Сложности принятия.

риндо отражение рассматривает, стараясь найти в себе хоть что-то уникальное, но лицо в зеркале лишь улыбается неприятно и гримасу корчит, показывая – ты дурень, при том самый обычный. стекло потеет от водяного пара, и риндо даже рад, что не видит себя больше. хватит, насмотрелся на блеклые глаза цвета танзанита. риндо всегда было мало это семейке. ему не повезло родиться доминантным, как ран, каким его ждали. от того и пахать приходилось в два раза больше, лишь бы заслужить хоть толику того же внимания и признания, что получает ран просто за своё существование. легкая атлетика, балет и пианино в придачу, пока у рана лишь одно – скрипка. он успевал с трудом, бегал от студии к другой, лишь бы успеть, не пропустить очередную тренировку... вот вам грамота – не серчайте. выпью обезболивающие, поеду на олимпиаду. первое место – ненадолго заслужил награду в виде положительного подкрепления семьи. в двенадцать сломался голос. к тринадцати сломали кости пальцев. в четырнадцать узнал, что такое глотать пыль из-под чужих ботинок. не очень приятно. блевал, потому что было плохо. зубы крошатся, волосы лезут, главное не капнуть кровью на полное собрание текстов рене декарта, вместо сокращённого – никто не оценит. к пятнадцати сломался сам. к чёрту и балет, и атлетику – всё это к чёрту. «мы тебе не банкомат» – разъеренно кричат. «я вам не трофей для гостиной» – вопит с коридора. уходит. недостаточно хорошая статуэтка, не место на верхней полке – вся голова в осколках. такое разве гостям покажешь? хотя издалека сканает. экспозиция «младший сыночек» – механическая, сунешь руку – сделает кусь. к шестнадцати бросается – не с моста – всего лишь во все тяжкие, едва поспевая в ритме на голову отбитого братца. полтора года в нос: переодический кашель, всхлипы, переломанный мост. рисовал портреты – то было искусство. в семнадцать встретил его. сомнительно успокоился. у него мягкие волосы, мягкая жизнь. то ли была любовь, влечение? не разобрать. ворвался в его жизнь вихрем, поднял нервы на смех, закружил в танце. захотел быть живым. соя нос воротил, видя очередной раз у своего порога. не от отвращения – от жалости и страха перед неизведанным. подарки не принимал и вёл себя закрыто. не реагировал даже на ферромоны, как обычные омеги, а просто просил их убрать, чтобы не развивать конфликта. риндо почувствовал чужого альфу лишь спустя неделю. не умеющий проигрывать, за два дня разузнал о том, что это запах брата-альфы, с которым они живут. ран ужаснулся такому интересу, но молчал, продолжая наблюдать за тщетными попытками добиться невзрачного омегу хотя бы из принципа – ему давали и красивее, и приятнее этого, так чем же этот такой особенный? но со временем принципы переросли в неподдельный, искренний интерес. удалось вытащить сою на прогулку лишь спустя месяц. кавата всё то время молчал, идя рядом. риндо поначалу считал, что его игнорируют и не слушают, но понял, что всё совсем иначе, когда дойдя до фургончика с мороженым, соя, запинаясь, назвал любимых вкус младшего хайтани, о котором тот обмолвился случайно, используя личку кавата в некотором смысле, как личный дневник, заметки: «я когда после вчера», «мы с тобой ходили», «мой любимый цвет зеленый», «я с тобой не виделся так хотел сказать и моя подружка вообще офигевшая такая», – тот всё равно читал и отвечал совсем редко. риндо тогда посетило лишь две мыли: значит, читал; значит, пиздец. покраснел, отворачиваясь и очень неумело пытаясь соврать о том, что жарко. соя открывался перед ним медленно и осторожно, как бутон розы, что мог в любой момент упасть, засохнуть. риндо приходилось ухаживать, каждый день быть рядом, дарить всего себя, чтобы увидеть всю неизведанную красоту этого омеги. но то было не в тягость, напротив, дарило счастье и умиротворение, коих риндо был лишён с детства. и соя цвел, дарил заботу в ответ, освещал его путь, не давая вновь погрузиться во тьму, что ждала дома изо дня в день. осмелиться на заветные слова риндо смог лишь на седьмом месяце их знакомства. – ты станешь... моей парой? – у хайтани руки трясутся и колено мёрзнет от снега под ним, но он продолжает стоять, держа коробочку с кольцом, словно делает предложение руки и сердца. впрочем, так и есть. впрочем, нравится. соя в момент тушуется, начиная заламывать пальцы по своей любимой привычке, глазами бегает по снегу, и риндо уже уверен – откажет, как младший кавата тихо, но уверенно выпаливает «стану», жмурясь, словно сейчас должно произойти что-то нехорошее, словно его разыгрывают и вот-вот это кончится. риндо моментально вскакивает с колена, обнимая парня и прижимая к себе, зарывается носом в копну голубых волос, вдыхая уже родной запах бергамота и зелёного чая. в тот же день он впервые видит, как соя плачет, и не передать его радость словами, ведь слезы его «теперь парня» – от счастья. в тот же день риндо понимает, что цветок раскрылся полностью, и теперь его цель – сберечь его в своих руках. спустя два месяца – весеннее обострение. привет, белоснежная палата, рецидив в самом разгаре, смешно даже от себя. хотел наложить на себя руки, отражение хрюкнуло – слабак, не смог и пары полос. и цветы в вазе – пусть к выздоровлению вышлют как-нибудь поскремнее. напоминают очередной раз – ты не тот, не такой, ненужный. тот, кто не должен был рождаться. закрывается в себе, шкрябает стенки раскрошившимися ногтями. у сои глаза красные от слез, но он улыбается – всё ещё не умеет, но так сильно старается, сердце разрывается при виде него. риндо стыдно за себя, за свою беспомощность, за то, что он родился таким, какой есть. но соя словно бы мысли читает, и всё вторит о том, что любит его таким, какой он есть, и нет никакой ценности в том, какие там мысли у его близких, какие ферромоны он излучает. у самого кавата в этот период они резкие, колкие, щекотающие нос – нервные, хотя он и старается делать вид, что всё в порядке. риндо выбирается через две недели лишь благодаря ему, хватаясь за эти заевшие в голове слова, как утопающий. дома ему не рады, старший кавата – тоже, шипит наедине о том, что соя ему не спасатель и стоит ему сначала беды с бошкой вылечить, прежде, чем цепляться к сое. но риндо лишь крепче хватается за ладонь любимого, когда возвращается с кухнт. боится потерять. они вместе уже больше года. рецидивов больше не было. они знают все подводные камни друг друга, ничего не скрывают. и про ферромоны, и про себя самого. но риндо всё ещё просыпается среди ночи от каждого шороха, от звонкого смеха где-то на кухне. ворочается, вжимаясь носом в кудрии парня ,шепчет едва слышимо сонному: – за что ты любишь меня?