заря

я вернусь к тебе, если Бог будет не против

а он не будет, мне кажется, даже, напротив*

Кирилл кусает губы, когда смотрится в зеркало в гримерной. Здесь давно пора поменять лампочку, потому что та периодически мигает, издает странное, чуть жуткое жужжание, а иногда и вовсе не хочет выполнять свою работу. Это случается перед каким-нибудь премьерным показом новой постановки, и им приходится уходить в гримерную девушек, едва ли не задыхаясь от количества лака для волос и дезодорантов, распыляемых в воздухе. Но за последние года Кирилл к этому привык; его, как и остальных участников театральной мастерской, это парит в последнюю очередь. У них ведь в голове продажа билетов, проверка рекламы, набор новеньких, поездки по винтажкам за декором, куча дедлайнов с репетициями и неудачно появляющиеся нужды в заменах главных актеров. Последний раз Сережа, когда должен был играть главную роль, слег с сильным пищевым отравлением на три дня. И Кирилл бегал с театральной до больницы, почти что путая куриный бульон в термосе с реквизитом. И это та театральная жизнь и тот ритм, к которому он привык. Поработав полгода в бизнесе отца с головой после выпуска с красным дипломом (честно полученным, между прочим), Кирилл понял, что вести серьезные дела — не его. Этот жизненный настрой с вечными созвонами в онлайн-переговорных, классические костюмы на важные мероприятия и цифры, цифры, цифры буквально высасывали из него все желание двигаться дальше. Его спасал Сережа, который вытаскивал Гречкина по ночам к себе в Лахту, организовывал поездки по городам в выходные, да и потом совсем перевез его к себе. Ну, а что? Лахта — в распоряжении Разумовского. Он сам занимал два верхних этажа, а Кириллу достаточно было одного — с широкими окнами и возможностью встретить курьера Самоката, чтобы тот не заблудился. А в одну из тусовок, когда Кирилл и Сережа курили на открытом балконе какого-то друга Разумовского, где-то в спальном районе с не самым приятным контингентом в округе, Кирилл скинул сигарету вниз и выдал свое «давай откроем театралку». И открыли. И все шло очень комфортно — бешеный ритм, ощущение желанной деятельности, редкие отношения из месяца в месяц, которые ни к чему не обязывали, встречи с друзьями за старыми настолками. Кирилл стянул гриллзы, выкрасил волосы в русый и отрастил свои кудри, которые раньше терпеть не мог, перешел на удобные шмотки и удалил старые профили во всех социальных сетях. Возможно, только в тот момент он смог отпустить все то, что болело. А болело сильно, не давая сделать вдох полной грудью, не давая расправить руки и нырнуть в свободный полет. А сейчас не болит? — За Илюхой приехал Глеб, — Разумовский в дверном проеме поправляет свои подтяжки и накидывает пальто, а потом убирает сигарету за ухо очень аристократичным жестом и прислоняется плечом к косяку. — Сказал, что подумает над нашим предложением присоединиться к труппе. — Класс, — Кирилл криво улыбается, клонит голову, не отрывая от себя взгляд и недовольно дергает носом. — Надо выслать ему копию сценария. Может, приедет на читку в следующий вторник? У него прическа не выглядит той, за которой ухаживают; а еще улыбка у него неидеальная, как и прикус; а кончик носа не смотрит вверх, да и весь он — в отражении, какой-то несуразный. Будто не в том теле, в котором должен быть. Ему некомфортно и хочется вылезть из самого себя. Вернуться бы сейчас в того Кирилла, который одной своей походкой заставлял всех замолчать и сфокусировать все внимание на себе. Сейчас он — обычный. Внимание к себе может приковать только играя роль, а в жизни? Кирилл неосознанно дергается от странных мурашек и качает головой, чтобы прочистить собственные мысли. — Все в порядке? — Сережа хмурится и обводит друга взглядом. Они задержались дольше других, все уже разъехались по домам и завтра у них выходной. Но Кирилл обещал ответить всем школьникам в личных сообщениях рабочего аккаунта, а потом передать список из желающих присоединиться к театру… Макарову. — Это риторический вопрос, потому что… — В порядке, — быстро отвечает Кирилл, наконец отойдя от зеркала. Он стягивает свою теплую парку с крючка на стене, накидывает ту и поправляет капюшон. Кирилл в ней выглядит, как будто собрался на Розу кататься на сноуборде, но ему очень уютно и тепло. Тем более в те дни, когда оставляет машину из-за постоянного передвижения по Питеру. Если это надо сделать быстро — он выбирает метро или такси, на спортивных машинах зимой по Северной столице в пробках стоять не самое приятное, да и для чего ему лишний пафос? — Но ты же мне не поверишь? Сережа пожимает плечами и наблюдает, как Гречкин проверяет, все ли выключено из розеток и все ли забрали свои вещи. Тот убирает папку с листами и зарядники в рюкзак, поправляет очки на переносице, которые на улице сразу же забьет метелью, и осматривается по сторонам еще раз. — Как минимум, пока не расскажешь мне полную историю про поход в школу к Олегу, — Разумовский усмехается, когда Кирилл на него вымученно смотрит своими яркими глазами через толщу линз. — Это ведь он? Кирилл выключает свет, закидывая рюкзак на плечо, выругивается себе под нос и выталкивает Сережу в коридор. Все комнатки внутри здания он запирает на ключи, которые уже огромной связкой звенят в его сумках. Разумовский достает сигарету из-за уха, чтобы на выходе сразу же ее прикурить, роется по карманам пальто в поисках зажигалки с гравировкой собственной фамилии и усмехается. Его эта ситуация веселит, и он хочет взять от нее максимум информации, потому что вряд ли Кирилл ничего не чувствует. Сережа был первым свидетелем всех метаний друга, когда от того какой-то паренек укатил в Германию. — Он, — сквозь зубы произносит Кирилл, сам не зная, хочет ли он проломить собственную дамбу в голове или еще подождет. — И Олег ничего не знает. — Ахуеть, — они выходят на крыльцо заднего входа, Сережа кутается в пальто, а Кирилл застегивает молнию на парке. В этом дворике тихо, в окнах уже давно не горит свет, а в свете фонаря кружатся крупные снежинки. Они аккуратно падают на землю, создавая иллюзию мягкой погоды, а не той, где пару часов назад метель сносила всех жителей с ног. Пахло холодным зимним вечером, и хотелось заснуть в теплой кровати часов на десять. Этот день был слишком долгим и сложным. — В смысле, я думал, такие совпадения только в кино бывают, — Сережа зажигает сигарету только со второго раза, делает крепкую затяжку и выдыхает дым вверх. Кирилл достает электронку из кармана, залитую смесью из мяты и зеленого яблока, затягивается в такт другу и прикрывает глаза. Им до Лахты еще ехать, а в квартире, кажется, ничего съедобного. Можно, конечно, завалиться к Сереже и стащить у того из холодильника еду, приготовленную личным поваром, но Кирилл слишком устал. — А еще! Хольт, серьезно? Ты рассказывал про этого парня, что он весь такой простой, а он… — Чувак, я все еще не знаю, кто такой Хольт. А ты говоришь про него так, будто он… — Гений! Богатенький гений, его в Германии знают почти все, и… — Сережа замолкает, когда Кирилл открывает свои глаза с очень недовольным настроем. Он, может, и сказал, что ему поебать. Но так ли это на самом деле? Если верить словам Гречкина — да, если верить его жестам и поведению — нет. И это на себе прочувствовали все участники театра после того, как Макаров ушел со своим дружком. — Завалил, понял. Сережа делает жест, будто закрывает рот на молнию, и смахивает пепел с сигареты в сугроб рядом. — Я в школе подумал, что у меня крыша поехала, когда его увидел, — через пару минут тишины, наконец проговорил Кирилл. Он убирает свою электронку обратно в карман, проверяет мобильник и кивает Сереже в сторону каршеринга. — Давай мы просто не будем это обсуждать. Само как-нибудь решится, столько лет прошло. — Ага, — неоднозначно хмыкает Сережа, в приложении каршеринга нажимая на необходимые кнопки для разблокировки машины. — Конечно, само как-нибудь. Они оба, проговаривая эти слова, конечно же понимают, что здесь, в ситуации, когда Кириллу придется частично впустить Лешу в свое пространство сейчас — спустя столько лет, само ничего не решится. — Давай заедем за бургерами у дома? Умираю, хочу есть, — Кирилл смотрит на Сережу с большой надеждой в глазах, когда они стоят на светофоре. Дворники усиленно сметают снежинки, которые набирают скорость с каждой минутой, с лобового стекла, а Разумовский устало окидывает друга взглядом и шумно вздыхает. Его монолог, который уже можно превращать в отдельную лекцию с названием «Кирилл, блять, так нельзя», в последнее время как-то участился. — Пожалуйста, я после завтрака перебивался только энергетосами. — Просто возьми еды у меня, Софа много готовит, ты же знаешь, — он поправляет волосы пальцами, чтобы челка не падала, давит на педаль газа и не меняет маршрут в навигаторе. Гречкин яростно печатает ответы на сообщения Колецкого, который порывается рассказать о Леше всем. А эти все — и Олеся, и Марго, и, не дай Бог, Олег, состоящий в каком-то их общем чате. А черт знает, в какой из чатов собрался писать Илья. — Либо я повезу тебя глотать трубку. Кирилл недовольно фырчит, отправляет не самый приятный стикер в ответ и откидывает спинку сидения чуть подальше — назад. — Зануда, — комментирует он, когда они выворачивают в сторону дома. — Но еду я возьму. Ничего же такого нет в том, что он живет в слишком быстром темпе. И не ложится спать, когда приезжает домой после репетиций. Ведь ему надо проверить почту, ответить по всем организационным и финансовым моментам, связанным с театром. А еще необходимо разобрать рекламу, сообщения от бывших участников, желающих вернуться, проверить сотрудничество и… И сейчас он стоит перед дверью своей квартиры в коридоре у лифта с парочкой контейнеров, наполненных здоровой едой: помощница Разумовского готовит — отвал, а еще Кирилл уверен, что она искренне верит в совместное проживание Кирилла, Сережи и Олега, который заезжает всего-то пару раз в неделю. Но так даже лучше, ведь Сережа щедро отдает коробочки с разной едой и не дает Гречкину умереть от голода или гастрита. Одно другого не лучше. Сережа, 2:33 иди спать, ты заебешь со своей работой Кирилл сидит за столом на кухне перед ноутбуком, где проверяет почту, забравшись на стул с ногами, ест гречневую лапшу и отправляет в ответ смайлик с высунутым языком. Он успел сходить в душ и разогреть поздний ужин (или слишком ранний завтрак), а это уже — ничего себе. Иногда он сразу бросается к работе, не разуваясь и не снимая верхнюю одежду. А сейчас на его майку без рукавов — по плечам и спине скатываются капельки воды с волнистых волос, а в телеграмме слишком много сообщений от школьниц. Когда Олег попросил Разумовского придумать что-нибудь для сплочения подростков, Кирилл с радостью взялся за идею добавить маленькую группу участников младше восемнадцати. И он с радостью и большим энтузиазмом побежал в эту школу, где был всего пару раз проездом, до того момента, как… Это последний класс, у них сейчас урок немецкого, но учитель не будет против, если мы их прервем. У Юли — очень нежный вид. С ее мягкой светлой помадой, уложенными короткими волосами и уютным свитером. А еще приятный голос, интересный аромат духов и очень вкусный фруктовый чай в кабинете. И когда она открывает дверь в класс немецкого, Кирилл абсолютно точно знает — подставы не будет. Но видит перед собой Макарова и, кажется, сейчас упадет. Тот внимания не обращает, погружается в экран телефона и выглядит почти так же, как четыре года назад. Очевидно, что стал взрослее. Пацанистые шмотки сменились на что-то строгое и стильное, челка больше не закрывает лоб, а рядом с классным журналом лежат очки. Полосатая рубашка режет глаза, режет ровное дыхание и всю ту стабильность в мыслях, которую так долго искал Гречкин. Боже, как это пережить? Последний раз таким идиотом Кирилл себя чувствовал только тогда, когда стоял в аэропорту Кёльна после длительного перелета из Турции. Ровно четыре года назад, после того, как хлопнул дверью в квартире Макарова. Он не помнит даже, как сбежал по лестнице и уехал домой. В таком состоянии, вероятно, за руль категорически нельзя: но он наплевал на правила дорожного движения, много курил и видел перед собой только одну цель — нужно было доехать до Дубина. Злиться на Диму не имело никакого смысла, но Кириллу очень был нужен человек, который его поймет. А потом на две недели они с Лешей встряли в отношения с названием «да, у нас биполярное расстройство». Потому что их «да иди ты нахуй, Макаров» чередовалось с «пожалуйста, давай поговорим еще раз». И поговорить хотели оба: Кирилл был обижен, но влюблен. Лешу съедало чувство вины и… а влюблен он был? Кирилл зависает над одним из сообщений девочки из класса Макарова, убирает вилку в тарелку и отставляет ту подальше. От того, что он нырнул в воспоминания о прошлом, аппетит совсем пропал. Он облизывает губы, устало массирует виски средними пальцами и откидывается на мягкую спинку стула. В квартире полнейшая тишина, а Разумовский наверняка уже спит. Какой я идиот, — думает Кирилл, стоя в аэропорту Кёльна, со спортивной сумкой на плече. Вчера, когда он покупал билет, Леша писал о том, что будет его ждать. Они впервые за несколько дней поговорили по телефону, а не просто обменялись текстовыми сообщениями. И Макаров укатил в Германию, а у Кирилла послезавтра — первое сентября в СПбГУ, где он должен вести торжественную линейку для первокурсников. Но он в Германии, в защитном пузыре от громких немцев, спешащих на свои внутренние рейсы. Он в Германии, стоит и читает простое «это была плохая идея, прости» от Леши. — В пизду, — тихо проговаривает Кирилл в настоящем, захлопывая крышку ноутбука и в телефоне — в поисковике социальной сети — вбивая «Август ван дер Хольт».

ххх

Целых три дня Леше удается жить обособленной от Кирилла жизнью, как он привык за последние года. Утром он уезжал на работу в школу, отводил уроки, недовольно смотрел на детей, которые предпочитали играть в новую игрушку от создателей Геншина, а не слушать его монологи на немецком, общался с Игорем и Женей, а под вечер с кипой тетрадок его забирал Август. И они так же спокойно обсуждали рабочие будни, проект, из-за которого вернулись в Россию, в среду выбрались в ресторанчик у Кафедрального собора, да и даже занимались сексом. Без лишний паники, без лишних мыслей. Только в первую встречу, когда Август забрал Лешу из театральной мастерской, он задумчиво склонил голову в машине, пока они стояли на долгом светофоре у Московского вокзала. — Он смотрел на тебя так, как будто sie kennen sich aus*, — он потирает подбородок, выглядит уставшим от рабочего дня, а щеки у него цвета первой малины. Он ненавидит холод и не очень понимает менталитет местных людей, но он очень старается. А еще он знает, как важно делать вид, что все хорошо, чтобы Леша не переживал. Потому что это Леша был инициатором создать коммерческий проект в России с теми возможностями, которые есть у Августа. — Nein? Леша неловко поджимает губы и отрицательно качает головой — даже, если знает, что скажет противоположное. — Это было четыре года назад, ничего серьезного. Они делают круг у вокзала, выезжают на прямой Невский проспект, где совсем нет людей в позднее время и такую погоду. Леша бы хотел стереть этот день из памяти, а еще стереть свое время, проведенное в России. Сейчас было бы кстати находиться в их квартирке в Штутгарте, переписываться с Августом, пока тот пропадает на работе, а потом учить маленьких немецких детей русскому языку. — Ich mache mir keine sorgen, aber… — он еще раз смотрит на Лешу, но в конечном счете концентрирует свое внимание на дороге. Август — замечательный. У него эти аристократические манеры вшиты на генетическом уровне. Со стороны он со своими острыми чертами лица, резными скулами и постоянным изучающим взглядом создает впечатление Снежного Принца, который вот-вот заставит складывать из кусочков льда слово «вечность». Но Леша знает, что это лишь его напускное, которое он контролировать не может. Тогда, когда Леша начал обучение в университете, после зимней сессии им добавили дополнительный урок философии, более современную и дающую возможность создать дискуссионные клубы: тогда-то и пришел Август. Не тот, который владеет крупной компанией, как оказалось позже, а совсем обычный — почти что такой же студент. Леша помнит белый свитшот, широкую улыбку и морщинки в уголках глаз. Он выглядел взрослым, но в то же время очень интересным. И первый спор, который возник при обсуждении эмоции и аффекта, конечно же, был по инициативе Леши. Со своим не идеальным немецким и западающим русским акцентом, он сидел на первом ряду, проворачивая черную ручку между пальцами, потому что та помогала концентрироваться на словах и хитром прищуре Августа. — Gute gedanken für einen Deutschen*, — после пары он одергивает свитшот, аккуратно складывает все листочки, сданные учениками с ответами на тест, а Леша тормозит у преподавательского стола и поправляет лямку рюкзака. Это была последняя пара — он выглядит уставшим, челка отвратительно падает на глаза, и хочется есть. — Ich komme eigentlich aus Russland, — Леша пожимает плечами, неловко улыбается и, на самом-то деле, надеется, что диалог продолжится. Он познакомился со многими одногруппниками, но в его комнате общежития он проживает один. И, наверное, не хватает простого общения: он даже скучает по Яну, который ему надоедал на работе. Зато некоторые из блюд он готовил точно лучше, чем делают это в местной столовой. — Russland! Erzählst du es mir mal? Ich werde dir eine nummer hinterlassen. И так просто? — Ты волнуешься, — Леша по-доброму усмехается и поправляет шарф. — Не нужно, у меня есть ты. А сейчас, в пятницу, сидя за рабочим столом во время окна, Леша задумывается: точно ведь не нужно волноваться? В смысле, их общение с Кириллом точно не станет развиваться. Скорее всего, Гречкин его ненавидит всеми частичками себя, потому что… Леша так и не извинился за то, как кинул его дважды — в собственной квартире и при отправлении сообщения, зная, что Кирилл уже в аэропорту. К тому же, их ведь не так много связывало. Возможно, в девятнадцать лет Леше казалось это большой трагедией. И, возможно, в девятнадцать лет все человеческие чувства друг к дружке воспринимаются слишком гиперболизированно: но сейчас они оба — уже взрослые. И у обоих за четыре года жизнь поменялась кардинально, переживать точно не за чем. Пятница выдалась тяжелее всей недели: три теста на повторение материала, который Леша изучал с детьми осенью, почти что сорвались из-за одного неугомонного класса, в преддверии выходных, и двух пожарных тревог. Леша несколько раз одергивал самых активных учеников, ему даже пришлось повысить голос, чего он очень не любит. И вместо того, чтобы во время тестов заполнять план занятий на следующую неделю в электронном дневнике, ему приходилось ходить между рядами и высматривать, все ли пишут сами, а не используя подсказки Гугла. Он, конечно, добрый преподаватель, но требования оставались нерушимыми. Поэтому сейчас, вместо того, чтобы рассказывать Жене в десятый раз историю о том, как он сходил в театр, Леша вынужден сидеть в своем кабинете и перелистывать странички электронного дневника, который с местным интернетом тормозит все больше и больше, по мере заполнения. Когда он дописывает план на вторник, в дверь кабинета стучат. Очень мягко, не так, как это делает Игорь. К тому же, Игорь стучит и сразу же открывает, не дождавшись разрешения войти. А здесь явно что-то другое. — Привет, — серьезно? — Мне нужен твой десятый класс, а Юля сказала, что можно подождать тут. Ее вызвал ваш директор и… — И привет, — Леша почти что давится своим приветствием. Это перестает быть смешным, потому что каждый раз, когда он думает, что Кирилл не будет встраиваться в его жизнь — это происходит. Он осматривает Гречкина, неловко стоящего в проходе между коридором и классом — с курткой в руке, с рюкзаком на одном плече и в обычной черной худи на пару размеров больше. Его эти кудри немного вьются от влажности чуть сильнее местами, губы яркие-яркие от мороза, будто бы он целовался всю ночь, а взгляд — чуть взволнованный, но все его поведение старается это волнение скрыть. — Ну, да, проходи. Леша нервно чешет кончик носа, думает, что нужно открыть окно и что до начала классного часа, куда придут его ребята, еще минут двадцать. Но он же не выгонит Кирилла из класса? Как минимум, это будет странно с его стороны, потому что не скажет же он «извини, но здесь сидеть нельзя, ты будешь меня отвлекать». Во-первых, чем? Во-вторых, все еще чем? Кирилл благодарно кивает, занимает первую парту второго ряда, а не напротив Леши, аккуратно вешает куртку на соседний стул и достает телефон из кармана, чтобы занять свое время. После пары минут в нем, явно разбирая почту, Кирилл вытягивает из рюкзака толстый блокнот, в который добавлено несколько блоков с листами, и что-то переписывает с экрана телефона своим аккуратным маленьким почерком. Леша старается не наблюдать. Он пытается сосредоточиться на своей работе, потому что в его планы не входило сегодня оставаться в школе дополнительное время: они с Августом и Димой должны были поехать на открытие современной выставки закрытого типа. — Я сильно тебя отвлеку, если попрошу дать характеристику тем ребятам, которые мне написали? Я просто не хочу брать всех, просто потому что я… — Потому что ты — это ты, — вырывается у Леши быстрее, чем он успевает подумать над собственными словами. Он поправляет воротник своей черной водолазки, фокусирует внимание на том, что происходит за окном, и поворачивается обратно, когда молчание немного затягивается. Кирилл смотрит на него с нечитаемыми эмоциями: не отводит взгляд, четко держит ручку и выжидает. От этой тишины даже хуже, чем, если бы он сказал что-нибудь неприятное в ответ. — Извини, я имею ввиду то, что они знают тебя, как популярную личность. Гречкин щурится, хитро улыбается и оставляет в блокноте какую-то заметку. — Здорово, наверное, что у некоторых есть возможность пообщаться с селебами, — Кирилл вкладывает в это какой-то подтекст, но Леша, наверное, слишком устал, чтобы разбирать все намеки и аккуратные язвительные выпады. Он просто хочет покинуть эту аудиторию и провести классный час в спокойствии, а не в вопросах от старшеклассников. — Если бы мы хотели зазывать новеньких через популярных людей, то вместо меня здесь бы сидел Разумовский. — Тот, который не знает о чувстве такта? Леше, наверное, и правда надо сходить в ателье. Или в любое другое место, где к его рту пришьют молнию, чтобы он мог вовремя его закрыть. Потому что любое его высказывание в сторону Кирилла пока что ведет не к тому диалогу, который они должны вести. Они вообще никакой диалог не должны вести: Леша должен быть заинтересован в интерфейсе электронного дневника, а Кирилл должен… ладно, он даже не должен здесь быть. — А что, твой дружок был оскорблен? — Кирилл захлопывает блокнот и, кажется, их беседа о качествах старшеклассников из десятого откладывается на неопределенный срок. Гречкин складывает руки в замок, бросает беглый взгляд на уведомления телефона и фокусируется на Леше. Ты так изменился, Макаров, — проносится в его голове, когда он видит перед собой настоящего учителя. Вот он тут — перед ним — сидит за преподавательским столом, делает свою работу и делает ее хорошо. У него целый класс с интересными плакатами, заметками, и, судя по словам Юли, дети его обожают. Он больше не тот подросток, который за барной стойкой ловко смешивал эспрессо с сиропами и молоком, включал инди-рок и лез целоваться в машине. Это совсем другой Леша. — Он не… — он не может сказать «он не мой дружок». Если он так скажет, то это полностью подорвет его доверие к самому себе. Леша уверен в себе и своих отношениях с Августом — а скажи он обратное, в отрицательной форме, он смело может идти на кладбище к собственной совести и заново ее перезахоронить. Вместо продолжения слов он кусает себя за кончик языка, чуть сжимает кулаки и выдыхает через нос. Им же не нужны непонятные перепалки? — Он не был оскорблен. Но я не совсем понял, для чего Сергею понадобилась эта информация. — Твой Хольт владеет компанией, которая создала всю систему безопасности Серегиной Лахты с нуля, — Кирилл в воздухе обводит пальцами спираль, изображая защиту вокруг Лахты. — Вот и удивился, что он здесь. Тем более, в нашей мастерской глубокой ночью. Леша клонит голову и пытается проанализировать, о чем в своей голове думает Гречкин. План проваливается через минуту гляделок, и дневник сегодня явно не будет заполнен. Леша сохраняет тот материал, который удалось внести, закрывает вкладку на ноутбуке и пару секунд смотрит на заставку из Швейцарии. Интересно, если бы он остался с Гречкиным, как много им бы удалось посетить стран? Потому что тот Гречкин, который сидит перед ним сейчас, совсем не похож на очень обеспеченного человека. — Слушай, давай мы просто… — Леша ловит на себе взгляд и шумно выдыхает. — Не будем. Я искренне не понимаю, зачем нам эти обсуждения, и просто… Пожалуйста, давай только о работе. — Расслабься, — Кирилл странно улыбается и снова открывает блокнот, жестом показывая, что он готов вернуться к первоначальному обсуждению учеников, пока у них есть на это время. — Я понял, что у тебя все ок и в обычной жизни, и в личной. Как, собственно, и у меня. Мне достаточно своих отношений, чтобы обсуждать еще и чьи-то чужие. Так что, о твоем классе: Громов Егор? Леша даже не успевает за потоком слов, начиная от «у тебя все ок» и заканчивая «мне достаточно своих отношений». Это ведь не должно вызывать такую неоднозначную реакцию организма, но почему вызывает? Почему, в целом, тот Кирилл, который сидит перед ним, такой? К которому хочется подойти, которого хочется крепко обнять и сто тысяч раз извиниться за те поступки, которые были совершены в период подростковой глупости. Леша бы не отказался от связывания собственных рук, чтобы лишний раз не тянуться к Гречкину. Как физически, так и морально. — Он… эм, да, неплохой. Закончил музыкальную школу, — Леша встает из-за стола, чтобы открыть окно на проветривание. Их директор, кажется, держит в заложниках сотрудников ЖКХ, потому что отопление после каникул работает на максимум. — Ага, понял. Золотова Тася? — Кирилл проходится по списку с телефона, переписывая себе плюсы каждого, кто подал заявку, на листок. А Леша тянется к окну у учительского стола и заостряет свое внимание на школьной парковке. Машина, которую он видит, здесь стоит впервые. И любовь к порше здесь может источать только один человек. Ну, по крайней мере, из тех, кто может себе ее позволить. Холодный зимний воздух пробегает в класс через маленькую щелку проветривания. Леша делает глубокий вдох и считает в голове до десяти, чередуя цифры с собственными мантрами «просто доживи до классного часа». И вроде становится легче. — Ты ведь искал тех, кто хорошо знает немецкий. Золотова не из них, — хмыкает Макаров, опираясь ладонями о подоконник с немного потрескавшейся краской. — Я уверен, что она хорошо владеет языком, но вряд ли мы говорим о немецком. Кирилл звонко усмехается себе под нос и ставит плюсик напротив фамилии девчонки. — Класс, — он облизывается, наблюдая прямо за Лешей. — Оставлю ее себе. И Леша уже хочет возразить, начать рассказ о том, что его дети — несовершеннолетние, и о том, что при таких условиях отменит все сотрудничество театра с их школой. Но не успевает, потому что к машине, которая так сильно приковала внимание, идет совсем не Гречкин. С пассажирского сидения выходит тот самый человек, который даже в пасмурную январскую погоду будет носить солнцезащитные очки. В своем широком расстегнутом пальто и белой хиппи-рубашке. Он хлопает дверью, закуривает сигарету, которую достает из-за уха и выжидает кого-то, кто идет прямо к нему. И Леша знает, кто — второй. — Блять, — тихо выругивается он, но Кирилл точно слышит его мимолетную эмоцию шока. Он встает из-за школьного стола, направляясь к месту, где стоит Леша. И Макаров не может сдвинуться: он не знает, что его пугает больше — то, что он видит за окном, или Гречкин, который стоит практически за его спиной и вытягивается, чтобы увидеть парковку. Леша ощущает, как от Кирилла пахнет духами с ароматом зеленого яблока. Он практически слышит, как у того бьется сердце, но собственное сердцебиение ускоряется и стучит громче, явно желая провести соревнование. Пожалуйста, тише. — Почему Олег Дмитриевич идет к Разумовскому? — пожалуйста, скажи, что у них просто назначена деловая встреча. Даже несмотря на то, что Олег подходит слишком близко и запахивает пальто Сережи, чтобы тот не стоял на холоде раздетым. Даже несмотря на то, что Олег по-хозяйски забирает у него сигарету и глубоко затягивается, пока Сережа смотрит слишком довольно. Леша зажмуривается, потому что, кажется, его привычный мир, в который он успешно сбежал от прошлого, вот-вот развалится. — Ты не знал? — единственной опорой, которая сейчас не дает Леше упасть, это его спасительный подоконник. Кирилл специально выдерживает паузу, а затем наклоняется к Макарову чуть ближе, чтобы последние слова прошептать почти что на ухо. — Они, вообще-то, практически помолвлены.