Маргаритки

В мыслях Нариндера грязно, но он не уверен, что так было всегда. И даже так Шамура каждый раз удивлялся его наивности. Он всегда был о Смерти невысокого мнения. Смотрел, словно родитель на ребенка. Хотел чему-то обучить. Не самым хорошим вещам, закладывая в непорочный разум то, что он хотел бы видеть. И с тех пор, как они начали жить в одной келье, Нариндер стал замечать эту грязь. Плебскую, недостойную. Такую стыдную. Любовался руками, сжимающими его ладони, прижимающие к еле заметно бьющемуся под хитином сердцу. Его глаза, такие спокойные и глубокие, заставляли отворачиваться, словно Нариндер боялся задохнуться. Неспешные движения и шепчущий голос, и кот словно ощущал себя на седьмом небе от счастья, когда разговаривал с ним. Нариндеру сложно было сохранять самообладание рядом с Шамурой. Сложно лишний раз не прижаться, сложно не примкнуть к губам, сложно не сплести пальцы и не положить его руку себе на талию. И каждый раз ему было стыдно. Шамура только улыбался. По-доброму, понимающе улыбался, но глаза не могли утаить того, что он ожидает таких жестов. Словно специально он каждый раз закидывает ногу на ногу в разговоре, невзначай оголяя колено; специально водит подушечками пальцев по чужим напряженным плечам, заставляя кота пыхтеть; специально многозначительно смотрит на него, словно выжидает первого шага. Но что самое главное — никогда не отказывает. Только улыбается. И Нариндеру было приятно, но он ощущал себя неправильно. Предавался страсти и постоянно одергивал себя, лбом утыкался в чужую грудь, позволял обнять, но стыдливо сжимал одеяло. Это ведь не его природа, не его удел. Так зачем же Шамура испортил его?

***

Нариндер всегда был проще. Узнай его получше — обыкновенный простак, у которого действие стоит первее слова. В силу неискушенности Смерть глуповат, как может показаться. Не говорит, не привязывается, не интересуется. Его работой всегда было ожидание. Терпеливо он оберегал смертных, позволял обрести покой, вдохнуть новую жизнь, даровать прощение. Никогда бы он не взял на душу греха, и смертным завещал никогда не совершать того, о чем те будут жалеть. В раскаянии и вине Нариндер находил счастье, и последователи брали с него пример. Тогда жизнь становилась спокойной, а смерть — благодатной. В те времена Нариндер презирал поселения прокаженных и жестоких, чревоугодных и старообрядцев. Они были полны порока, взваливая на себя ношу безотказности, неисполнимого желания. Смерть был влюблен в жизнь счастливую и легкую. И Шамуре казалось, что это из-за того, что Нариндер чувствовал себя неполноценным. Шамура, напротив умен и манипулятивен, тем не менее ответственен и заботлив, когда дело касается семьи. Иногда даже чересчур. В строгости была его забота. Когда многое ведаешь, то пропадает нужда в нравственности. Есть законы, которые, конечно же, можно обойти, и есть сухой расчет, которым практичнее всего руководствоваться, когда хочешь управлять толпой. И как покровитель знания и стратегии было бы странно не быть в этом асом. Построить общество на доверии не выйдет, когда ты хочешь, чтобы оно исполняло команды. Когда ты уже поставил на кон все, ради победы. Так ведь выигрывают войны? Выбирая награду было бы невыгодно торговаться и мелочиться. Если дают — бери, не дают — отбери. Поэтому Шамура привык брать сполна. Привык к беспрекословности и уважению, порядочности и послушанию. Глядеть на нелюдимого и совсем распустившегося брата ему было больно. В измерении Смерти всегда пусто. Ослепительно белый песок, мечи давних сражений, сложенные щиты. Больше всего жизней губила война, и многие души приносили сюда воспоминания о ней. Последний подарок для Того-Кто-Ждал. И Нариндер не говорил ни слова. В его силах было лишь оберегать своих последователей от зла. Его попытки убедить остальных в греховности путей их подопечных окончились еще до появления епископа Голода. И Смерть смиренно принял поражение, лишь тихо молился за благополучие их людей, не появляясь другим на глаза. Он таил на них обиду. Скрепя сердце выслушивал чужие речи, пока не решил отказаться от встреч с ними вовсе. Раскаивался за злость на свою семью, но был не в силах что-либо поменять. "Да что они вообще понимают?" Шамуру возмущало такое неповиновение. Разговоры с братом не приводили ни к чему — он упорно игнорировал, не изменяя молитвенной позе. Словно не слышал слов и криков, не чувствовал чужого присутствия. Когда Шамура легко взял его за запястье, посмотрел в его распахнувшиеся алые глаза и начал говорить, Нариндер не сразу понял, кто это. Помнит ли он это лицо? Ах, да, точно. У него же есть семья. После недолгих нравоучений Смерть вырывается из чужой хватки, щурится, словно стараясь вспомнить имя, морщится, кажется, узнав епископа Войны. И Война неумолимо идет до последнего. — Я не хочу воевать с тобой, братец, — заканчивает Шамура, прежде чем сказать слова, которые Нариндер ждал всю свою жизнь: — Я хочу понять тебя. И Шамура точно знает, как управлять людьми. "В тебе сокрыто нечто большее", — часто слышал от Шамуры эту фразу Нариндер, и неискушенный гордостью ластился и не мог отказать похвале, потакал и рассказывал о себе, полностью доверяющий, искренне заботящийся. И паук умилялся его неприкаянности, по привычке присваивая ее себе. Ведь Шамура никогда себе не отказывал. Что-то было в этой кошачьей нежности, что пленяло самого епископа Войны. Какая-то загадочность, скрытая за простотой, и паук никак не мог разгадать загадку Смерти, хотя щелкал множество подобных до него, как орешки. Незаметно для себя Шамура стал задерживать на брате взгляд, ощущая, как растекается внутри теплое чувство каждый раз, когда чужие губы расплываются в нежной улыбке. Жаждал его внимания, что кот списывал на заинтересованность; возжелал его редкие неосторожные прикосновения, которые Шамура хранил в трепещущем сердце. Пауку было жизненно необходимо куда-то деть эти чувства, заставить их замолчать. Непривыкший к откровенности и искренности, Шамура влюбился в первого встречного, кто вышел за рамки формальностей с ним. Подарил тепло и ненарочно приковал к себе цепями. В сухости расчетливого плана Шамуры никогда не было намерения, чтобы все окончилось вот так. Единственным его желанием было обуздать, но теперь он не может справиться даже с самим собой. Теперь приходится работать с тем, что есть. Ненавязчивые намеки, ласкающие слова, излишняя забота — дай почувствовать, что он тебе дорог, и он полностью твой. Шамура ведь... не мог себе отказать, правда?

***

Мягко целует и перетягивает брата на кровать, прижимается ближе, чтобы того охватил жар. Нариндер развязывает чужой пояс, нетерпеливо залезает руками под юбку, и Шамура ладонями обводит его талию, дразняще заводит пальцы в шерсть, вызывая по разгоряченному телу дрожь. Кот ласково обводит бедра и живот, откидывается назад, раздвигая ноги, и паук нависает над ним, полностью уязвимым и принадлежащим ему. Игриво прикусывает шерсть на шее, касается клыками ключиц, гладит по внутренней части бедра сквозь штаны, прежде чем расстегнуть ширинку. Его улыбка, чертова улыбка, которую Нариндер вспоминает с их первого поцелуя, и она постоянно сводила его с ума. Кот откидывает голову назад, тихо мычит, когда Шамура пристраивается у таза, что-то шепчет ему в щеку, когда заводит два пальца в рот. Нариндер выдыхает горячий воздух, смотрит в чужие глаза, щурится, прежде чем опустить взгляд. В последнее время близость тяготила его, но брат был настойчив. И тело самого Нариндера неумолимо ныло по Шамуре. Душа болела. Нариндер выгибается в спине, двигая бедрами, что-то невнятно лепечет, прежде чем грубо притянуть Шамуру за воротник для жадного поцелуя. Последний давно освоился, приспособился к чужим предпочтениям, знает, что в их соитии давно уже нет места для нарочитых нежностей. Кот сжимает чужие скулы пальцами, и Шамура стонет в чужие губы имя брата, резко разводит чужие колени, и от напряжения в ногах Нариндер готов был вскрикнуть, не то от удовольствия, не то от возбуждения. Паук отстраняется от его лица, облизывается, мокро хлюпает языком, пока его брат, опьяненный похотью, не может не найти это привлекательным. Просто невероятно очаровательным. Шамура ускоряется и притягивает изнывающее тело кота к себе, ладонью больно прижимает к кровати его запястье, и тот не в силах держаться, когда хитиновая грудная клетка жмется к шерсти. Нариндер сипло дышит, чуть ли не срываясь на стон, скользит когтями по гладкой спине, и эти звуки ласкают слух. Когда паук шепчет признания в любви на ухо, Нариндер словно обжигается и шипит, мычит, прижимаясь губами к шее силясь, чтобы не издать ни звука. Он стискивает зубы, прежде чем Шамура в последний раз толкается в него, напрягаясь всем телом. Нариндер чувствует, как напряжение пружиной выстреливает в груди, и внутри живота развязывается узел, щекочущий его стенки. Кот не размыкает объятий, ощущая горячее дыхание брата. В горле застрял ком, а глаза неприятно щиплет. Боже, Шамура, зачем ты его испортил? Каждый раз он помогает брату, омывая того влажным полотенцем. Целует в пушистый лоб, прежде чем подсобить с натягиванием одежды. Шамуре нравилось, когда после страстных вечеров у Нариндера дрожат ноги, а голова затуманена удовольствием, от которого тому становилось слишком трудно даже подняться, не пошатываясь. Каждый раз, когда Нариндер потягивается от чужих касаний, приобнимает руку или трется щекой — Шамура тает и не может сдержать смущенного хохота. Даже он не всегда может быть невозмутимым. Часто лицо Нариндера было потерянным, а взгляд устремлялся в потолок. Старшего это, конечно, беспокоило, но кот говорил, что он удивляется, как с годами они стали вести себя почти как женатая пара. Хотя они и не могут быть женаты по определению. И Шамура каждый раз тихонько и нежно хмыкает, подцепляет его подбородок, неторопливо оглаживает большим пальцем. Кот подается под руку, желая еще чуточку больше внимания. Если хорошо пофантазировать, они могут быть друг для друга кем угодно. И Нариндер не знает, насколько он отягощен этим желанием чего-то большего.

***

Часто они молятся друг за друга на проповедях. Бывшие епископы все как один — порядочные послушники. Агнец всегда ставит их в пример, и это становилось поводом для зависти со стороны простых людей. Разве не было бы странно для тысячелетних клириков не быть прилежными монахами? Бывшим епископам, право, не всегда понятно, о чем думают смертные. В молитвах Нариндера слышится упование на счастье и спокойствие, в молитвах Шамуры — на жизнь в достатке. Они давно уже не ставят чужие приоритеты под сомнения и не переубеждают друг друга, как это могло случаться, пока они были еще на службе. Терпимости паук научился у брата. За храмом они обучаются уже немного другой терпимости. Нариндер учится сдерживать голос, а Шамура — ждать, пока они дойдут до кельи. Хотя у паука успехов заметно меньше, чем у его брата. Какой лодырь.

***

Несмотря на близость, Нариндер редко спал в одной постели с Шамурой. Точнее, он и вовсе редко позволял себе поспать. Такова была его аскеза, и с привычкой истязать себя кот не расставался. Он мало ел и много работал, много молился и мало спал. Такой образ жизни по началу застал старшего брата врасплох, но оказалось, что Нариндер отнюдь не из робкого десятка, выживая из себя все силы подобным образом из года в год. Его болезненная худоба со временем перестала пугать — тонкие пальцы водили по ребрам в немом восхищении их обладателя, и Шамура ахал, проводя тыльной стороной ладони по выпирающим ключицам. Паук помнит брата лишь таким — тонким, как струна, умудряющегося с подобным телосложением быть ужасно неуклюжим. Шамура пересчитывал позвонки брата каждый раз, когда выпадала возможность приютить его на ночлег, осторожно проводя рукой, чтобы не разбудить. Пальцы терялись где-то в темноте, и лишь наощупь Шамура мог совершить свой обязательный ритуал, граничащий с чем-то интимным. Но спать с Нариндером — одно удовольствие. Шамура обожает класть свою голову на его грудь, мягкую и пушистую. Тогда Нариндер гладит брата по спине, обводит плечи и шею, мимолетно касается острых скул. Иногда это помогает старшему от нявязчивых мигреней. Даже так Смерть часто непреклонен и своенравен. Качает головой во время трапез, часто засыпает в обнимку с поленьями или углем. Пауку до сих пор сложно понять и принять его отказ от мирских благ, но, кажется, Шамура наконец видит, что такой образ жизни делает брата счастливым. И как он раньше не замечал? Может быть, если бы не его гордость, сейчас бы они оставались на посту. Нельзя врать о том, что и сам Нариндер не думал об этом. Но с другой стороны он рад беззаботности. Мудрость Смерти была в прощении, и Нариндер давно простил брата за его оплошность, доверяя ему себя всецело. Шамуре есть чему у него поучиться. Должно быть, всегда было.

***

Никто никогда не спрашивал об их отношениях, даже если они ходили в поселении, держась за руки. Семья давно привыкла к их странностям еще будучи епископами, а сами последователи даже боялись распускать слухов о самой Смерти и его брате, зная, что они дойдут до кого-то из них. Нариндер, хоть и выглядел гораздо улыбчивее и приветливее, чем раньше, все равно внушал страх из-за своего прошлого, пронзительного взгляда и продолжительного молчания. Ему никогда не светило быть душой компании, и кот не жаловался. Единственным, кого что-то смущало, был Калламар. В саду, брат не раз усаживался на корточки рядом, и Шамура знал, что начнется допрос. Он тяжело вздыхал, прежде чем смерить кальмара взглядом. Тот молчит, щурится, и паук закатывает глаза. — Тебе не нужно повторяться, брат, — отворачивается Шамура и хмурится. Наверное, единственная вещь, которая его раздражает в Калламаре — его дотошность. Он знает, что кальмару уже давно было обо всем известно. Молчал из вежливости, лишь намеками показывал, что презирает, но воспротивиться решению старшего был не в силах. Глупо отрицать, епископ Хвори почувствовал величайшее облегчение, когда Шамура заковал Смерть в цепи, но даже так казалось, словно паук был на нем помешан. И это злило. Это неправильно и непристойно, и ради репутации брата Калламар продолжал смиренно хранить молчание, лишь изредка корча лицо в отвращении. Но сейчас все это превратилось в какой-то дурдом. — Ты ведь не послушал, о чем я говорил тебе, — Калламар наклоняет голову, и Шамура шипит. — Я не обязан повиноваться тебе, — тот закрывает глаза и отказывается слушать. — Окстись, Шамура, ты ведь несчастен с ним! Если не сейчас, то точно будешь! Вас связывают семейные узы, а ты так с ним обходишься! — он хватает брата за плечо, и последнему дурно. Шепот Калламара становится самым оглушительным звуком из всех, что Шамура слышал. — Я был терпелив к вам, но сейчас вы ведете себя совсем как дети малые! Несдержанные и нелепые! Неужели ты настолько заплутал в своих амбициях, брат? Я не могу поверить! И паук молчит, прикрывает рукой рот, чтобы не огрызнуться или, чего хуже, укусить. Какое вообще имеет право это головоногое осуждать его за то, на что пошли они оба по своей воле? — Почему ты решил заняться отчитыванием меня сейчас? — косится на брата Шамура, и тот от неожиданности замолчал. — Почему не сделал этого раньше, когда все только началось? Я же не слепой, брат, я помню, как ты на нас пялился. Калламар хлопает глазами, не понимая, к чему брат клонит. — Это из-за страха? Из-за того, что ты боялся меня? Боялся его? — кальмар одергивает руку, а Шамура не шевелится, только тихо продолжает: — И сейчас, движимый неприязнью к нему, ты смеешь указывать мне сделать то, что покалечило бы его. Хочешь, чтобы я стал твоим орудием мести? Я правильно понимаю? Калламар отшатывается, словно ошпаренный, и замечает, как на них смотрят. Испуг на его лице сменяется натянутой неловкостью. Он кашляет и, стараясь замять все, что произошло, поспешно уходит, оставляя брата провожать его взглядом. С ним всегда было так. Второй по старшинству братец и вправду рассудителен и отнюдь не глуп, но слишком настойчив и боязлив. Иногда ему очень сложно смириться с действительностью, а уж тем более — принять. Шамура прикрывает глаза, прежде чем вернуться к грядке. Хорошо, что брошенная в лицо неугодная правда пугает Калламара сильнее Нариндера.

***

Несмотря на угрызения совести, Нариндер был счастлив. Надо сказать, он совсем отвык быть один. До ужаса боялся. Но страх постепенно уходил, когда у него появился дом, где его всегда ждали. До этого кот тенью пресмыкался по поселению, не находя себе места, пугая послушников, цепляя на себя репей. Шамура позволил ему избегать лишних глаз у себя в келье. Конечно, за небольшую плату в виде букета для вазы, что стоял на столе. Нариндер прихорашивал соцветия, пока Шамура выбирал из гостя жуков и колючки, и тот недовольно махал хвостом, когда брат случайно щекотал его или ненароком выдирал шерсть. Нариндеру нравилось у Шамуры дома. Небольшая полумрачная комнатушка в синеватых тонах, жесткая маленькая кровать и накрытый белоснежной скатертью стол, на который падает сквозь полупрозрачные вязаные занавески белесый свет, играя в стекле вазы оттенками зеленого и желтого, заставляя капли воды на белых лепестках приветливо сверкать. Обычно Нариндер сидел за столом на скамье, поджав ноги, выглядывая в окно, презабавно щурясь, то и дело касаясь носом паутины занавесок. Ему всегда нравилась шелковая вязь, какую делал Шамура, и всегда восхищала его рукастость, когда дело доходит до прикладных искусств. В этом старший брат очень многогранен, и это легко заметить по убранству комнаты. Звездные карты, коими увешаны стены, были точно и кропотливо начерчены им самим. Роспись позолотой на небольшом иконостасе была выведена его рукой. В этом изыске его индивидуальность, и Нариндеру всегда было на что посмотреть, затаив дыхание. Шамура же молча наблюдал, завороженный чужим интересом, подперев голову рукой. В келье они почти не разговаривали. Это было место их уединения, место спокойствия. Дом. Нариндер часто ловил себя на мысли, что никогда не ощущал себя таким привязанным к месту, и от этого нового ощущения он наполнялся любовным трепетом, не стесняясь делиться им с Шамурой, который, кажется, не совсем понимал брата. Но паук послушно принимал то, что тот ему дает, зная, что некоторые вещи ему не понять никогда. Ведь у них совершенно разная природа.