Моя любовь сейчас умрёт (а утром снова воскреснет)

Когда Диме вскоре после терактов, ликвидации Разумовского и поимки Волкова досрочно присваивают капитана, никто не спорит и не удивляется — разве что перешучиваются про цену генеральских поцелуев, да и то беззлобно. Весь осиротевший участок сейчас — оголённая пульсирующая рана, и когда к крупному и громкому делу примазываются все, кому хватает наглости, повышение Димы выглядит хотя бы справедливым. Он действительно проявил себя, сориентировался в критической ситуации, не в первый раз продемонстрировал храбрость перед лицом смертельной опасности — поэтому, несмотря на продолжительный траур, его искренне поздравляют и подбадривают. Новый начальник полиции — генерал-лейтенант немногим старше Грома, спущенный к ним, чтобы пресечь любую самодеятельность, — на дух не выносит Диму и, вот ирония, считает выскочкой. За полгода Дима трижды пишет заявление о переводе и один раз об увольнении, но каждый раз рвёт их, не дойдя до кабинета, а потом Юля публикует новое расследование о поражающей воображение коррупционной схеме, после которой их генерал теряет с погон по звезде и отправляется по условно-собственному желанию в ЯНАО. На смену ему приходит опытный в прошлом опер ещё советской закалки, только недавно повышенный до генерала, и жизнь снова продолжается. Дима осваивается в новом звании, терпеливо сносит, что вернувшийся на службу Игорь при любом удобном и неудобном случае называет его капитаном, самостоятельно справляется с несколькими запутанными делами и находит баланс между уверенностью в себе и осознанием, что нельзя считать себя непогрешимым. А потом он вляпывается в такое, что Грому и не снилось, чудом выбирается из паутины и оказывается досрочно приставленным к майору. В этот раз атмосфера в участке ощутимо меняется. Дима постоянно ловит на себе косые взгляды и повсюду слышит шепотки: спутался с генеральшей, продал смазливое личико и молодое тело за звёздочки на погоны, и всё прочее в том же духе. В том расследовании под гриф «совершенно секретно» попали даже предлоги, поэтому для повышения официально использовали первое же относительно громкое дело, которое, говоря совсем откровенно, не тянуло бы даже на капитана. Конечно, слухи о страшно засекреченном задании курсировали по кабинетам, но для многих выглядели так, будто их специально именно с этой целью и запустили. Дима не стал изгоем, вовсе нет, но и в том, как ему перемалывают за спиной кости, улыбаясь в лицо, мало приятного. Игорь советует слать их в пешее эротическое: он тоже не знает никаких подробностей, но Диме доверяет, к тому же прекрасно понимает, что такое подписка о неразглашении — у него самого их как у дурака фантиков и, несмотря на пренебрежение к правилам в целом, к этому он относится на удивление серьёзно. Поддержка Игоря и Юли безусловно помогает, но иногда нужно поговорить с кем-то, кто не просто верит в тебя, но и на самом деле понимает. Поэтому Дима едет к Архиповой. Они действительно сошлись — пусть и не в том смысле, который вкладывали в язвительные насмешки злые языки. После гибели Фёдора Иваныча им пришлось много общаться: сперва об управлении участком, потому что остальные шарахались от неё, как от чумы, потом вырабатывая стратегию по защите Игоря, ну а после — оказалось, что им обоим интересно. Дима набирался опыта, впитывал в себя политические тонкости, выстраивал реалистичную картину мира и морщился от того, сколько во всём этом было грязи. Мария же, казалось, наслаждалась общением с кем-то молодым и, в хорошем смысле этого слова, наивным, ещё не испорченным и не переломанным системой. И пусть Дима по-прежнему обращался к ней на «вы», хотя в какой-то момент и стал называть по имени, в их отношениях давно не было динамики начальника и подчинённого. Погоны оставались за дверью и на своих относительно регулярных встречах раз в пару недель — насколько позволял график живущей теперь практически на два города Марии — они обсуждали всё, что их волновало: от работы и политики до фильмов и новых выставок. Погода хорошая, поэтому Дима останавливает такси в паре кварталов от дома, где Мария снимает квартиру, и дальше идёт пешком, намётанным взглядом художника и ищейки выискивая какие-то изменения: вот тут наконец-то отреставрировали фасад, а здесь местные умельцы под окном нарисовали фальшивый подоконник с развалившейся на нём кошкой. Перед граффити на торце сорок восьмого дома Дима привычно на мгновение замирает, а потом сворачивает и вскоре зажимает давно известный код от подъезда. Мария уже ждёт его. Они общаются не первый год, но Дима каждый раз удивляется и почему-то улыбается, когда замечает, что без каблуков она чуточку ниже — это ощущается до странного мило и по-домашнему. — Приказ ещё не подписан, — Мария задумчиво покачивает бокал, создавая внутри винную воронку. — Ты можешь отказаться, если чувствуешь, что не заслужил или что ещё рано. Но только при условии, что это действительно твои мысли, а не реакция на окружающих. Дима вздыхает и тщательно выкладывает оставшиеся роллы в большую звезду. Конечно, он думал об этом: стоит ли, заслужил ли, насколько его волнует мнение коллег, насколько он вообще может осознать себя майором. Майор — это же как Игорь. И хотя Дима уже давно нашёл свой собственный путь, подсознательно он всё равно иногда равнялся на Игоря, как на первого напарника, как на некогда непререкаемый авторитет. Майор Дубин, подумать только. За операцию, секретную настолько, что знающих о ней можно пересчитать по пальцам, а уж из его круга общения — это только Мария. За операцию, которая подарила ему не только регулярные ночные кошмары, но и разъедающий изнутри секрет, который он вынужден скрывать от Игоря. Стоило ли оно того? Мария своё мнение высказала ещё тогда, отпаивая его после возвращения: что лучше пройти через ад и получить повышение досрочно, чем просиживать штаны и крепить новую звёздочку за выслугу лет или в порядке живой очереди. Про ад она знала многое, и Диме для безграничного восхищения и уважения было достаточно даже той малости, о которой она могла говорить открыто. Дима уверен, даже если он сейчас откажется от повышения — она не станет думать о нём хуже. А вот он сам? — Они привыкнут, дураков саботировать работу у нас нет, — в конце концов вслух размышляет Дима. — И я тоже был бы дурак, если бы был полностью уверен. Но я справлюсь. Наверное. Да, справлюсь. А уж о чём сплетничать они всё равно найдут. — Но что может сравниться со слухами, что ты мой содержанец? — в голосе Марии неприкрытое веселье. — Их совсем не смущает, что я не имею никакого отношения к полиции и тем более к присвоению полицейским званий? — У вас много связей, вы могли просто кого-нибудь попросить, — пожимает плечами Дима, потому что это как раз не противоречит закулисным теориям. — Уловка-22, — хмыкает Мария и допивает вино. — Я действительно могла бы задействовать свои связи, если бы не уважала тебя и твои принципы. Но зачем мне ходатайствовать о твоём повышении, если я тебя не уважаю?

***

Дима не очень жалует крепкие напитки, но традиция есть традиция, и ему всё-таки приходится опрокинуть в себя гранёный стакан водки, под гвалт сослуживцев вылавливая зубами новые звёздочки. Как он и думал, шумиха в конце концов утихла, и теперь ему отбивают плечи и смущают тостами. Наверное, присоединись к ним Архипова, настроение было бы другим, но она в составе дипмиссии на переговорах в Грузии, а Дима здесь, слишком быстро хмелеет и под ближайшим же благовидным предлогом сбегает из бара. До дома он добирается без происшествий, но под действием водки и ещё двух стопок знаменитой клюковки мысли уходят куда-то совершенно в другую сторону. Он осознает, что до Марии ему ещё служить и служить — и искренне на это надеется, потому что ещё одной истории, схожей с делом «стрелы», в ближайшие годы он не выдержит, — но ведь майор звучит уже солиднее, чем капитан, верно? Он же ведь не слепой. Мария красивая, уверенная, стойкая, разносторонняя, Диму ведёт и с её властности на службе, и с того как она, запрокинув голову, смеётся над его историями. Сразу вспоминается, что в последний раз она так открыто смеялась пару месяцев назад, ещё до «стрелы», когда Дима рассказал, как Юля, не дожидаясь их четвёртой годовщины, сама сделала Игорю предложение. Отсмеялась и чуть погрустнела: из-за высокого звания она не могла проявлять инициативу с сослуживцами, чтобы это не вывернули злоупотреблением полномочий, а гражданские рядом упорно не задерживались, не понимая специфики работы. Личную жизнь они почти не обсуждали: да, Дима пытался возобновить отношения с бывшей, когда Лиля переехала в Питер, да, вокруг Марии периодически крутились какие-то мужчины, но в тот момент Диме на мгновение показалось, что может… Тогда он отогнал от себя эти мысли, а вот теперь они возвращаются и не дают покоя. Могла ли Мария на что-то намекать? Хочет ли он, чтобы это было намёком? Так хочется хоть с кем-то посоветоваться, но с кем? Игорю, конечно, можно выговориться, но толку-то, Юля его даже поцеловала первая, что уж говорить об остальном. (Иногда Игорь называет Юлю «моя госпожа», и, видит Бог, Дима не хочет знать, что между ними происходит за закрытыми дверями.) Логичнее всего попросить совета у Юли, но та сейчас существует в другой реальности: с тех пор, как она попала в очень короткий список журналистов и блоггеров, у которых будет возможность взять интервью у новой президентки после её инаугурации, всё свободное от составления и перечёркивания вопросов время она бегает по стенам и воет в окно, даже ест лишь благодаря тому, что Игорь грамотно расставляет по своей берлоге тарелки с перекусом. Ну а уж говорить про Марию с Лилей, как бы хорошо они ни общались, кажется совсем диким. Так ничего для себя и не решив, Дима засыпает, а утром, с трудом проглотив таблетки, отпускает ситуацию хотя бы до следующей их встречи и надеется, что нужные слова и мысли найдутся сами. Слова так и не находятся, но в следующий раз они пьют чуть больше обычного: слишком много долгожданных хороших поводов, от повышения Димы и удачной поездки самой Марии до грядущей отмены целого ряда репрессивных и ублюдочных законов. Они чокаются, доходя до закона о «запрете пропаганды», и очередной бокал вина развязывает язык. — Я ведь однажды так сильно была влюблена, никогда до той встречи так не влюблялась. И время было самое то: когда свобода уже успела прийти и её ещё не успели у нас забрать. Но отец у неё всё равно был старых нравов, приходилось прятаться, да и я не лучше, даже назвалась другим именем, чтобы вдруг в академии не узнали. Это ведь мы были такие просвещённые и открытые, а учили нас, сам понимаешь. Конечно, такое не могло долго продолжаться. Надеюсь, теперь подросткам всё-таки будет проще. — Жалеете? — Об Оле? Нет, вряд ли бы у нас вышло что-то серьёзное, всё-таки мы были слишком разные, так, тоска по первой любви. Другой вопрос, что я встречала столько потрясающих и невероятных женщин, пару раз я даже была абсолютно уверена, что интерес взаимный, но я ни разу не дала никому из них даже шанса, чтобы не рисковать карьерой, а может даже и жизнью. И вот об этом, да, я жалею. — Я понимаю, — Дима медлит, но всё же откровенничает в ответ. — Мне очень нравился один парень, мы близко дружили, я к тому моменту уже успел перебороть внутреннюю бифобию, но всё-таки, когда он признался, я перепугался и оттолкнул его. У нас как раз незадолго до этого с позором отчислили двух парней, которых поймали на свидании — даже ничего предосудительного, просто гуляли и держались за руки, но этого оказалось достаточно, и я… Просто не смог. Они чокаются и, не сговариваясь, предлагают тост — за новое поколение. — Не то чтобы у гетеро всё было так легко и без самокопания, — продолжает мысль Дима. — Но сам факт того, что тебя за любовь не объявят экстремистом, не посадят в тюрьму или не упекут в дурку, ну, это уже многое. Выбор между «а вдруг я признаюсь, а это не взаимно» и «а вдруг я признаюсь, а он растреплет об этом на весь район и меня изобьют» очевиден. Они снова чокаются. — Ты забываешь про неуставные отношения, которые тоже могут довести до увольнения, но в целом ты, конечно, прав. Страшно, — вдруг признаётся Мария, но, как и всегда, не прячет взгляд. — Один раз мне уже казалось, что вот он, дивный новый мир, уже рядом. Что, если это тоже лишь передышка? Ты ведь видишь, сколько людей в ярости от новых реформ. — Значит, мы заслужили хотя бы передышку, — твёрдо отвечает Дима, который и сам много об этом размышлял, натыкаясь на ужасные и злобные комментарии в сети. — И должны извлечь из неё максимум. — Настоящий майор, — гордо, но с ноткой поддразнивания произносит Мария и приподнимает бокал, будто пьёт за него. Дима закатывает глаза, но принимает комплимент и разливает им остатки вина. — Думаю, на сегодня это последняя. Завтра не на работу, но не хочется тратить выходной на похмелье. — Кому не на работу, а кому на совещание к десяти, — Мария забавно хмурится. — Причём практически тем же составом, что и позавчера в Москве. — Вам ещё всей компанией в Казань ехать, — весело напоминает Дима, и Мария совсем не по-генеральски стонет, прядки волос выбиваются из небрежного пучка, падают ей на лоб, и Дима в последний момент отдёргивает руку. — Умеешь ты испортить настроение, майор Дубин. Останешься? Заодно разбудишь утром, а то я уже в себе не так уверена. — Мне к Вере утром, — вздыхает Дима, не зная, радоваться или огорчаться договорённости с сестрой. — У неё целая стая на передержке, а ей уехать нужно. Могу позвонить. Мария отмахивается. Дима обувается, его телефон высвечивает уведомление о подъехавшем такси, когда Мария неожиданно спрашивает: — Если всё действительно сложится нормально… Ты бы рискнул? С парнем, я имею в виду. Несмотря на ожидающий его штраф за задержку, Дима всё равно медлит, подбирая слова. — Не знаю. Если вдруг встречу кого-то, буду решать, а так… Ещё только абстрактных дилемм не хватало. У меня сейчас вполне себе гетеро-проблемы. — Понимаю, — в глазах Марии мелькает что-то, от чего Диме на мгновение хочется податься вперёд, но он сдерживается: в таком состоянии это явно не лучшая идея. — Мы после Казани в Минск, а потом, скорее всего, в Киев. Я напишу, как снова буду в Питере. За абсолютно утвердительными интонациями звучит невысказанный вопрос, и Дима, не раздумывая, кивает. — Обязательно.