Старший

Пацаны, если приглядеться, свора одичавших собак. Гавкают громко, если чужак приходит, и пинают его до крови, словно он не товарищ, а полковник СС, не меньше. В головах одна ненависть и нажива. Бога нет, правды нет, дед из гипса никого не удержит от злых поступков. Вместо партии детей воспитает улица. Она им за отца, и за мать, и за дедушку с бабушкой, если нужно. Вова курит на широкой лестничной клетке с выкрашенными лаком перилами. Стряхивает пепел на пол и спокойно дышит, потому что Марат – это скорлупа, сколько бы крови не текло из раны возле виска. – За что прилетело? – спрашивает спокойно. – За дело. Опять курил перед старшими. – Маму не пугай только. – Ага, – Марат опускает глаза и идёт к двери. – Часто здесь тебя били? – Нет, ты чё? – Характер тяжёлый, – тихо говорит старший. Фильтр жжёт губы. Едкий дым висит в воздухе ядовитой тучей, на лестнице накурено очень. – Нормальный характер, – огрызается Марат. – Пойдём. Вова бросает окурок в мусоропровод, своевременно хватает брата за куртку, чтоб он удержался на своих двух. На языке у Марата вертится ласковое «спасибо». Постыдное, полуавтоматическое, детское. Скорлупа, одним словом. – Ногами били? Чёто ты вялый сильно. – Нет. У Вовы в тумбе под раковиной пластмассовая аптечка с потертым красным крестом. – Я рад, что ты здесь, – тихо произносит Марат. Прикасается грязной рукой к шерстяному свитеру. Держится на упрямстве. – Щас спать пойдешь. Намотался уже. Володя с немой любовью обрабатывает перекисью рану. – Голову береги. Вредно это. Она светлая у тебя. – Я не чушпан какой. – Кто спорит? Ты – пацан, я – пацан. – Не понял, – Марат поднимает черные, как смола, глаза. – Ты мне живым нужен. – Это ты как брат говоришь? – Как брат, – подтверждает Вова. Ему не надо перед толпою понты кидать, чтобы крутым быть. Война его делает более человечным. Хотя Марат фантазирует, что брат превратится в бездушную машину для убийства, станет старшим над старшими, и заживут они счастливо всем двором. Только в ванной, стоя с разбитой головой понимает, что Вовка его не Рембо. Не хочет он авторитет зарабатывать через драки. Ума прибавляется, может быть, или это нытьё отца наконец-то доходит до адресата. Человек директор завода, а двое детей по кривой идут. Они больше не Суворовы. Они Адидасы, как марка штанов спортивных. – Вова, что с Маратом? – Нормально всё, – Володя на всякий случай преграждает выход из кухни. – Я разберусь, Диляр. – Сделай что-нибудь. Отец не справляется с ним. Его спасать надо. – Спасём раз надо, – уверенно отвечает Вова. – Спасибо, – в глазах мачехи блестят слёзы. Она хочет обнять его, но ей не хватает смелости. – Марат тебя уважает, – растерянно добавляет она. – А тебя любит. Не надо рвать себе душу. Время сейчас такое. – Пообещай мне, что вытащишь его. Защитишь. Вова со стыда отворачивает лицо. Это ж он Марата учит пацаном быть, чтоб краснеть не пришлось за младшего. Это для семьи он опора, герой войны, а для улицы он Вова Адидас. Ему дорога в один конец. Если не зона, то кладбище его ждёт. В конце за всё заплатить придётся. Главное, чтобы разменной монетой не стал Марат. Ходячая болевая точка. – Я эклеры испекла. Хочешь? – Хочу, – Вова садится на заграничную табуретку из красного дерева. Странно это. Деньги есть, антиквариат, квартира в элитном доме с высокими потолками, а Диляра с Вовой несчастны, будто прокляли их. – Вчера в газете писали... – Что? – Парень ещё один застрелился. Из Афганистана вернулся три дня назад. – Думаешь, я тоже? – Я не хочу, чтоб ты тоже. – Я не выйду в окно, если ты об этом. – Мать этого мальчишки газетчикам сказала, что сожалеет... Сожалеет, что никогда не говорила, что его любит, – через пару минут тихий плач переходит в сдавленные рыдания. Нет сил держать внутри эту боль. – Всё, – Вова берет пустырник на холодильнике, за минуту размешивает с кипячёной водой. Заставляет выпить. Что он за человек такой, если мачеха за ним слёзы льёт? – Мам, чё ты тут? – Пошёл вон, – одними губами произносит Володя, медленно оборачиваясь к двери. – Что это? Кто это сделал? Немедленно говори! – Диляра, я разберусь. Отморозки цепляться стали, денег хотели. Жизнь их накажет, ты не волнуйся. – Может, лучше пойти в милицию? – Не надо в милицию. Они же все заодно. Если бы хулиганов закрыть хотели, то давно бы сделали это. Рану я уже обработал. Диляра суёт Марату кусок ледяного мяса, чтоб снять отёк. Они не похожи на пацанов с района. У тех отцы на заводах батрачат с утра до ночи за кусок хлеба, а у них дефицитных товаров целая морозилка. Катаются как сыр в масле. Рояль посреди гостиной, портрет чёрно-белый на полстены, и не Ленина-Сталина, а дедушки-музыканта. Если глянуть со стороны, их ждёт партийная школа и отличное будущее. Неплохое житье-бытье с дефицитными товарами из Берёзки и редкими вояжами в страны социалистического лагеря. Скука смертная, одним словом. – Ты нахрена на кухню попёрся? – за закрытыми дверьми спрашивает Вова. – Услышал, что плачет. Стены тонкие. – Специальные, – поправляет брат, выстукивает сигнал спасения на обоях. – Диляра отцу расскажет. Он не отцепится просто так. – Чё там у вас случилось? – Да так... Газета одна... Написала про пацана, который с войны вернулся и застрелился. – Зря, – сонно отвечает Марат. – Часто здесь тебя били? – во второй раз спрашивает старший. – Не жалуюсь. – За сигареты кто предъявлял? – Кощей. – Он тебя любит я смотрю, да? Пацаны сказали, что ты ему тачку мыл перед моим приездом. – Было, – сознается Марат. – Спи, – Вова укрывает его холодным байковым одеялом, гасит свет и ложится на соседнюю койку. Страшно глаза закрыть, у долга родине долгоиграющие последствия. На прошлой неделе так орёт, что Марата будит. Самолёты ему мерещатся в дымке снов. Запах гари, палящее афганское солнце лучами достает до квартиры в холодной сталинке с высокими потолками. – Всё хорошо, ты дома. Марат не выглядит удивлённым, больше напуганным. Вова ещё в скорой какую-то ерунду про вертушки плетёт, порывается встать и пойти ногами. Это никак не вяжется с разведротой, нарисованной воображением восьмиклассника, но Марат всё равно его утешает, держит за руки, пытается убедить, что нет здесь никаких самолётов. – Я кричал? – Кричал. – Извини, – пытаясь отдышаться, произносит Володя. Сердце стучит так громко, что его можно слышать. – Не страшно. Что с тобой? – Плохой сон приснился. Сейчас усну... Ты тоже ложись. – Уверен? – с тяжёлым сердцем переспрашивает Марат. – Всё нормально будет. Недовольно вздохнув, Марат возвращается к себе. Крик Володи заедает в голове, как кассета. На следующий день он вообще падает с кровати на ковер, повторяет что-то про взрывы, потом кричит. На звук прибегает мама, и Марат соврёт, если скажет, что она не должна соваться в дела парней. Когда Володя приходит в себя, рука Диляры лежит на его груди, а на потолке ярко светит лампа из хрусталя. – Марат, звони в скорую, – испуганно говорит она. – Не надо. – Что? – Не надо, – чётче формулирует Вова. Он почему-то чувствует запах гари и мертвых тел. – У тебя болит что-то? – Диляра выглядит так, будто она уже похоронила его. А голова тяжёлая и пустая. Как тут успокоить кого-то? – Вставай, Вов. Вставай, – подсказывает Марат. – Всё нормально, Диляр. Спасибо. – Объясни, что это всё значит? – Да, Вов. Не молчи. Мы поможем, правда. – Если помощь понадобится, скажу. – Ничего ты не скажешь, – злится Диляра. – Ты не в доме отдыха был, ты на войне был. – Мам, не грузи его. Только опомнился человек. – Чай сделать? Зелёный. – Давай, – кивает Володя. За окнами ещё темень. Даже на часы не нужно смотреть, чтоб понять – до утра ещё далеко. – Неловко вышло, – подводит итог Володя, усаживаясь за круглый кухонный стол. – Напугал всех. Тебя напугал. – Ты у доктора был? – Нет. Что я ему скажу? – Скажешь, что спишь плохо. Я не хотела, чтобы ты туда ехал. Институт бросил... – Партия сказала «надо», комсомол ответил «да». – Не время для шуток, Вова. – Я понимаю. Мне война снится. Самому не верится, что он говорит это вслух, будто это не стало правдой, если молчать. Делать вид, что по-старому жизнь идёт. Хотя черная полоса уже тут как тут.

***

Марат отключается за редким семейным завтраком. Просто встаёт и падает за секунду. Нашатырный спирт не работает, вода тоже. Он не открывает глаза, Вова в мыслях обращается к богу. Люди со скорой, как падальщики, с завистью разглядывают пышное убранство их дома, разговаривают через губу. Марату достаётся с лихвой, он ведь представитель новой буржуазии. Значит, классовый враг. – Ребёнка бьёте? – грубо спрашивает фельдшер. – Синяки откуда? – С улицы, – в тон отвечает Вова. – Как Вам не стыдно такое спрашивать? – Не стыдно, гражданочка. Работа у нас такая. По статистике... – Мы вас не для этого вызвали, – недовольно подмечает отец. – Жить будет, – равнодушно говорит фельдшер, захлопывая небольшой чемодан. – Пошли вон отсюда. – Они уже уходят, Диляр. Правда же? Гости недобро переглядываются между собой и быстро уходят, оставляя в душе мутный, неприятный осадок. – Не думал, что люди нас ненавидят, – для Суворова-старшего случившееся становится обличающем правду открытием – Ты весь день на работе, Кирилл. Света белого не видишь. Они удушить готовы тех, у кого есть деньги. Будто мы виноваты, что живём хорошо. – Давайте не при Марате, – предлагает Вова. У него нет рецептов спасения. Одни наказания. С одной стороны, брательник его – беспонтовая скорлупа, а с другой стороны, он последнее отдаст за него. – Синяки откуда, Марат? – сурово спрашивает отец. – Не хватало ещё, чтобы сплетни пошли, что директор завода ребёнка бьёт. – Через козла прыгал... На физкультуре. – Ты этот бред своим собутыльникам расскажи! – Да правда, пап. – Думаешь, отец дебил у тебя? Не понимает, что эта улица с людьми делает? – Давай лучше я, – осторожно вмешивается старший. – Делайте что хотите. Через козла он прыгал... – Тебе лучше, Марат? – темные глаза мамы от страха становятся ещё больше. Она тоже не верит в историю про козла. – Оставь нас, Диляр, пожалуйста. Я с ним поговорю. Мачеха молча кивает и выходит вслед за отцом. Если кто и может разговорить Марата, то это Вова. Иногда Диляра думает, что он ему родителей в состоянии заменить. Знает, когда прикрикнуть, когда обнять. Вес имеет немалый, авторитет. – Рассказывай, – Володя садится на край дивана. – Было с тобой такое? – Да, – выдыхает Марат. – Почему не сказал? – Один раз было. – Один раз – не пидарас что-ли? – Типа того. – Ладно... Врачу покажем тебя. Мал ты ещё, чтоб батарейки фурычить переставали. Володя понимает, что дело дрянь, когда старый мужик в халате с желтым пятном даёт направленье на МРТ. Советует сунуть денег кому положено, потому что времени нет. Длинный больничный коридор одновременно похож на школу, и на тюрьму. От него веет холодом, смертью, ужасом. – Что они с тобой сделали? – рассерженно спрашивает Диляра. – Ничего, – отмахивается Марат. Очередь на МРТ, как очередь за квартирой. Её можно подвинуть, если есть блат. Под жёстким отцовским прессом Марат сознается, что голова болит уже второй месяц. – И когда ты нам планировал рассказать? Или мы уже всё? Место пустое! – Чё ты кричишь на него? – недовольно спрашивает Володя. – Ему легче не станет от твоих криков. – Ты когда в институт вернёшься, Робин Гуд хренов!? Он же на тебя смотрит, а ты со шпаной водку в подвале пьёшь! – Ну извини, что не оправдали с Маратом твоих надежд, – с презрением выплёвывает Володя. – Я не для того вас растил, чтоб вы сдохли на улице, как собаки! – Мы не собаки. Мы люди, – тихо произносит Марат. – Разве я тебя не любил? На рыбалку вместе не ездили? Змея не запускали? – Хватит, пап. Марат не сказал, потому что волновать не хотел. Он же не знал, что это серьезно. – Я сыт по горло вашим враньём! – Я могу идти? – обреченно спрашивает Марат. – Можешь. Не на зоне ещё наказание отбываешь. После неудачной воспитательной беседы Диляра долго кричит на мужа за то, что тот не может найти к детям подход, и пропадает на работе с утра до ночи. Во всем виноваты тонкие стены. Или люди, живущие в этих стенах. – Мне хотелось его ударить, – делится Марат, глядя в потолок. У него от переизбытка чувств дрожат губы. – Я понял. Молодец, что сдержался. – Чёрт. – Что такое? – Вова зажигает торшер. Марат похож на волчонка, которого кормят мясом. Кровь, стекает в ладонь, как в миску, пачкает нижнюю часть лица. Володя силой вытягивает мелкого из кровати. – Голову вниз, – строго говорит он, не повышая голоса. – Да ладно, Вов, – с небольшим опозданием проговаривает Марат. Чувствует себя глупо, когда старший брат прижимает к носу холодное полотенце с ароматом иностранного порошка. – Сможешь держать, Маратик? – спрашивает через минуту. – Или мне? – Давай, – отвечает усталый голос. – Если плохо будет, я заберу. Володя притрагивается к холодному худому плечу. Кутает в огромное одеяло. – Как ты? Я могу в скорую позвонить. – Не надо, – отказывается Марат. Когда кровь останавливается, пару раз вытирает руки. – Ничего не хочешь мне рассказать? – Да нет, вроде. – Я всё равно узнаю, Марат. – Что пацаны подумают, если разбираться начнёшь? Всё по-справедливости должно быть. – Ничего пацаны не подумают, – со злостью отвечает Володя. – Чё ты ломаешься, как девчонка? – Тебя это не касается. – Ладно, – соглашается Вова, – а то опять кровь пойдет. Ложись на мою кровать, если хочешь. Я постираю майку твою, чтоб никто не знал.

***

Утром Марат теряет сознание по дороге в военный госпиталь. Вова несёт его на руках до приемного покоя по длинной заснеженной улице, как подбитую дичь. – Мы от Альберта Викторовича. Он должен был позвонить, – дрожащим голосом говорит отец. – Проходите, – высокая женщина в белом халате распахивает двухстворчатые двери. Суворов-старший вынимает из бумажника пятнадцать рублей. За эти деньги больного быстро приводят в чувства, суют под нос вонючую вату с нашатырем. Опомнившись, он тихо спрашивает: – Где Вова? – Я здесь, Марат. Ощущение неотвратимого пиздеца накрывает с головой, как лавина, когда Марата увозит грузовой лифт, а он обнимает рыдающую Диляру посреди темного и холодного коридора. Если бы ему сказал кто-нибудь двадцать лет назад, что он будет её любить, смеяться пришлось бы долго. – Это не опухоль, – лечащий врач, выделенный по указке Альберта Викторовича, решает начать с хорошего. – Тогда что? – робко спрашивает Диляра. – Внутричерепная гематома. Ваш сын подвергался физическому насилию? – Дома – нет, – уверенно заявляет Суворов-старший. – А за пределами дома? В школе? Последний раз я такое видел на снимке парня, который решил состояние сколотить на боях без правил. – Хотите сказать, что наш сын дерётся за деньги в каком-то подпольном клубе? – Нигде он не дерётся, Диляра. Я бы знал, – твёрдо говорит Вова. – Мы вынуждены прибегнуть к трепанации, чтобы спасти жизнь вашего сына. – Это... Это когда вскрывают черепную коробку? – охрипшим голосом спрашивает отец. – Именно. Нам нужно удалить гематому. – Насколько это опасно? – Любая операция – это риск, но не сделать её будет большой ошибкой. – Мы согласны. Делайте всё, что нужно. – Марата можно увидеть? Буквально на пять минут, – просит Вова. – Можно. Суворов резко встаёт и идёт к двери. Медсестра заставляет надеть халат, рассказывает про часы посещения пока они поднимаются на седьмой этаж. – Я знаю, что ты не спишь. Не прикидывайся, Марат, – с порога говорит Вова. Блат надежен, как Ролекс. Альберт Викторович выделяет отличную палату с тремя кроватями. – Марат, – второй раз окликает старший. Осторожно гладит по волосам. – Что? – спрашивает испуганно, словно советская власть приговаривает его к расстрелу. Он может хоть разорваться, строя из себя приблатненного фраерка, в конечном счёте ему шестнадцать. – Кто это сделал? – Не лезь в это дело, Вов. – Если ты мне не скажешь, я узнаю у пацанов. – Не по понятиям это, – отвечает Марат. – А мать твою успокаивать по понятиям? Я за тебя отвечаю, если ещё не понял! – Ты всё равно ничего не сделаешь. – Давай я буду решать! Хорошо? – Это Кощей. – Что он хотел от тебя? – Какая разница, Вов? Что ты ему предъявишь? – Родителей слушай пока меня нет, Марат. – Ты куда? – настороженно спрашивает Диляра, с которой он сталкивается в дверях. – Я подожду внизу. Марат знает, что это ложь. Он не станет никого ждать. Ему все понятия до пизды, он счёты хочет свести с Кощеем. Идёт до остановки полтора километра в расстёгнутой куртки. Долго едет в жёлтом автобусе до родного района. Универсам встречает его привычной для советского человека серостью, одинаковыми коробками из бетона. Даже граффити на улице рисовать нельзя, если хочешь в живых остаться. Пацаны обычно отрывают руки таким художникам.