе будет все, что нужно. Это важнее. И она снова сдалась под напором. В одну из корзин бережно положила сверху взятый колосок. Перехватив удивленный взгляд Кибелы, почему-то сказала: — Я спросила разрешения. Кибела кивнула, и Кали поняла, что все сделала правильно. Шива всегда говорил, что порой она зрит сердцем и видит больше, чем дано обычным людям. Говорил, что у нее фантастическая интуиция, которой не стоит пренебрегать. Сейчас интуиция подсказала ей и то, что надо было спросить, и то, что надо было сказать. И реакция Кибелы лучше всего показала, что она была права. Оставшееся немногое время они провели на маленькой веранде. Кали курила, снова и снова всматриваясь в двор маленького гостеприимного дома, в сад с грушами, искоса глядя на лица пожилой четы. Впитывала в себя последние минуты целых суток, которые она провела как будто в другом мире. Всего лишь сутки, но ей казалось, что прошла целая жизнь, за которую она успела понять что-то важное. Знание это было внутри ее, еще неустойчивое, плещущееся, но такое необходимое. Ей хотелось поделиться им с другими, через книги, как она только и умела делать, но для этого оно должно было окрепнуть, созреть, как хороший мед. Позднее, когда придет время. Кали не сомневалась, что все будет именно так. На прощание она попросила разрешения обнять и поцеловать гостеприимных хозяев. Это был настолько искренний порыв, что ей не отказали. От Меркурия пахло солнцем, грушами и цветами. Кибела пахла ночной водой, лесом и немного трубочным табаком. Ее сухие, всегда плотно сжатые губи, которыми она клюнула Кали в лоб, внезапно оказались мягкими, как у ребенка. Когда машина отъезжала, Кали видела в зеркало заднего вида, как Корны смотрели им вслед, стоя на дороге, пока совсем не потерялись из вида. И в этот момент она заплакала. Уткнулась лицом Шиве в плечо. Он обнял ее, потерся щекой о ее волосы и не стал задавать вопросов. Только прошептал: — Ничего, моя госпожа. Это ничего. Это пройдет. Все еще будет, я тебе обещаю. Наверное, он знал, почему она плачет. Наверное, он и сам хотел бы, если бы не необходимость держать лицо в присутствии водителя. Бывает так, что и ощущение счастья приносит невыносимую боль.

* * *

Город встретил из все той же удушающей жарой, пылью, шумом и ощущением ада на земле. Белесое небо висело слепым бельмом. Жухлые листья и пожелтевшая трава казались мертвыми после того, как перед глазами были цвета, цветы и жизнь. Кали резко ощутила страшную усталость, и от новых зашкаливающих впечатлений, и от возвращения в унылую реальность повседневного бытия. Перед мысленным взором сам собой развернулся план на остаток дня, и в этот момент она поняла, что целые сутки не думала вообще ни о чем. Была в моменте, здесь и сейчас, и было ей легко и свободно от этого. А сейчас вместе с возвращением к обычной жизни ощущение легкости таяло, истончалось, как будто маленький кусочек масла плавится и размазывается по слишком большому ломтю черствого хлеба. Машина остановилась у дома. Шива выскочил, распахнул дверцу и подал Кали руку, помогая выйти. Следом выгрузил обе корзины. Сказал шоферу, который с невозмутимым видом продолжал сидеть на своем месте: — Пятнадцать минут. — Зачем две? — спросила Кали, когда они поднимались в ее квартиру. — Одна корзина, полагаю, для тебя. — Обе для тебя, — Шива усмехнулся, и в его усмешке Кали уловила скрытую горечь. — Я был в деловой поездке. Из деловых поездок не возвращаются с корзинами с едой. И, скорее всего, знаменитым вином матушки Кибелы. Ну да, поняла Кали. Возвращение к привычной жизни, в которой, кроме них двоих, есть еще и Дэви и все связанные с этим проблемы. Ей хотелось обернуть все в шутку, но получилось как-то не очень. — Тогда свою ты будешь есть у меня. — Есть будешь ты, а я приду пить. Не сегодня, скорее всего, может, ближе к концу недели. Надо все закончить по Красному Берегу, чтобы Меркурию спалось спокойнее. В квартире было невыносимо жарко. Скинув ботинки вместе с носками, Кали тут же прошлепала к системе климат-контроля и включила кондиционер. Проветрит она позже, когда жара немного спадет к ночи, сейчас хотелось прохлады. — Куда тебе все это поставить? — Давай на кухонный стол, я позже разберу. Из холодильника она достала воду, которую оставляла как раз на такой случай, и сделала несколько больших глотков прямо из бутылки. Несколько капель упали на грудь и сбежали в вырез майки. — Я тоже хочу, — попросил Шива, глядя на ее грудь. Кали перехватила его взгляд и усмехнулась. Протянула бутылку и сказала низким хриплым голосом: — Ты свое получишь, когда сможешь приехать. А сейчас я пойду в душ, там разденусь, буду долго стоять под водой, а потом пойду и лягу на кровать. Голая. Он закашлялся, едва не захлебнувшись. Подобные заигрывания и двусмысленности всегда возникали сами собой и часто бывали не вовремя, но в том и была вся прелесть. Несмотря на несколько лет вместе, в их отношениях все еще оставались спонтанность и игра, не дававшие им остыть друг к другу. И каждый раз это было, как обещание. — Коварная! Твое счастье, что мне нужно в офис. — Ну да, - она сказала это таким тоном, что было яснее ясного: если бы не было нужно, то это вполне бы ее устроило. Шива сделал еще несколько глотков и сверился с часами. — Все, мне пора. Быстрый обмен поцелуями на прощание, и Кали осталась одна. Впервые за последние сутки. Она и правда пошла в душ, и долго стояла под тугими струями, меняя температуру воды. Усталость, навалившаяся в машине, не проходила, и ей хотелось немного взбодриться, чтобы разобрать корзины и выстроить остаток дня во что-то вменяемое и продуктивное. Но усталость не проходила, так что после душа Кали пошла и легла на кровать. Голая. Закурила, поставив пепельницу себе на грудь, и долго лежала, не думая ни о чем. В памяти вставали образы из минувших суток. Обрывки разговоров и рассказов. Смутные ощущения на уровне чувств. То, что нужно будет записать в рабочие заметки, чтобы потом использовать. И где-то в мозге уже царапались слова истории, которую она расскажет следующей. Отдельно от всего. Погасив сигарету, закинув руки за голову и наслаждаясь прохладой и свежестью обнаженной кожи, Кали Лорган где-то грезила наяву. Она дремала, кажется. Потом внезапно проснулась и пошла разбирать корзины с дарами, удосужившись надеть только трусики. Первым делом взяла колосок и поставила его в маленькую керамическую вазу, доставшуюся ей от бабушки. Ваза была глубокого терракотового цвета, и от этого золото в зернах проявилось сильнее. Сначала Кали хотела поставить вазу тут же на подоконник, но потом отнесла на рабочий стол, к ноутбуку. В свертках и сверточках действительно обнаружились не только фрукты и овощи, но и бутылки с вином. А еще холодное мясо, сыр, яйца и домашний хлеб. Не удержавшись, Кали налила себе бокал и отщипнула кусок мяса. Старательно жевала, пока раскладывала гостинцы в холодильнике. В голове продолжали прокручиваться картины из поездки. Движения были замедлены, а в голове был какой-то кисель. Кали снова сделала попытку собраться и составить план на оставшийся день, но план никак не составлялся. Не помогли ни очередная сигарета, ни кофе, ни вдумчивое созерцание ежедневника. На сегодня не было ничего. Ну и ладно. Ничего, значит, ничего. Ей кто-то звонил. Она видела, что это не Шива, и не брала трубку, положившись на автоответчик. Ей кто-то писал, но она не читала. Ей хотелось побыть одной, ей нужно было побыть одной сегодня, и она разрешила себе эту маленькую слабость. И потому снова спала, снова жевала что первым попадется под руку, не утруждая себя готовкой, бесцельно бродила с сигаретой по квартире и просто ждала, когда пройдет это странное оцепенение, в которое она погрузилась. Только к вечеру в голове немного прояснилось. Выключив кондиционер, Кали настежь распахнула все окна и удивленно ощутила влажное свежее дуновение поднявшегося ветра. Столько дней стоял изнуряющий полный штиль, высушивший все вокруг, что в первый момент она не поверила своим ощущениям. Несколько минут стояла перед окном не в силах отойти и вдыхала полной грудью. Слушала шелест листвы, пробивавшийся сквозь шум ночного города. Что-то изменилось в ней за прошедшие сутки. Как будто часть души получила некоторую перезагрузку, в которой кануло напряжение, стерлись тяжелые мысли, мучившие Кали последние годы. Как будто она после перезагрузки получила очищение и право переписать некоторые страницы жизни заново. Взять с собой то, что дорого, любимо и ценно, и оставить в прошлом то, что изжило себя. И еще — право посмотреть иначе на самое себя, вглубь себя, туда, куда она так долго не рисковала заглядывать. Как будто время пришло и дальше... Она не знала, что будет дальше. Пока закипал чайник, Кали сидела на подоконнике и курила, перелистывая заметки в телефоне, которые сделала за время поездки. Разрозненные образы и мысли обретали очертания и складывались, как кусочки мозаики, в цельную картинку. Слова все сильней царапали душу, просились наружу, и Кали не видела повода их задерживать. Большая кружка кофе, в которой он долго не остынет. Пачка сигарет и пепельница. История требовала привычного кофейно-накотинового топлива. Колосок стоял слева от ноутбука и в теплом желтоватом свете настольной лампы горел уже явным золотом. Кали погладила зернышки и усики и невольно улыбнулась. Для потертой зеленой бусины она нашла тонкий кожаный шнурок, и сейчас бусина покоилась в ямке между ключицами новой хозяйки. Кали прикоснулась к ней и на мгновение ощутила запах тины, озерной воды и кувшинок. Это будет твоя история, милая. Больше никто тебя не предаст и не забудет. Запустив текстовый редактор, Кали открыла новый документ и быстро прощелкала по кнопкам настроек, выбирая привычные параметры. Курсор мигал в начале пока еще пустой строки, но мысленным взором Кали Лорган уже видела первые строки текста. Они появлялись с сумасшедшей скоростью, как будто кто-то набирал их где-то в другой реальности. Ей оставалось только считать их и перенести в свой мир, сделав видимыми, проявив для всех остальных. Это было так легко, и Кали не медлила. Сделав затяжку, она опустила пальцы на клавиатуру и начала рассказывать. Жила у нас в поселке девушка одна... Ночью она проснулась с уверенностью, что мир изменился. В привычный шумовой фон вплелся новый звук, со стороны окна, равномерный, баюкающий, но Кали не могла его распознать. Сдвиги пластов бытия не всегда поддавались ее понимаю с первого раза, но она знала, что после какого-то внутреннего щелчка все поймет. Так всегда было. Не зажигая света, она легко соскочила с постели и на цыпочках пробежала несколько шагов до окна. Отодвинула в сторону штору. И через несколько секунд рассмеялась, легко и счастливо. Предчувствие ее не обмануло. Наконец-то пошел дождь.

Август 2022 - август 2023 года