воспоминания.

Сынмину семнадцать. Он решает пробники по химии, скалит зубы учителю математики и выпрашивает троечку по русскому. Это такая рутина, что хочется подавиться этой овсянкой с мёдом, которую приготовила ему мама. Но Сынмин справится. Его нервы сдали и он сдаст. Минхо вот вообще не париться, на успокоительном и сдаёт профильную математику с информатикой. Хёнджин же пытается не выйти в окно вместе с Достоевским, в руке держа термокружку с кофе, которую ему заботливо каждое утро пихает в руку его парень. Они все заебались. Сынмин уже не таскает чупа-чупсы за щекой и не смотрит на мир с восторгом. Ему плевать. Вот, знаете, вообще похую. Будто кто-то забрал его сердце и вклал в кулон. Знаете, такой старый, где хранили маленькие фотографии возлюбленных? Сынмин такого не имеет, но у него на руке старая фенечка салатово-персикового цвета. Мама говорит: "Она уже не держится к куче. Выбрось." Минхо говорит: " На память? Серьёзно? Забудь." Хёнджин говорит: "Тебе же больно, зачем держишь?" А Сынмин не знает. Он не знает зачем. Вообще с их школьных влюблённостей хоть как-то добился именно Хёнджин. Никто не удивлён, что мама этого богатея поплыла под шармом Феликса. Минхо же что-то написывает иногда Джисону, который скидывает ему свои фотографии раз в две недели, по большей части они общаются по видеосвязи, потому что старший поступил в такую пизду, что отец Минхо вообще не отпустил. У Сынмина же в лет пятнадцать сказка уехала со словами «Ты отвратительный, Ким Сынмин.» Это было больно. Особенно после первого поцелуя. Никто не узнает о том, что это потребовали сделать родители Чонина, которые его выгнали в общагу. Но всё равно, когда больно болит. – К нам, вроде, фотографы с какого-то универа припрутся. Прикольно, – говорит какой-то одноклассник, что сидит рядом с Сынмином. – Да, мне Ликси говорил, что его заказали ведущим в нашу школу, – Хван поправляет очки средним пальцем(грёбанная привычка от Хан Джисона) и смотрит в свой МакБук. – А у моего Джи практика в нашем музее будет. Скоро. Через две недели, – Минхо садится на парту прям перед Сынмином и светится от счастья. – Не беси, – фыркает Сынмин. – Кстати, мероприятие будет сегодня вечером. Алла Петровна сказала прийти всем, – закатывает глаза Хёнджин, продолжая что-то печатать. – Пиздец. Ладно. Всё равно мне сегодня отменили инфу, – говорит Минхо. А вот химию у Сынмина никто не отменял, а ещё сегодня биология. Аж глаз задёргался. Минхо уже пишет маме Сынмина о том, чтобы она отпросила их единственного с класса хим-био с пыток, на что мама ему звонит. Минхо лишь улыбается. Но Сынмин знает, что его мама в любом бы случае отпустила. Она добрая. Даже приняла всего сына в его пятнадцать. Хван смотрит на друзей и хмурит брови. Просто потому, что Минхо улыбается так при двух случаях. Первый – это Джисон, а второй – когда его шило в заднице придумало новую идею того, как они попадут на одни сутки в обезьянник, потому что отец Минхо любит поржать с идей своего отпрыска. Когда Сынмин кивает Минхо начинает. – Сбежим? Я так хочу на крышу школы! – Сынмину кажется, что у Минхо ветер в башке. – Нет. Мне Феликс пропишет по самое не хочу, а мама ещё и добавит. Мне хватило тогда, когда я с вами в клуб пошёл, – фыркает Хёнджин. – Минхо, слишком, – отвечает кратко Сынмин и встаёт с кипой учебников, потому что сейчас будет информатика. Все уроки прошли будто мимо Сынмина. И вот на него налетала староста с какой-то рубашкой и сказала надеть. Минхо уже был в ней и смотрел на него, как котёнок брошенный. Хёнджин же и так был в рубашке, она у него по-дефолту. Фе, официальный стиль. Но Сынмин всё равно надел. Они втроём вышли на улицу, и тут резко внутренности Сынмина начали таять. У него дежавю. Буквально перед воротами школы стоят Феликс и Джисон, обнимая какого-то парня. Неужели это он? Нет. О н п о с м о т р е л Минхо бежит к этой троице, а Хёнджин молча идёт за ним с видом «я этого придурка впервые в жизни вижу.» Феликс, когда увидел компашку школьников, улыбнулся шире и что-то сказал Джисону. Второй же поднял взгляд на Минхо, а потом самого Минхо, который прыгнул ему на руки и схрестил ноги за спиной чужой. Минхо лишь смеётся и улыбается будто увидел звезду Бетельгейзе. Это мило? Хёнджин поправил галстук на Феликсе, а после его поцеловал. Отвратительно. Хван с Феликсом ушли, сославшись на дела, а Минхо с Джисоном просто ушли. Подстава. – Ждал? – Чонин, а это точно он спрашивает с привычной добротой во взгляде. Сынмину тошно. Но школьник лишь закатывает рукав рубашки и поднимает руку с фенечкой. Чонин лишь мягко улыбается и показывает кулон с цепочкой, которую подарил именно Сынмин. Старший открывает кулон и вытягивает небольшую фотографию. Их фотографию. Сынмин помнит, как её случайно сделал Минхо. Она получилась размыта, но, чёрт возьми, это было лучшее, что случалось с Сынмином. – В моей голове ты навсегда останешься тем произведением искусства, которому вечно семнадцать. Раньше ты обожал есть дорогую пиццу в столовке. Дома же выпивал горький американо и параллельно что-то писал в наш диалог. А потом два часа собирался, чтобы выйти на улицу, и всегда перед выходом душился своими любимыми французскими духами с запахом цитруса, от которого у меня кружило голову. Пусть, возможно, теперь ты не ешь пиццу из-за того, что не отдыхаешь, научился быть пунктуальным, и те духи закончились. Но я до сих пор не влюбился в кого-то так, до потери собственного отражения, – Сынмин говорит это так легко будто его чувства – сущий пустяк. Будто безразлично. Чонин на это лишь убито улыбается. Он идёт с ним просто рядом. Будто он не оставлял Сынмина одного. Мероприятие идёт, как в тумане, потому что всё внимание Сынмина на одном фотографе.