Дикая планета

Было пасмурно. Ветер носился по пустынному пляжу, поднимая песчаный вихрь. Люцерис наблюдал за океаном. Волны его вздымались тяжеловесно, неторопливо перекатывались, образуя пенистую шапку. А после разбивались сильными ударами о мыс. Дождь моросил, и капли то и дело летели в лицо. Люцерис натянул капюшон так низко, что только нос торчал. Эймонд послал его за питьевой водой, собираясь к ужину варить похлёбку из морских гадов. Шторм подбросил им приличный улов и надобность в добыче рыбы сама собой отпала. Люцерис обернулся: заполненная баклажка стояла на крыльце. Эймонд её всё ещё не забрал. Он теперь реже выбирался наружу после того случая, когда ему у маяка кто-то померещился. Расспросы ничего не дали. Эймонд только брови хмурил, стоило Люцерису завести об этом разговор. Потом он перестал, поняв, что никаких подробностей не дождётся. Ливень усиливался и тогда пришлось вернуться в лачугу. Внутри было относительно тепло: Эймонд успел растопить камин. Сам он сидел в кресле, неотрывно смотря на огонь. Пальцы задумчиво перебирали волосы, перекинутые на плечо. Люцериса всегда поражал их выбеленный цвет — он выглядел очень благородным. Иногда накатывало желание к ним прикоснуться, пускай украдкой, но такой порыв ему был непонятен и он безжалостно давил его в себе. У самого кудрявые волосы словно сажей были помазаны. Их отношения с Эймондом и так были натянутыми, не хватало только усугубить положение. — Погода не радует, — сказал он первое, что в голову пришло. Закрыл дверь и замер около неё, потому что Эймонд вдруг повернул голову в его сторону. — В самом деле? — Да, — Люцерис руку на баклажке сжал, ощущая неясное волнение. — Океан бушует. Эймонд ему не ответил, будто потерял интерес. Ноги были деревянными, но Люцерис ими усердно передвигал. Дойдя до стула, брякнулся на него в бессилии. В сон клонило неимоверно. Чтобы не провалиться в дрёму, решил начать незамысловатую беседу. — Я недавно нашёл старые записи, видимо, остались от прошлого смотрителя. Там изложено о причинах из-за которых маяк перестал гореть. Тишина стояла оглушительная. Люцерис прислушался: даже треск из камина доносился почти неслышно. Подумать о том, что может выбрал неудачную тему, он не успел — Эймонд из своего кресла медленно поднялся и развернулся всем корпусом. — И какие же были причины? Люцерис на него взгляд перевёл. Волнение ширилось и крепло, стоило разглядеть в чужих глазах некий невнятный сумрак. — Если я правильно понял, то смотрители маяка погибли. — Ты уверен в этом? Уверенности в Люцерисе точно было немного. Видимо, Эймонд это почувствовал. — Может они просто решили сбежать отсюда? — продолжал он говорить, но голос звучал незнакомо. Как из-под толщи воды. — Как ты себе это представляешь? Здесь нет свободных лодок, чтобы уплыть, — Люцерис теперь сам встал. Стояли они друг от друга в нескольких шагах, но воображение рисовало целую пропасть. — Необязательно, чтобы это была лодка, — донеслось откуда-то, где находился Эймонд. Языки пламени отбрасывали алый свет на его лицо, и казалось, словно оно испачкано в крови. Люцерис заторможено моргнул и видение пропало. — А как тогда? — он решительно не понимал. — Пешком двинулись через весь полуостров? — По воздуху, например. В этот момент Люцерис осознал одну важную вещь, доселе ускользавшую: Эймонд знает об этих записях. — Ты читал? Дневник и письма… — Давно. — Они хранились в запертом сундуке, который я нашёл. — И ты его открыл. — Да. Пришлось лазить по всем укромным уголкам, чтобы заметить ключ. Во взгляде Эймонда что-то переменилось. Сумрак стал гуще, заполняя весь глаз: зрачок расплывался чернилами каракатицы почти на всю радужку. — Какой ты целеустремлённый, — сказал он приглушённо. Люцерис снова поймал очевидное за хвост — раз Эймонд читал, значит тоже открывал сундук. А потом так же его закрыл и поставил на место. Или вообще в этот сундук сам всё и положил. — Это ты спрятал ключ. Эймонд посмотрел странным долгим взглядом, оставаясь неподвижным. — И ты не хотел, чтобы я его нашёл, — продолжал Люцерис спокойно, хотя внутри чувствовал ростки вялого раздражения. — Скажем так, я не предусмотрел исхода, где ты его всё-таки находишь. Что-то так или иначе оставалось непонятным. Например, желание Эймонда не делиться находками, вообще ничем не делиться. Держать такую ошеломительную дистанцию, когда они вместе пробыли непозволительно долгое время. — Но я нашёл, — упрямо возразил Люцерис. — Так что, твои попытки не увенчались успехом. Была польза со всей этой сцены — сонливость как рукой сняло. Эймонд вёл себя расслабленно, но Люцерис знал, что это напускное. Он мог нанести удар в любой момент. — Значит плохо постарался, — прозвучало лениво. Так обычно о повторяющейся погоде за окном говорят, а не о своём промахе. — Тебе былая история ничего не напоминает? — Что она должна напоминать? — Нас с тобой, к примеру. Люцерис ощутил, как холодеет нутро. Наверное, так стынет кровь в жилах. Дышал он размеренно, но чем дальше, тем труднее становилось. — Это с чего бы? Я к тебе ничего не чувствую. Эймонд смотрел прямо и пронзительно, аж пробирало. И внезапно какое-то веселье заплескалось в его взгляде, словно Люцерис сказал нечто до одури нелепое. — А если подумаешь ещё раз? Тут-то Люцерис и сдался: глаза закрылись сами, в неверии перед происходящим. Его лицо наверняка приняло мучительное выражение, потому что Эймонд усмехнулся. И тогда скрип половиц зазвучал во всю громкость. Он приближался осторожно, дабы ненароком не спугнуть. Тихой, летящей поступью, как хитрая тварь. Люцерис веки поднял, когда Эймонд уже напротив стоял, совсем близко. И глаза его смотрелись абсолютно бездонными в своей черноте. — Ты так и не вычленил главного из того, что прочёл, — его голос переломился. — Не осознал насколько всё неслучайно сложилось. — Не знал, что ты фаталист. — Ты обо мне ничего не знаешь. Это было правдой, и она грела душу. Они не приблизились ни на один шаг, чтобы друг друга понять, даже после того, как изучили повадки. Спроси их, было ли это упущением в полной мере слова — никто бы ответить не смог. — Как и ты обо мне, — Люцерис с усилием выдохнул, и не сделав вдох, быстро выпалил. — Но я хотел бы узнать. Уголки губ Эймонда приподнялись невесомо, не превращая в полноценную улыбку, но даруя мимолётное расположение. Дальше Люцерис ни о чём более не думал. Руки взлетели сами, к волосам, что так манили. Запутались в длине, скользя к самым корням: он их крепко сжал в кулак и испугался своей прыти. — Полегче, — Эймонд сказал сухо, но не оттолкнул. — Не на коне скачешь. За окном стало темно: вечер наступил незаметно. Из щелей доносился слабый свист неугомонного ветра. У Люцериса предательски подламывались колени. Надо было что-то делать. Ничего другого, как опрокинуть Эймонда на стул, он не смог. От вида сидящего напарника, терпеливо ожидающего следующего шага, стало тесно в грудной клетке. В теле разворачивался жар, лизал лицо. Руки мелко подрагивали. Мысли нещадно путались. Не до конца отдавал отчёт своим действиям, но весь он, напружиненный, двигался так, словно знал, что нужно делать. Словно тысячу раз разводил чужие колени, устраиваясь между ними. Эймонд наблюдал молча, жадно ловя каждое изменение. Он оставался опасным даже так — с расставленными ногами, спутанными волосами и блестящими глазами, в которых скользило неуловимое прежде чувство. Вожделение. Люцерис потянулся к его брюкам и дальше всё смазалось, как краски на холсте. Скупой свет огня выкрашивал в бледно-красный ветхие стены и пол, ложился контуром на их тела, по-прежнему облачённые в чёрные одежды. Изредка выхватывал из темноты обрывки эмоций на лице Эймонда: неровный излом бровей, сжатые губы, которые обметало ветром, тронутые румянцем скулы, выделяющиеся излишней остротой. Едва слышный вздох, прорвавшийся из глубин его груди, потонул в шорохе сминаемой пальцами ткани, когда Люцерис опустил голову вниз, обхватывая и, не отпуская, приласкал языком внутри, в мокрой теплоте своего рта. — Боги, Люк, — перебарывая нахлынувшую дрожь выговорил Эймонд, — что ты делаешь? Член, горячий и крепкий, двинулся вглубь, заполняя и растягивая до саднящих уголков. Люцерис не ответил, был занят. Тошнота накатывала постепенно, но стоило сглотнуть, как она неохотно отступала. Он не останавливался, хотя понятия не имел как надо делать. Его никто не учил. Стелил язык под тяжесть, скользя по гладкой выпуклости вены, по влажной коже, и плотнее смыкал кольцом губы. Действовать по наитию оказалось проще, чем он предполагал. Поэтому, ощутив давление чужой ладони на затылке, не вскинулся, позволяя рту раскрыться под маетными движениями бёдер. После, тишина окутала их, оставляя каждого терзаться столь яркой близостью. Не было ни слов, ни взглядов. Сидя на полу, куда мерцающий свет слабого огонька уже не доставал, Люцерис беспамятно касался своих губ, хранивших отголосок вкуса. И в голове у него царила блаженная пустота.

***

Говорить они стали чаще. Иногда Эймонд первый начинал свою неторопливую речь, а Люцерис подхватывал, развивая в продолжительный диалог. Оба ждали, когда перестанут друг друга бесить. С мёртвой точки процесс сдвинулся, когда совместная вахта перевалила за шестьдесят полных дней. Странным больше не казалось, почему полуостров всех отвергает: и живность, и людей, обитающих на нём. Он словно признал, что про него всё знают. В одну из самых грозовых ночей, где южак метался свирепым порывом, а небо прорезалось острыми краями молний, Люцерис впервые почувствовал, как горячее тело прижимается к его спине. Эймонд забрался с ногами, продавливая матрац своим весом. Дыхание его было глубоким, ровным, когда он уткнулся в чужую шею и замер. — Не крутись, — только и сказал, стоило Люцерису начать поворачиваться. Они так и заснули вместе. А поутру его рядом уже не было. Океан привычно шелестел: он всегда был в движении. Маячная башня ритмично гудела в такт с ним, как в дуэте играли. Люцерис чинил сорванные ставни, изредка поглядывая в небо — оно висело низко и клубилось тучами. Чайки летали в отдалении, угадывался лишь их силуэт. Они не получали никаких посланий после прибытия сюда, почтовые вороны до них не добирались. Неизвестно было, если за ними отправили корабль — срок уже подходил. Люцерис свыкнулся с мыслью, что он никуда не уедет. Полуостров не отпустит, так ему казалось. Он попробовал это обсудить с Эймондом, но тот упрямо отвернулся к лежавшей на коленях книге. Перелистывал страницы больше для вида, что погружен в чтение. Но Люцерис видел его застывший в одной точке взгляд, скорее обращённый внутрь себя. Постель Эймонда теперь пустовала: ночи они коротали в кровати Люцериса, сплетаясь в объятиях, будто оберегая покой друг друга. Люцерис вспомнил записи из дневника, где Харвин — кажется, так его звали — описывал утомительность каждодневной рутины, неприступность маяка и их отношения с Деймоном, которые всё больше несли в себе истому. Представив их с Эймондом в таком положении, он ужаснулся. Чувство необратимости заполняло его естество. Эймонду, напротив, было безразлично. Даже если он и видел, куда движется дело, то не выказывал никакого недовольства. Его всё устраивало. И ложиться спать подле Люцериса, позабыв о своей койке, и подолгу смотреть на него, чем бы он не занимался, и готовить еду, становящуюся каждый раз сноснее, и ласкать чужое тело под покровом ночи, путаясь в сбившихся простынях. Это его особенно устраивало. То, как Люцерис выгибался под краткими поцелуями, и загнанно дышал, отворачивая красное лицо: не то от переизбытка стеснения, не то от падающего света маяка. То, как сам скользил коленями по ткани, и жмурил глаза в нетерпении, пока не ощущал пик возбуждения: своего, и чужого, скользящего между его раскинутых ног. История была цикличной, возможно поэтому никто не собирался нарушать порядок вещей, успевший выстроиться за это время. Люцериса больше беспокоило, что в случае отъезда с полуострова, они с Эймондом потеряют связь, расстанутся на долгие луны, если не навсегда. Шанс был мизерным, что на следующую вахту их кандидатуры одобрят. Закрывавшись в отдалённой комнате, он теребил потрёпанный дневник, переплёт которого постепенно рассыпался. Читал. Снова и снова изучал расплывчатые записи, погружался в тяжёлые размышления. Факты доходили трудно, неохотно. Люцерис их гнал потому, что так проще было. Смотритель из дома Стронгов, как и он. Смотритель, оставивший свою возлюбленную растить сына в одиночестве, как и его. Смотритель, чьё рвение побудило исследовать Валирию, как и у него. Смотритель, который был ему отцом, но таковым не являлся. Он никогда его не видел. Перед глазами шла рябь: слёзы палили щёки горячей солью. Он не мог дышать, чувствуя, как заполошно бьётся сердце в груди. Такое наказание было выше его сил. Было ли это причиной по которой Эймонд не стремился к сближению? Сторонился его? Или всё упиралось в неспособность принимать правду такой, какой она была? Неприглядной. Он помнил, как нежданно-негаданно не стало матери. Она никогда не давала намёков на свою распущенность, её нельзя было ни в чём уличить. Её убили с хладнокровием, а потом как ни в чём не бывало отправились на казнь. Этот человек, сломавший всю ту хрупкую семейную конструкцию, что существовала, оказался не таким незнакомцем, как хотелось думать. Он был братом Эймонда. Это всё меняло. Люцерис не мог поверить в то, какая истина ему открылась. Загадки прошлого, покрытые мраком, решились в момент, когда уязвимость была на запредельном уровне. Он не знал, как теперь ко всему относиться. К Эймонду, смиренно чего-то выжидающему. К их связи, вышедшей за все доступные берега. К своей жизни, бессовестно кинувшей его в круговорот отчаянных сожалений по несбыточному. Он вообще ничего не знал. Душевный раздрай его преследовал, погружал в себя как трясина. Люцерис чувствовал, как разум покидает его. Ему было страшно. Беззащитным он представал перед Эймондом, который вместо сверлящего взгляда дарил спокойный, понимающий. Словно, он со всем смирился ещё тогда, когда прочитал этот злосчастный дневник. Это было задолго до того, как Люцерис прибыл на маяк, до того, как сам Эймонд стал смотрителем. Ведь о дневнике рассказывал в письмах его дядя, так и не вернувшийся с вахты. Рассказывал брат, нашедший его в вещах Рейниры, в домике у причала, где они тайком встречались, утопая в сладострастии. Эйгон читал его. Он был уверен, что их бурный разрыв связан с тем трепетом, который вложил в каждую запись смотритель из дома Стронгов. Став свидетелем того, что ему не принадлежало, он обрёк себя на мучительную отверженность. Рейнира хранила его как воспоминание о муже, поглощённым холодными океанскими водами. А Эйгон забрал его с собой, как напоминание о том, какой выбор предпочёл сделать. Почти нетронутый подсумок, который он всегда носил, всё ещё хранился в доме, где они выросли. Его отдали им после казни, после того, как всё закончилось. Но, читая бесчисленные строки из-под чужого пера, Эймонд начинал историю заново. Он поворачивал время вспять. Люцерис думал, что невозможно обладать такой изощрённой жестокостью, какая была в Эймонде. Он ошибался. Это свойственно всем людям. Жестокостью, которая сподвигла стать смотрителем лишь для того, чтобы на диком полуострове встретить Люцериса, хранившего отпечаток женщины, чьей любви не хватило на его брата, и мужчины, чьей любви хватило сполна для всех, кто был рядом с ним. Хранившем то, что Эймонд так беспредельно презирал. Люцерису и вправду казалось, что это стечение обстоятельств, а не продуманная партия, в которую он безбожно проиграл. Он гулял по берегу, у самой кромки воды, и не понимал, почему всё происходит именно так. Почему чувства обретают полноту, а Эймонд этому не противится — наоборот, сам бросается в омут с головой. Почему Люцерис платит долг за то, чего не делал, а Эймонд его не принимает — наоборот, списывает со счетов. Почему они вместо того, чтобы решить дело раз и навсегда: кроваво, без промедления и сожаления — наоборот, остаются взмыленными в постели. Эймонд сам пустился в объяснения, немного путаные и нервные, сам признал, что действовал расчётливо, что всё продумал до мелочей. Он ошибся, как и любой другой. И оставаться вот так — со своей историей несчастной любви, решительно не желал. Люцерис спросил его как-то, чтобы он делал, сложись всё иначе. Задумавшись, Эймонд наблюдал за играющим огнём в камине и очень долго хранил молчание. Можно было подумать, что он потерялся в глубинах своего сознания. Спустя время, помедлив, он проронил едва слышно: — Я бы нашёл тебя, где бы ты ни был. В глазах его была идиотская муть, как у сумасшедших, погрязших в иллюзорном мире. Люцерис погладил его тогда по щеке, ничего не ответив. Сам он смотрел на Эймонда с поволокой чистой нежности, потому что не мог по-другому. Всё было противоречиво, словно Великий Рок добрался до них самих, испепеляя всё трепещущее и живое. Они не заламывали руки в исступлении, не бросали в лицо оскорбления, не устраивали погромы. Ничего не требовали друг от друга. Они взрослые люди. Нормальные люди, умеющие справляться с бесчисленными потрясениями в жизни. Способные понимать, что если сопли — нужно сморкаться, если холивар — отойти в сторону, поломалось не починить — нещадно выбрасывать. На ветру вставать на курс, а в штиль дипломатично разглаживать рубашку. — Надо просто жить, — сказал Люцерис, когда Эймонд присоединился к созерцанию необъятного пейзажа. — Сейчас. Ведь в прошлом и будущем нет смысла. Их не существует. Эймонд слабо улыбнулся, и в этом была такая пронзительная искренность, что сердце невольно защемило от увиденного. Он смотрел вдаль, где устраивали виражи белеющие чайки. И лицо его выдавало желанное умиротворение. Которое, так часто ускользало от них. Но которое они так безумно стремились догнать.

***

Перед тем, как занялось рассветное блеклое солнце, начала громыхать гроза. Люцерис проснулся мгновенно, словно был готов к этому. Вскочил первым Эймонд, обронив, что проверит состояние маяка — его свет неровно подрагивал сквозь плотную штору дождя. Путаясь в одеждах, Люцерис его нагнал уже на крыльце. Буря стояла ожесточённая. Ураган поднимал полы плаща, хлестал по лицу плетьми. За шиворот лилась ледяная вода. Они не сговариваясь рванули по берегу, подгоняемые шквалом ветра. Океан волновался, выглядя устрашающе. Волны поднимались всё выше, пока не стали биться о стены башни. Люцерис отставал. Эймонд уже добрался до входа, открывая дверь. Он обернулся и окликнул, так, что ни дождь, ни шум океана не заглушили его голос. Он позвал: — Люк! И дальше всё размылось. Прокатился оглушительный гром, свет ослепил, и земля покачнулась, уходя из-под ног. Люцерис почувствовал острую гальку ладонями, в скоплении мелких ракушек утопали его пальцы. Подняв голову, он заметил распахнутую дверь и зияющий пустотой проём. Эймонда не было. Его вообще нигде не было. Ни у маяка, ни в комнатах, ни на пляже. Люцерис обошёл везде, просмотрел каждый закуток и ничего не нашёл кроме пугающего безмолвия. Какое-то дежавю мелькнуло, словно огненный шар вспыхнул. Он полез на камни, в самую воду, не боясь утонуть. Его швыряло и отбрасывало к берегу, дна он не ощущал. Уже лёжа в мокром песке он зашёлся рваным кашлем. Бархатный тембр маяка завлекал, как сирена. Он не переставал ни гореть, ни стенать. Люцериса охватил мандраж. В этот момент он остался наедине с Валирией, закопавшей всё в себе, чтобы никому и никогда ничего не досталось. По её прихоти зарождалась жизнь и обрывалась, когда ей было угодно. Никто не должен был вмешиваться в её дела. Искать в ней волнующие ответы и утраченную прежде гармонию. Пытаться давать долгожданный свет покоящейся в забвении империи. Смиряться и дарить заветное прощение. Люцерис хохотал как полоумный от осознания, насколько всё очевидно было. Как на раскрытой ладони, на которую почему-то не смотрел. Сурепное масло плескалось в канистре, когда Люцерис поднимался по лестнице вверх. Он не останавливался, даже когда башня содрогалась от ударов властных волн. Он шёл вперёд. Люцерис знал, куда ему нужно идти. Фонарный отсек встретил его вращающимся аппаратом с дребезжащим светом. Словно борющаяся жизнь в наступившем апокалипсисе. Он смотрел на него и видел только пылающий источник. Горящий ярко и беззаветно. Как он сам. Как их чувства с Эймондом. Он не перестанет гореть, пока есть тот, кто готов поддерживать это пламя. Страх покорно отступил, вселяя уверенность. Твёрдое знание, что всё так, как должно быть не отпускало Люцериса, пока он заливал масло внутрь, насыщая очаг. Ему было спокойно. Как и тогда, когда Эймонд сказал, что найдёт его, где бы он ни был. Что он всегда будет его искать. Буря стихала и волны, покачиваясь, опускались всё ниже, окончательно превращаясь в ровную гладь. Солнце виднелось где-то за сизыми облаками. Вахта подходила к концу, но был ли это конец всего? Люцерис думал, что нет. Он хотел в это верить. И верил.