Точка невозврата

Первое, что появляется после того, как я вижу Вениамина Самуиловича в глазок, — страх. Настолько сильно я еще в жизни не боялась, даже тогда, когда бывший муж кинулся на меня. Тогда все было на адреналине, а сейчас я еле могу вдохнуть, настолько сильно душит ужас перед этим человеком. Пропищав о том, что я не одета, только секунду спустя задумываюсь, что надо было вообще ничего не отвечать. Или это было бы очень подозрительно? Вдруг он следил за моим домом? Адрес-то понятно, как узнал, я оставляла в больнице все данные о себе. Черт бы его побрал. Метнувшись в спальню, коротко сообщаю Разумовскому, почему мы в заднице, и, глядя в насмерть перепуганные синие глаза, прошу сидеть тихо и не высовываться. — Я сама, — добавляю напоследок и бегу на кухню. Там хватаю нож из подставки и кладу на столешницу, беру второй и иду с ним в коридор. Его кладу на пуфик, прикрываю сверху газетой. А вдруг Рубинштейн решит сесть? Прячу нож в обувницу и спешу открывать, чтобы не вызвать лишних подозрений. И только на втором замке понимаю, что за нож схватилась. Что я делать-то собралась? Зарежу человека, если он решит пройти в спальню? Рубинштейн вроде один. А вдруг там за дверью санитары прячутся? Нож явно не лишний. Боже, о чем я думаю? — Вениамин Самуилович, доброе утро, — говорю я, встречая дорогого гостя на пороге. — Неожиданно. — Доброе утро, Асенька. — Мужчина мягко улыбается. Я замечаю, что он держит в левой руке папку. — Простите, дорогая, что без звонка, но я очень беспокоился о вас и не мог не убедиться, что вы в порядке. Мы смотрим друг на друга неловких пять секунд. А, ну да. — Проходите, конечно, — бормочу я, открывая дверь шире, и шагаю в сторону. — Я рада вас снова видеть. — О, это взаимно Асенька, мне очень жаль, что руководство решило приостановить наш с вами проект. Руководство, ага. Мудак. — Не разувайтесь, — говорю я и указываю в сторону кухни. — Хотите чай? Или кофе? — Кофе, если возможно. — Ваш визит как-то связан со смертью Разумовского? — уточняю, доставая турку из шкафчика. — Я слышала, что он утонул возле той телестудии. Такой кошмар. — Да, это официальная версия. — Официальная? — Я максимально удивленно смотрю на него. — А есть и другие? — Возможно, Асенька. Поэтому я здесь. Радость-то какая. Я ставлю заполненную турку на плиту и присаживаюсь на краешек стула напротив Рубинштейна. Делаю испуганную моську. — Думаете, он выжил? Рубинштейн кладет свою папку на стол и с задумчивым видом барабанит по ней пальцами. — Полагаю, что такой исход возможен, — говорит он. Я встаю, чтобы проверить кофе, а доктор добавляет: — Поэтому я и здесь, Асенька. Хотел убедиться, что вы в порядке, ведь если Сергей жив, то он вполне может прийти к вам. — Ко мне? — ошарашенно повторяю я. — Сергей к вам привязался, Асенька, и очень сильно. — Рубинштейн открывает папку, лениво перебирает листы. — Это не удивительно, ведь мальчик был так долго одинок. Я понимаю, что его внешность и манера поведения может сбить с толку, однако… Однако, это лишь поверхность. Я переливаю кофе в кружку и ставлю турку в раковину, а не опускаю ее на голову Рубинштейна с применением максимальной физической силы. Ну разве я не молодец? Подав ему напиток, а заодно сахарницу и вазочку с печеньем, вновь сажусь напротив, готовая внимать. — Не знаю, в курсе ли вы, Асенька, но Сергей в своей голове не один. Сущность, которую он видит, представляет огромную угрозу как для него, так и для окружающих. У Сергея довольно редкая форма диссоциативного расстройства, я бы даже назвал это одержимостью. Смотрите. Рубинштейн поворачивает ко мне папку. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы ее закрыть и кинуть в него, потому что смотреть на фотографию насильно расширенного синего глаза, в котором плещется испуг и непонимание, мне совершенно не хочется. Но я смотрю, как и на ту, что Рубинштейн показывает после нее. Там глаз светло-карий, фактически желтый. Вот про Птицу я уже слушаю внимательнее, потому что у меня нынче есть огромный риск проснуться с ножом в спине. — Поймите, Асенька, я бы не беспокоил вас, если бы не один тревожащий факт: все эмоции и привязанности Сергея отражаются в его альтер-эго троекратно. — Так это же хорошо? — уточняю я. — Раз вы говорите, что Разумовский испытывает ко мне симпатию, значит… — Вы не совсем уловили суть, дорогая. Чувства Сергея отражаются в другой личности, да, но эта личность… Как бы так выразиться точнее? Выкручивает их на максимум, извращает, потому что не умеет иначе, не предназначена для чего-то другого. Я опускаю взгляд на фотографию, рассматриваю переливы желтого. — Сергей хотел справедливости для города, и вы видели, во что превратила это желание его вторая личность. С большой долей вероятности он навредит вам, Асенька, скорее всего, фатально. — Ужасно, — шепчу я, и на сей раз говорю правду, закрывая папку. Рубинштейн берет меня за руку и внимательно смотрит в глаза. Что найти пытается? Страх? О, страх там точно есть. — Если вдруг вам станет что-то известно о Сергее, свяжитесь со мной незамедлительно, Асенька, — произносит он. — Мне жаль, что из-за нашего проекта вы оказались под угрозой, но обещаю, я сделаю все возможное, чтобы вы не пострадали. Я киваю, даже пытаюсь улыбнуться. Правда пришел только для того, чтобы предупредить? Или за нос водит и отлично знает, что я принимала активное участие в похищении Разумовского из Форта? Тогда, возможно, подозревает и в том, что прячу его. — Хорошо, Вениамин Самуилович, — киваю я с очень серьезным лицом. — Буду держать телефон рядом на всякий случай. — Чудесно, Асенька, чудесно. Я провожаю Рубинштейна в коридор и еще раз клянусь, что обязательно дам ему знать, если Разумовский мелькнет на горизонте. Только после того, как за доктором закрывается дверь, с моих плеч падает здоровенный, если судить по ощущениям, камень. Опять заперевшись на все замки, иду в спальню, чтобы успокоить Разумовского, хотя сама еще далеко не спокойна, даже коленки дрожат. Открыв дверь, захожу в комнату и недоуменно смотрю на пустую кровать. Слова не успеваю произнести, как кто-то дергает меня за руку, и вот уже в следующую секунду я вжимаюсь спиной в стену, а надо мной нависает Разумовский. Желтоглазый. — Ну что, маленькая мышка, успела сговориться со своим хозяином? — протягивает Птица. Я поднимаю руки, чтобы оттолкнуть его, но вовремя вспоминаю про раны. Черт. — Я не в сговоре с Рубинштейном, — мрачно напоминаю, глядя на него. Стараюсь храбриться, не показывать, как страшно видеть его вот таким, но сомневаюсь, что удачно. — Была бы в сговоре, ты бы тут уже не стоял. Он, усмехнувшись, цепляет прядь моих волос и накручивает себе на палец. — Думаешь, я не вижу тебя насквозь, а, мышка? Учти… Что я там должна учесть, мы так и не узнаем, потому что его рука тянется к моему горлу, и я реагирую быстрее, чем успеваю подумать. Вскрикнув, отталкиваю его, и он отступает на шаг, задохнувшись от боли. Сущность-то, может, и меняет тело, вот только огнестрельные ранения, потеря крови и общее хреновое состояние играет против него. Птица, прищурившись, мрачно смотрит на меня. Черт возьми, швы! — Ложись на кровать, — командую я, по стеночке обходя его. — Что? — удивленно спрашивает он. — Мне нужно посмотреть, не разошлись ли швы, иначе сдохнете вы оба. Так что ложись на кровать. Если хочешь козлить, то делай это хотя бы тогда, когда все заживет. Он еще несколько секунд не двигается, потом неспешно идет к кровати, не сводя с меня пристального оценивающего взгляда. Я двигаюсь параллельно с ним, чуть ли не влипаю в подоконник. Птица ложится, я же понимаю, что не учла одного: это все еще он. И подходить придется к нему, трогать придется его. Жуть какая. Так, ладно, я справлюсь. Как пластырь. Пусть это и шизанутая личность, но тело Сережино, и я должна проверить швы. Пусть даже придется прикоснуться к этой пакости. Закусив губу, решаю не садиться рядом, а только наклоняюсь, осторожно задираю футболку, потом приподнимаю повязки, насколько это возможно. Отходят сегодня хорошо, не цепляются, и кровь не появилась. Шрам от тех пуль, которые ударили по касательной, будет странноватый, конечно, почти крест накрест. Опустив футболку, поднимаю взгляд, встречаюсь с желтыми глазами. Ухмылка на его губах появляется секундой позже. — Не делай резких движений, ему и так досталось, — прошу, отступая назад. Было бы здорово, если бы он вот так пристально и жутко на меня не смотрел. — Я… там завтрак. Пробормотав это, выскакиваю за дверь и спешу обратно на кухню. На двери там защелки нет, и очень зря, я считаю, огромное упущение с моей стороны. Едва взявшись за сковородку, опять застываю из-за дверного звонка. Они там что, снаружи все с ума посходили?! В коридор выхожу не я одна, Птица тоже здесь, все еще Птица, чтоб его черти грызли. Я прикладываю палец к губам и подхожу к двери. — Ася, это Дмитрий Дубин, — произносит парень, увидев, надо полагать, тень в глазке. — Мы можем поговорить? Птица шагает ко мне, но нож, выдернутый из обувницы и направленный на него, несколько меняет планы. Заинтересованно осмотрев лезвие, он поднимает на меня взгляд, ухмыляется. Довольный, как чертов адский кот. Тавтология какая-то получилась. — Я слушаю вас, Дмитрий, — сообщаю, прижавшись ухом к двери. — Вы… Вы мне не откроете? — А у вас ордер есть? — интересуюсь, не сводя взгляда с Птицы. Нож тоже не опускаю. — Ордер? Нет, Ася, мне нужно просто поговорить. — Говорите. За дверью некоторое время царит молчание, а потом Дубин, сдавшись, произносит: — Ася, мне нужно знать о том, что случилось в телестудии. С Разумовским особенно. — Так разве майор Гром не ваш напарник? У него спросите. Опять молчание, затем раздосадованное: — Спрашивал. Птица двигается в сторону, за ним же двигается нож. Придурок ухмыляется еще довольнее. Он что, кайф ловит с этого всего? — Я хотел бы услышать вашу версию, — говорит Дубин. — Моя версия такова: меня там вообще не было, Дмитрий, вы что-то путаете. — Ася, это не для протокола. Пожалуйста, расскажите мне, что произошло в телестудии. — Могу рассказать только то, что слышала в новостях. Всего доброго, Дмитрий. Я больше не слушаю его, отстраняюсь от двери и спиной двигаюсь в сторону кухни. Птица наклоняет голову, смахивая волосы с лица. Ножом указываю в сторону спальни. — Отдыхай, — шепчу, крепче сжав рукоять. — Сделаю завтрак и принесу. Он, хмыкнув, разворачивается и без какого-либо опасения просто уходит в комнату. Я же едва могу разжать пальцы, вцепившиеся в рукоять ножа. Закрыв дверь в кухню, прислоняюсь к ней лбом и просто дышу, пока меня не выключило от нервного перенапряжения. И вот это вот будет под боком, пока я не достану лекарство. А когда достану, оно все равно там будет, потому что ДРИ не лечится. Чудесно. Я распахиваю дверь и иду в коридор, порывшись в шкафу, достаю картонную коробку. С ней возвращаюсь на кухню и сгребаю туда все ножи, вилки, вообще все, чем можно мне шею перерезать. Потом отправляюсь в студию, и забираю все резаки и ножницы, они летят туда же. Глянув на дверь в спальню, иду в коридор и открываю замки, предварительно проверив, пуста ли лестничная клетка. Решительно стучусь к соседу. — Аська, ты чего такая взъерошенная? — зевая, спрашивает бодибилдер Валера, смотреть на которого я могу только запрокинув голову. — Слушай, сделай одолжение, положи у себя где-нибудь. Я сую ему коробку и продолжаю: — Тараканов на кухне травлю. — Ага, — бормочет Валера. Из-за того, что коробка закрыта не до конца, ему отлично видно содержимое. Присвистнув, сосед уточняет: — А ты думаешь, что они отбиваться будут или че? — Места нет. Выручи, ладно? Валера милостиво соглашается, и я возвращаюсь в квартиру. Разумовский-то тут, может, и в безопасности, а вот я не очень.