Поцелуй Пандоры

Когда тьма, окружавшая Рафаила, немного рассеялась, он понял, что не может пошевелить ни рукой, ни даже пальцем. Голову сжимал раскаленный докрасна обруч, а в бедра и мягкое место впивались сотни маленьких кровожадных иголок. Все пытки тут же пронеслись у него перед внутренним взором: и те, что он применял сам, и те, что смаковал в своих фантазиях, и те, которым подвергнул его Мефистофель, и те, которыми отец лишь грозился, и те, что он сам, Рафаил, пообещал Пандоре. — Это все твоя колдунья, отец, — пробормотал он, думая, что вернулся в тронный зал Мефистара. Рот был будто набит песком. Язык ворочался медленно и неохотно. — Мы почти достали для тебя скипетр Карсуса, но эта предательница напала на меня с мечом… Пыталась меня убить. Хотела предать тебя. А я доверял ей… Прошу, отец, поверь мне. Пандора — презренная лгунья… — В ухе звенело. Губы саднили. У имени ненавистной колдуньи был металлический привкус крови. — Это она виновата… Это она все испортила. Но милосердная тьма рассеялась еще чуть-чуть, и мольбы о снисхождении — а также обвинения настырной колдуньи Доры во всех смертных грехах — замерли у Рафаила на разбитых губах. Первой бросалась в глаза кровать, огромная и роскошная: с коренастыми ножками из золотистого дуба, выполненными в форме львиных лап, и с изголовьем, обитым пурпурным бархатом. Четыре высоких взбитых подушки — две большие, а две поменьше — приглашали гостя скорее преклонить усталую голову. По углам кровати взмывали ввысь резные столбики, на которых покоился балдахин. Занавеси можно было распустить, чтобы добиться уютного уединения, но сейчас кто-то подвязал их длинными золочеными шнурами, и кисти этих шнуров тяжело змеились по покрывалу. Еще этот кто-то смял край покрывала, неряшливо встав, должно быть, на него коленом, — и из-под алого атласа виднелся кипенно-белый треугольник шелковой простыни. Словом, помещение напоминало скорее роскошный будуар, чем тронный зал или темницу, да и пытать Рафаила, похоже, никто не собирался. Сидел он не на стуле с шипами, на который обыкновенно сажали фальшивомонетчиков и ведьм в Калимшане, а на самом обычном кресле, обитом плюшем красного цвета. Испытываемые им малоприятные ощущения объяснялись тем, что ноги попросту затекли, а руки были примотаны к спинке грубой льняной веревкой. А что до боли в затылке… Стиснув зубы, Рафаил вспомнил, как стражник вломил ему кольчужной рукавицей, и все наконец стало на свои места. Включая Дору. Живая, невредимая и очень довольная собой, она вольготно развалилась напротив него в кресле, закинув ногу на ногу. Уже одного этого было достаточно, чтобы вызвать у Рафаила приступ острой изжоги. Изжога усугублялась тем, что Дора нацепила его, Рафаила, шерстяной дублет с пуговицами из перламутра. Тот оказался ей коротковат в длину, но почти впору в плечах. Рафаил оглядел себя и обнаружил, что остался в одних лишь штанах да рубашке. Судя по влажным подсыхающим пятнам на ткани, кто-то заботливо протер его лицо и шею от грязи, накапав притом на грудь и колени. Он дернулся раз, второй. Веревка держала крепко и при каждом движении обжигала запястья огнем. — Немедленно развяжи меня, — потребовал Рафаил сквозь зубы, — иначе тебе мало не покажется, колдунья. Он знал, и Дора знала, что это пустая угроза: усталый, с больной головой, со связанными руками он мог наколдовать… ну, разве что насморк или горстку воды за шиворот. — Развязать тебя? Ни в коем случае, — ответила Дора весело. — Мы уже пытались сработаться по-хорошему, и чем это закончилось? Нет-нет-нет. Теперь, Рафаил, ты будешь делать что я скажу. Теперь всё будет по-моему. Кровь тут же вскипела у Рафаила в жилах. Что возомнила о себе несносная Дора? И что — вот более важный вопрос! — колдунья вообразила о нем? Кто он ей — слуга, которого можно отчитывать за нерадивость? Обычный бард, развлекающий чернь на постоялых дворах за пару монет и кружку жидкого пива? Простой смертный, наконец?! Он выпрямил спину и, приняв царственный вид, насколько это было возможно со связанными руками и вьющимся от воды локоном, падающим на лоб, холодным скучающим тоном сказал: — Ах, как это, должно быть, уморительно со стороны. Дьявол повержен, унижен и посрамлен, всё как в поучительных историях, что обожают смертные! Но наша с тобой жизнь — это не баллада, драгоценнейшая Пандора, ты — не ее героиня, а я — не какой-то там жалкий бес. — Рафаил пожал плечами, насколько позволяла веревка, и с удовольствием отметил, что та, кажется, наконец поддается. — Рано или поздно, когда этот спектакль, разыгрываемый нами по велению моего отца, подойдет к концу, все вернется на круги своя, и все мои унижения вернутся к тебе стократ. А за каждую минуту, что я сижу на этом стуле, я воздам тебе сжиганием на костре, — добавил Рафаил, памятуя о том, как Дора боится огня. Слова Рафаила, похоже, достигли цели: Дора больше не улыбалась. — Знаешь, — сказала она, — ты прав. — Я рад, что ты образумилась, — с облегчением сказал он. — А теперь развяжи меня. И кликни слугу. Пусть принесет мне лечебное зелье, повязки и кадку с горячей водой... Но Дора не торопилась ни распускать веревки, ни звонить в колокольчик, чтобы вызвать обслугу. Она глядела на Рафаила внимательно и серьезно, и это понравилось ему куда меньше, чем ее серебряный смех и пустые улыбки. Кольдунья явно задумала что-то. Но что? Неужели он, Рафаил, в чем-то просчитался? — Ты прав, — повторила она. — Я действительно не героиня баллады. Про таких, как я, не сочиняют ни романов, ни песен — только страшные сказки. Пора нам с тобой познакомиться по-настоящему, ты не считаешь? То, как она встала и деловито подвернула рукава, напомнило ему вдруг бал Мефистофеля. Играет музыка; трещат кости; рослый ортон, отодвигая плечом предыдущего палача, подворачивает рукава камзола, прежде чем взяться за клещи, а после… — Вынужден напомнить, — надменно сказал Рафаил, но голос предал его и чуть-чуть надломился, — что я сейчас временно в теле обыкновенного смертного, а значит, если пытка окончится моей смертью… — Нет-нет! — со смехом перебила Дора, подходя ближе. — Всё бы тебе пытать, Рафаил, не меня, так себя или кто-то другого! Но я же говорила, что никаких пыток не будет, и я сдержу свое слово. Наоборот, — тише сказала она, — тебе очень понравится. Правда. А потом наклонилась и крепко поцеловала его в разбитый кровоточащий рот. Все-таки пытка! Рафаил прикрыл веки и покорился колдунье, надеясь, что поцелуй закончится, и закончится быстро, но Дора дала ему лишь секундную передышку, а после провела языком по его нижней губе. Укус. Еще поцелуй, чувственнее, чем первый. Боль в разбитых губах была острой, но сладкой до искр и до слез в глазах, и когда Дора наконец отстранилась, Рафаил против воли разочарованно застонал. — Что лучше, чем дьявол, которого ты знаешь? — с улыбкой спросила Дора, гладя его по щеке. — Дьявол, который знает тебя. Щелчок пальцами, вспышка, привычный запах серы. Рафаила бросило в жар. Потом его бросило в холод. Щелчок пальцами, вспышка, привычный запах серы. Рафаила бросило в жар. Потом его бросило в холод. Каждый час, каждую минуту своей ссылки на Торил он помнил, кто на самом деле такой — сын Мефистофеля, принц Кании, один из самых могущественных дьяволов Баатора, — но ни разу не задался вопросом, кто же такая на самом деле Дора. Мало ли на Ториле смертных, подписавших контракт в обмен на магический дар, власть, обещание богатства или, как Дора рассказала ему, на утраченную красоту? Ах, бедная смертная девочка, без капли сочувствия к ней подумал тогда Рафаил. Подумал — и тут же забыл. О, как он ошибся. О, какой он был дурак! Красота Доры в ее истинном обличье была острой, точно кромка ножа для свежевания мяса. Губы ее обещали осыпать его, Рафаила, восхитительной грязной бранью. Руки сулили развратные ласки. А при мысли о том, что Дора может сделать с ним этим сильным и гибким хвостом, у Рафаила пересохло во рту. Дора была, как и он, наполовину дьявол. Хуже — наполовину суккуб. Лишь теперь он понял глубину той ямы, на дне которой очутился. Лучшие из суккубов могли подчинить своей воле даже сильнейших из дьяволов, а Рафаил был временно смертным от макушки до кончиков ногтей, что слоились, когда он перебирал струны лютни. Как хорошо, что он не целовал Дору там, под луной, закончив петь балладу про бедного Тома, попавшего в плен к королеве. Как плохо, что Дора сама поцеловала его! Один раз. Или два? Все смешалось в его голове. Возьми меня, хотел сказать Рафаил, поставь меня на колени, трахни меня, мучай меня, пожалуйста, вжав лицом в одеяло, но вместо этого он пересилил себя и процедил сквозь зубы: — Мы ведь оба дьяволы, Пандора. Разве мы не договоримся без этих низменных трюков? — Каких еще трюков? — невинно спросила Дора. И рассмеялась — серебряно и знакомо. О, хотел сказать Рафаил, ты будто сама не знаешь! Ты можешь отхлестать меня хвостом до алых, вспухших полос на заднице и на бедрах. Ты можешь стянуть петлю на моем горле, когда я взмолюсь о пощаде. Ты можешь сомкнуть свои кольца на моем напряженном члене, а после, когда я кончу, заставить меня слизать с кончика хвоста мое же соленое семя. Но вместо этого Рафаил предпринял еще одну попытку сохранить лицо: — Признаюсь, что я недооценил тебя. Если бы ты открылась мне с самого начала, я сразу бы понял, что мы можем сотрудничать на равных… — А мы и будем, — нежно сказала Дора. Она расстегнула две верхние пуговки на белоснежной рубашке и чмокнула Рафаила в ямочку между ключиц. — Кожу сдеру, — бессильно пообещал Рафаил. — Как скажешь, — мурлыкнула Дора. — Всю сдеру, — процедил он сквозь зубы, лишь бы не думать о пальцах колдуньи, горячих, как раскаленные угли. Они, спускаясь все ниже, распахивали рубашку и гладили Рафаила по обнаженной груди. — Всю сдеру, восемь раз подряд. — А почему не девять? — невинно спросила Дора. А потому, что потом я придумаю новую пытку, хотел сказать Рафаил, вырву клещами все когти, переломаю тебе позвоночник в ста сорока местах, — но тут коготки Доры царапнули его кожу, а пальцы сжали соски, и все, что смог сказать Рафаил, это негромкое «Ох». — Сварю тебя в масле, — выдохнул он, когда слова наконец вернулись к нему. — Да, я уже поняла, что ты хочешь со мной сделать, — улыбнулась Дора, потирая его соски, уже затвердевшие от этой нехитрой ласки. — Но думал ли ты о том, что я сделаю с тобой? Как ты наверняка догадался, мы сейчас в Бааторе. А значит, никто из нас не устанет... и мы сможем наслаждаться друг другом всю ночь напролет. — Ты не посмеешь, — сквозь зубы сказал Рафаил. — Не забывай, что я… — …возлюбленный сын Мефистофеля, принц восьмого круга ада, — поддакнула Дора. Соски уже горели огнем, но это была дразнящая и приятная боль, от которой путались мысли, а низ живота наливался тяжестью. — Помню-помню. Поверь мне, в аду каждому лемуру известно, что принц Кании обожает быть беспомощным в постели. И связанным по рукам и ногам. И желательно с кляпом из собственного нижнего белья во рту. Рафаил от гнева заскрежетал зубами. Дора подумала и добавила: — Ну, может, про каждого лемура я погорячилась. Но каждому суккубу — точно. Хаарлеп! Жалкий червь! Ничтожный паразит! В иное время Рафаил вспомнил бы их контракт — готов был поклясться, что тот запрещал Хаарлепу болтать языком без прямого на то разрешения, — но тут Дора безжалостно выкрутила ему соски, и все лишние мысли в тот же момент вылетели из головы. — О! — сказал он. — Ах! Сладкая пытка закончилась так же внезапно, как началась. Дора ласково провела горячей ладонью по его животу и отстранилась от Рафаила, любуясь им: блестят глаза, губы упрямо сжаты, вздымается грудь, алеют соски, да и члену — ничего-то не скроешь! — уже тесно в штанах. — Я знаю, ты любишь пожестче и побыстрее, — с улыбкой сказала несносная колдунья. — И ты привык получать то, что ты хочешь... Но сейчас всё будет иначе. Тебе нужно, чтобы тебя выебали как продажную девку? Тогда тебе придется встать на колени, подставить мне зад и как следует попросить. Она быстро прошлась по комнате мягкой поступью хищника, зашла Рафаилу за спину и положила горячие ладони на его напряженные плечи. Размяла окаменевшие мышцы. Погладила по затылку. Намотала на палец блестящий каштановый локон, вьющийся от воды. — «Трахни меня, Пандора». Ммм. «Вздрючь меня, как портовую шлюху». Или вот так: «Засади в мою дырку». Слова хлестали как пощечины, но руки ласкали так нежно, словно Рафаил и правда был принцем, а Дора — послушной наложницей, призванной ублажить строгого господина. При мысли о том, что сделают эти руки, когда он хорошенько попросит, Рафаила бросало в жар. При мысли о том, что наступит после, — в холод. Чары суккуба свяжут его крепче, чем грубая веревка, которая, несомненно, к концу этого дня натрет ему не только запястья, но и лодыжки, и бедра, а может быть — тут Рафаила снова бросило в жар — и промежность. Эти чары надежнее, чем контракт на ста страницах с примечаниями мелким шрифтом, и целые сутки он не будет принадлежать себе — а на исходе последнего часа Дора, конечно, не забудет выебать его снова. (Холод. Или все-таки жар? Все смешалось, не разобрать.) Дора склонилась и, обжигая левое ухо дыханием, ласково прикусила мочку, чтобы тут же зацеловать укус. В этот момент веревка, которую Рафаил все это время пытался стянуть, не жалея кожи на запястьях, наконец подалась. Он вскочил, опрокинул стул, сам едва устоял на ногах, запнувшись о богатый калимшанский ковер с бархатными кистями, и бросился к двери, творя на ходу заклинание, отпирающее замок. Но Дора в своем дьявольском обличье была быстрей Рафаила. И выше, и намного сильней. Кажется, ей даже не потребовалась магия, чтобы схватить Рафаила, прижать его к стенке и выбить из него дух. Он пытался бороться — но бесполезно: с таким же успехом он мог бороться со стенкой; пытался прочитать заклинание — но Дора сжала его правое запястье так, что, казалось, еще чуть-чуть — и хрупкая смертная кость хрустнет в ее стальной хватке; пытался хоть как-то вывернуться, чтобы скрыть свой стояк, но Дора ловко просунула колено между его ног и прижала яйца. — Ох! — только и смог выдохнуть Рафаил. Ноги дрожали, дыхание сбилось. Дора погладила его вспухший рот большим пальцем. — Шлюх не целуют в губы, — нежно сказала она, — но для тебя я сделаю исключение, Рафи, — и с этими словами накрыла его рот своим. Рафаил знал, что слюна суккуба действует на смертных сильней, чем приворотное зелье, сваренное каргой из обрезков ногтей и розовых лепестков, но все равно подался навстречу, подставляя Доре саднящие губы. Он знал, что ласки суккуба пьянят и лишают рассудка быстрее эля, вина и уж тем более — хереса тридцать пятого года, но все равно потерся промежностью о колено Доры, прося больше, жестче, сильней. Он знал, что связь с суккубом прочней, чем стальная цепь приговоренного к смерти, но все равно послушно пошел за Дорой к кровати. На целую вечность все, кроме нее, перестало существовать: и отец, и проклятый Карсус, и его артефакты, и договоры с примечаниями мелким шрифтом, и унижения, и пытки, и баллады, и лютни, и кофе, и булочки с корицей. — Презренная девка, — ругнулся в сердцах Рафаил, когда поцелуй закончился, а в голове прояснилось. — Не смей меня так называть. — Как? Шлюхой? — невинно спросила она. — Еще раз произнесешь это слово… — Не буду, — пообещала Дора, погладив его напряженный член через грубую шерсть штанов. — А то ты, чего доброго, кончишь прямо сейчас. Он зарычал, но дьяволица только засмеялась и толкнула его на перины. — Располагайтесь, мой принц. И не вздумайте трогать себя, пока я не разрешила. — Иначе — что? — Я еще не придумала. Хлопнув в ладоши, Дора во мгновение ока избавилась от своей одежды и забралась на кровать. Погладила Рафаила по шее и обнаженной груди, спускаясь от твердых сосков к животу и ширинке. — Но если у вашего высочества есть идеи, я смиренно их выслушаю, — с улыбкой сказала она. О, еще бы у Рафаила их не было! Дора могла привязать его руки к спинке кровати, а потом задрать ему ноги и отодрать его в задницу. Дора могла прижать его к стене и, заставив наклониться, отодрать в задницу. Дора могла поставить его на колени, уткнуть в подушки лицом... и отодрать в задницу. Словом, у Рафаила были идеи, и его совсем не смущало то, что они не отличаются разнообразием. В конце концов, у него за плечами была долгая череда любовников и любовниц, смертных и дьяволов, приключений и экспериментов, и последние полторы тысячи лет он твердо знал, что ему нравится и чего он хочет в постели. — Я хочу, чтобы ты… — начал Рафаил. И тут Дора, ловко перекинув через него колено, села ему на лицо. — Мфф! — закончил он. Ох уж эти суккубы! На вкус Дора была крепче, чем кофе без молока, и слаще, чем булочки с корицей, поэтому он с охотой вылизал все ее складочки, все потайные местечки, проникая языком в горячую глубину ее тела. — Ах! — с наслаждением сказала Дора, обвивая свой хвост вокруг его левой ноги. — До чего хорошо у вас подвешен язык, мой принц! Безыскусная льстица, фыркнул бы Рафаил, но Дора сжала его в тисках жарких бедер, насаживаясь сильнее. Да и потом — льстит она или нет, а послушать, как стонет суккуб от твоих бесстыдных ласк, всегда бывает приятно. Но тут Дора перестала стонать. Приподнялась. Строго взглянула вниз. — Я не разрешала себя трогать. Рафаил приподнял бровь, продолжая расстегивать пуговицы на ширинке. — А ты меня накажи, — самодовольно предложил он. — Как пожелает мой принц, — покорно согласилась Дора. Она слезла с него быстрым и легким движением и, поцеловав Рафаила в ямочку между ключиц, проложила губами и языком влажную, горячую дорожку вниз по его груди. Игриво зажала левый сосок зубами — Рафаил громко охнул — и потеребила правый. Лязгнула пряжкой ремня. Пуговички послушно выскальзывали из петелек под ее ловкими пальцами — первая, вторая, третья, — и вот уже Дора, приспустив Рафаилу штаны, дразнящим движением лизнула блестящую от смазки головку. — Еще, — хрипло потребовал Рафаил. Но Дора, улыбнувшись, только покачала головой: — На четвереньки, мой принц. Так значит, сразу к делу? Отлично! Не утруждая себя тем, чтобы полностью снять штаны, он перевернулся на живот и встал на колени. Расставил пошире ноги. Подставил Доре зад. Выгнул от удовольствия спину, когда Дора пощекотала промежность и, проведя пальцем по шовчику, ласково сжала мошонку. Не очень-то они и были ему нужны, эти ласки губами и языком! Да, приятно было порой так разогреться перед основным действом или разнообразия ради кончить Хаарлепу в рот, с повязкой на глазах, с кляпом в собственном рту, — но за столетия экспериментов Рафаил понял, что никакие ухищрения и ласки не приводят его в экстаз так быстро, как член в заднице. К слову о членах — как, интересно, поступит несносная Пандора? Суккубы с инкубами могли менять женский облик на мужской и обратно по своей прихоти так, словно это ничего им не стоило. Может быть, сегодня его, Рафаила, оприходует тело какого-нибудь мускулистого паладина, из которого чертовка Дора однажды вынула душу? А может, она умеет, как Хаарлеп, менять не весь облик, а только, хм, определенную часть тела? А может, все куда проще — и Дора возьмет искусственный член из дерева и кожи? Свистнул ремень. Удар обжег его зад, а следом второй — бедра. — Ай! — воскликнул Рафаил. — Ох! — Я надеюсь, что ваше высочество с мужеством примет это заслуженное наказание, — с улыбкой сказала Дора. Все бы ей насмехаться, пустоголовой колдунье! Неужели Дора и вправду считает, что он не выдержит порку ремнем после того, как еще два месяца назад его пытали всю ночь напролет в тронном зале Мефистара на потеху толпе: вырывали язык, сдирали со спины кожу, поджаривали на огне? Дора еще раз хлестнула его по заду, однако на этот раз Рафаил был готов и встретил удар со всей стойкостью: молча. — Не могу взять в толк, когда начнется наказание, которым ты так грозишься, — процедил он сквозь зубы, когда боль поутихла. — Прошу о снисхождении, мой принц, я буду стараться лучше, — с притворной скромностью ответила Дора. Рафаил пожалел о своей опрометчивости уже через пару минут. Дора осыпала его зад то ударами, то поцелуями; гладила то ремнем, то рукой, очерчивая контуры вспухших красных полос; ласкала его то пряжкой, то — между ягодиц — горячим и бесстыжим языком. Боль сменялась острым удовольствием, удовольствие — сладкой болью, и вскоре Рафаил уже с трудом отличал одно от другого. — Вы прекрасны, мой принц, — мурлыкнула Дора. И очертила языком вокруг его ануса влажный и непристойный круг. Рафаил протяжно застонал, подставляя ей зад, горящий огнем. Несносная дьяволица! Бессовестная колдунья! Все бы ей дразнить его, одного из самых могущественных дьяволов Баатора! — Трахни меня, — выдохнул он. — Трахни меня, Пандора. — Как портовую шлюху? — уточнила она. Рафаил стиснул зубы. Не зря: снова щелкнул ремень; боль обдала жаром бедра и отдалась судорогой в паху. — Да, — процедил Рафаил. — Трахни меня как портовую шлюху. — Засадить в твою дырку? — с улыбкой спросила Дора, дразня его подушечками пальцев. Царапнула коготками чувствительное местечко между мошонкой и анусом, и по спине Рафаила пробежали мурашки. — Да, — хрипло сказал он. — Засади в мою дырку, умоляю, сейчас. Дора тут же убрала пальцы, и Рафаил разочарованно застонал. Как он мог забыть, что здесь, в аду, любая улыбка палача была издевкой, любая передышка — обманом, а любая мольба влекла за собой лишь больше унижений и мук? Сколько еще пройдет долгих минут или даже часов, прежде чем Доре надоест издеваться над ним? Когда она, наконец, вздрючит его так, как он этого заслужил, жестко и без сантиментов, вжав лицом в простыни, и разрешит ему подрочить? Дора щелкнула пальцами, и, поскольку в аду новые орудия пытки возникали из воздуха по малейшей прихоти палача, на ней в тот же момент появился искусственный член из голубого нефрита. Головка блестела, как леденец. Вниз от нее по толстому стволу сбегала к аккуратной мошонке дюжина темных прожилок. — Нравится? — спросила она, кладя ладонь Рафаилу на шею. Провела когтем вдоль позвонков. Намотала на палец влажный каштановый локон. — Да, — хрипло сказал Рафаил. При мысли о том, что этот огромный член рано или поздно — ох, лучше бы рано! — окажется у него внутри, у Рафаила приятно заныло в самом низу живота и поджались яички. Дора ласковой, но твердой рукой надавила ему на затылок, притягивая к себе, и провела холодной головкой по горячим припухшим губам. — Засадить в дырку, значит? Слово принца — закон, — улыбнулась она. И, схватив Рафаила за волосы на затылке, действительно засадила ему в охотно открытый рот. Рафаил заворчал — не так-то уж он любил, когда его трахали в рот! — но тут гладкий кончик Дориного хвоста, обильно смазанный маслом, скользнул между его бедер и обхватил мошонку. Вот, значит, как. Ну что же! Рафаил проглотил возражения и принялся за работу. Он пососал головку, провел языком по уздечке, изваянной из нефрита, и Дорин хвост пощекотал его меж ягодиц. Затем он облизал толстый ствол, спускаясь вдоль темных прожилок к аккуратным каменным яичкам, согрел их своим дыханием, и кончик хвоста охотно толкнулся внутрь, растягивая тугие мышцы. Рафаил вернулся к головке, пососал ее снова, призывно оставил зад в алых зудящих полосах от ремня — но хвост продолжал дразнить его анус, не проникая глубже. Проклятая дьяволица! Чего она ждет — минета? Но Рафаил никогда не умел его делать; он просто открывал рот, пока Хаарлеп его трахал. Дора догадалась об этом. Держа Рафаила за волосы нежной, но твердой рукой, она заставила его взять в рот нефритовую головку. — Глубже? — спросила она, погладив Рафаила по затылку. Нет, не спросила. Приказала. Несколько долгих секунд Рафаил колебался, а после склонился и заглотил член так глубоко, как смог. В награду за это Дорин хвост тут же скользнул в его задницу, обильно смазанный маслом и — о! — чем-то еще, невыносимо жгучим, как очищенный от кожуры корень свежего имбиря. Толченый перец! Слезы брызнули у Рафаила из глаз. Он дернулся, но Дора приласкала его, погладила по затылку, стерла со щеки влагу, сказала: «Мой стойкий принц!», и от удовольствия, смешанного со сладким, как сироп, унижением, Рафаил застонал, подставляя ей зад. А потом Дора трахала его в рот и в задницу одновременно, неспешно и мучительно нежно, наслаждаясь каждым стоном, каждым неровным вздохом, каждой слезой, срывавшейся с влажных ресниц, и осыпала его самой ласковой и непристойной бранью, и называла то принцем, то маленькой потаскухой, то вашим высочеством, то дешевой портовой шлюшкой. Иногда Рафаилу казалось, что он уже совсем близок, еще немного — и кончит, когда хвост Доры снова надавит на заветную точку в его заднем проходе, но Дора, издеваясь над ним, всякий раз вынимала хвост и, подождав немного, начинала пытку сначала. Сколько это продолжалось? Сколько он пробыл безвольной игрушкой суккуба? Наверное, целую вечность. Может быть, даже несколько вечностей кряду. — Я не могу больше, — пробормотал Рафаил в очередной раз, когда хватка Доры на его затылке ослабла и он выпустил нефритовый член, блестящий и скользкий от слюны, изо рта. — Сжалься. — Ты так старался, — мягко сказала Дора, погладив его по голове. — Как я могу сказать нет? О, запросто! Ведь здесь, в Бааторе, мучения длились целую вечность — менялись только орудия истязания; здесь на мольбы грешников отвечали издевками и хохотом, а палачи не знали ни сострадания, ни милосердия… Но Дора все-таки сжалилась. Взяв Рафаила за подбородок, она крепко и бережно поцеловала его, так, словно в ее лживом сердце суккуба чудом остался для него уголок, а после уткнула его лицом в вышитую подушку и наконец-то вошла в него — разом, на всю длину. О! Все мысли тотчас вылетели из головы Рафаила. Мир сжался до точки, и все, что осталось в нем, — это они с Дорой. Та провела рукой по соленой от пота спине. Склонилась, чтобы чмокнуть Рафаила в шею, и пересчитала губами выпирающие позвонки под взъерошенным мокрым затылком. — Мой прекрасный принц, — мурлыкнула Дора. И укусила его за загривок. Рафаил вскрикнул: укус горел, как клеймо, которым пастух помечает дорогих жеребцов и бодливых коров. Однако Дора тут же зацеловала ожог, и ее мягкие губы пообещали ему все плотские наслаждения, все сладкие унижения, все чувственные пытки, что можно помыслить, вот только… — Что, будешь слушаться впредь? — Да, — выдохнул Рафаил. — Да, о да, Пандора! Он готов был выполнить любой ее приказ, служить у ее ног, вылизывать ее складки, отдать корону, отдать все остальные артефакты Карсуса, и свое тело, и свою черную душу — и отдал бы, непременно отдал, если бы в этот момент и душой, и телом уже не принадлежал Доре полностью, без остатка. Подставив ей зад, вцепившись что было сил в атласное покрывало, он лишь бессвязно вскрикивал всякий раз, когда очередная волна блаженства и сладкой боли прокатывалась по телу до самых кончиков пальцев. Он не умел любить, но признавался бы Доре в любви, если бы не растерял все слова. Кажется, он позабыл, как дышать. Когда Рафаил пришел в чувство, он, полностью обессиленный и выжатый как лимон, лежал на груди Доры, и та играла с его волосами. Все его слабое, смертное тело ныло от яростных ласк суккуба, а чары оплетали его, как липкая паутина — неосторожную муху. В грядущие сутки он, сын Мефистофеля, принц Кании, ни в чем не сможет отказать Доре: откроет любой секрет, выполнит каждый приказ, отдаст ей все, что только она ни попросит… — Поздравляю, — сказал он со всем достоинством, на которое был способен, лежа в постели взмыленный и абсолютно голый, со следами ремня на заднице и бедрах. — Никто еще в Бааторе не ставил меня на колени так быстро. — Я рада, что ты не злишься, — ослепительно улыбнулась Дора, поглаживая его по спине между лопаток. Рафаил и правда не злился — Рафаил был в ярости. Однажды Мефистофель уже послал инкуба, чтобы шпионить за ним. Почему он не догадался, что Дора принадлежит к той же развратной породе? Как ей удавалось так искусно и долго притворяться человеком, не выдав себя ни случайным дьявольским колдовством, ни оговоркой? Да, никто еще в Бааторе не ставил его на колени так быстро... и не обводил вокруг пальца так легко! — Нам не придется долго работать вместе, — примирительно сказала Дора. — Мы скоро найдем два оставшихся артефакта, ты вернешь благосклонность Мефистофеля и возвратишься в Баатор. У тебя там будет много дел. Я слышала, что твоя бывшая рабыня по имени Надежда выпустила на свободу твою коллекцию душ и превратила будуар в кухню, а пыточную — в лазарет… Ах, вот как! Рафаил стиснул зубы. Все муки, которым он подвергал Надежду, все пытки покажутся ей детским лепетом по сравнению с тем, что он сделает, когда наденет самый лучший камзол из пурпурного шелка и с притворной учтивостью постучится в ворота своего дома. Он выдумает настолько ужасные истязания, что содрогнутся даже опытные экскруциархи и изощренные кочраконы, а сама Пирза, возглавляющая Школу Боли, попросит его обучать ее палачей. Отточив пытки на Надежде, — и тут Рафаил улыбнулся, — он примется за тех, кто издевался над ним на балу, а после наступит очередь и несносной Доры. Но пока… — Но пока мы путешествуем вместе, — весело сказала Дора, — ты получишь немного сладкого вместе с горьким. И поскольку они были в аду, где срастались раздробленные в труху кости, где исцелялись самые страшные раны, где вновь прозревали вытекшие из глазниц глаза, где на освежеванном мясе опять появлялась гладкая, как у новорожденного, без царапин и ссадин кожа, — Рафаил тотчас возжелал ее снова. FIN январь — июнь 2024