Издохнуть на арматуре

У него вместо сердца сломанный мотор, весь забитый червями и гноем, булькнувшим мерзко. Слёз комом. Умирает где-то между первой космической и панической в ноль. Алфёдов палец кусает. Сходят быстро следы. До чего печально. В нём лампочка, ваша загадка старая. То погаснет, то потухнет. Всё никак не сдохнет. Воет глухо. Послушайте, он ещё улыбается ярко и без намёков на мнимое счастье. Раз на тысячу. Но ведь это не ноль? Это не слизни, по горлу лезущие вверх, жгущие всё на пути. Противные, жирные, чернее, должно быть, нефти на угли пролитой. Он их сглатывает. Это простые слова. Губы кривит, эй, я чертовски рад тебя видеть! В трещинках яйца кровь портят. Не бойся. Не сплюнет их на тебя. Это желчью выйдет с вымученными слезами. Его запястья чистые. Кожа тонкая, вечно холодная, а сейчас жара-то какая! Адово пекло. Вены, что лесом теряются внутри, под пальцем едва ощутимы, синие стволы. Не тронуты. Их огибают ожоги потухшие, сажей нарисованные и сдутые. За широкой и длинной, чёрной, как картофельная гниль, они спрятаны намертво. От собственных рук. Алфёдов мнёт пластилин. Это не совсем контроль. Одежда парусом надувается от ветра тёплого, капюшон на голову самовольно набрасывает. И пальцы совершенно морозные. Ногтями синие. Мерзко. Хочется выскаблить, как дурь из-под полы, выбросить, развеять ко всем чертям. Жмёт в кулак, растирает до жжения. Почти индикатор проблем. Кричит организм себе самому: ты сдохнешь от мыслей своих же. Жёлтая лампочка. Муха жужжит, свет разбивает. И ванная вся в слизнях и спрутовых чернилах, словно зашёлся человек приступом туберкулёзного кашля. У Алфёдова лёгкие целы. Проедены, может, мухами трупными. Но это всего лишь метафоры отголосками тупых человеческих эмоций. Неусваемые. Мешанина противная, лопатой не выгрести даже от сюда и до скончания света. Не абсурд, просто дом едет. Крыша течёт, это по разводам за отклеивающимися обоями ясно. Их скобами друг к другу цепляют. Унылый фасад. Это всё загноившийся вой. Почти шумный протест с заклеенным временем ртом. Алфёдов хлопает дверьми, окна распахивает зимой, чтобы корочкой снега изнутри покрыться. Сжечь слизней зародыши, льдом выскрести из вен их яичные кладки. Глотает воздух острый, сжигая нос и глотку. Больно, безусловно. Щипет трещины на губах, корнями люцерны в тонкие полосы пробирает. Плетень морозную наращивает. Цепляет глубже слова захороненные. Да вот только оно как мыльный пузырь. Его от окна за плечо мягко отводят, заворачивают в плед и ладонь ко лбу прижимают. Есть в этом мягкость. Алфёдов в маленькую щёлку смотрит, как говорят меж собой снова по здоровому. С лёгкой тревогой. Очень знакомо. Сердце червями заходится и мухи поджирают вновь край. Горячая вода льётся на его отмёрзшие пальцы. Синие, как учебник по геометрии под слоем сажи выжженого сарая. В этом не то чтобы много смысла. Но они сидят рядом и улыбаются, говорят о чём-то совместном, что цепляется крючками за расслаивающееся нечто внутри. Язвы замёрзшие рвутся, гной разливается по нутру. И всё равно, мыльный пузырь очень хрупкий. Вой — это немелодичное пение. Алфёдов под одеялом лежит, душась от жары. Шелест бумаг и шёпот мягких слов кожу раздирают лишь звуком. Это почти щемяще больно. Совсем на грани, чтобы закусить кожу и зажмуриться до звона в ушах. Слизни ползут по желудка комку. Это почти как музыка. Пустота меж двух нот. Голоса не повышают. Не уходят. Переходят на шипящие, сквозь зубы со скрипом бросаемые слова. От них на языке горько. Алфёдов заходится в кашле. Чёрный, синевой трупной отдаёт, мясом поджареным мысли изъеденные опарышами. Они фальшивят в песне и есть ощущение, что он просто не замечал, как их голоса столько лет стирают друг друга. Не те слова, не на ту мелодию. Вой — это протяжный во п ль. Алфёдов держит себя в руках. Смотрите, какой он забавный. Сыр дырявый от слов проглоченных. Жри воздух. В такт полураспаду кислорода делает вдох и ловит что-то отмершее. Минуты за неделями, он отказывается верить. Улыбкам, что снова будто до. Словам отчётливо искренним, будто и не было бума. Это комом стоит. Реальнее всего, что Алфёдов имеет. В горле дыра пробита, сквозь неё всё утекает. Наивное, разведитесь после моего совершеннолетия, утекает жирными каплями в трубу. С кровью на белых нитях. С крошкой угля и остатками чего-то здравого. Алфёдов пытается вернуть себе веру, но люди всё равно говорят, взгляд такой, будто убить всех нас хочешь. Он отражению смотрит в глаза. Человек совершенно незнаком. Бледный, всклоченный. Весь в слизней останках. А в горле сплетение слёз и глушимого вопля. Он вытаскивает как крупицы песка из себя искренние улыбки и вопросы. Прячется. В шутках. Это не дело чужих. Это семейное. Её остатков. У него полураспад с кислородом сравним. Сто двадцать четыре секунды. Он ловит себя уже на дне. Вой — это глагол. Он кричит на тебя, схватив за ухо. Приказывает. Вой. Алфёдов даёт волю только безмолвию. Оно дерёт его сильнее любого вопля. Разъедает детскую надежду. Язык отнимает. Слизни прячутся под обрубок от божьих коровок. Их пастбища тли в мешках под глазами. Он не говорит со школьным психологом. Это ведь не его дело, слушать заходящиеся в нервном смехе слова о каком-то там разводе, верно? ...может быть, он делает что-то не так. Но на Википедии нет странички, я ребёнок и мне страшно. Горячие линии, отчего-то, не внушают доверия. И по мозгам бьющий писк, наберите после сигнала, кажется заменяет собственный крик. В интернете в целом нет помощи. Я боюсь. Тухнет свет, это время софитов. Гори под потоком. Руки в отцовских ладонях. Подарите богу новый храм — своё тело Алфёдов давно отдал червям. Он пальцами, чёрными окурками в собственном взгляде, тянет губы улыбнуться пошире человеку родному. Ты бросил меня! Лживые слизни череп прожигают. Потому что он не ребёнок. Уже совсем нет. Он не помнит свой возраст. Может быть, ещё золотые одиннадцать. Паспорт сияет — тебе скоро двадцатка. Будто от этого маленький мальчик в нём сдох. Это змей сопливые кости словно бурана сквозь ползут. Песок из чего? Алфёдов пальцы через пропускает. Кажется, это угол его дома. С побелкой треснувшей. Какая пакость. Он слушает, спрятавшись в ванной, их. Вой за ухо дерёт. Ключи мерзко падают на стол. Ботинки с грохотом ставятся на полку. Мотор задыхается в масле, стекает по дырявым лёгким к гною смешаться. смотрит, как по зеркалу конденсат в капли собирается. Изнутри гложет что-то. Не черви и слизни. Они в спячке глубокой. Мерзко. Он голову прячет в руках. Страшно.

— Лучше бы я тебя, блять, нахуй никогда не узнал!

— Пошёл ты!

Хлопают двери.

Под газовой лампочкой на запястьях чугунных высматривает тонкие нити. Мигает, жёлтый, яркий, белый. В зеркало на мешки под глазами. Тля шевелится, стадом прёт за третье веко. Темнота трещит. Под кожей что-то бегает мерзкое, комом в горле першит, дёгтем дерёт под скрипящие дома петлицы дверные. Светит, электрическим шумом мешает мысли. Мухи. Алфёдов катушку ниток вытаскивает из аптечки.

— Всё хорошо.

Будто людям действительно не наплевать. Ибо бог его покинул никогда не встречав. Их мир паскудная тварь. Бог ушёл на восьмой день. Трагичная сука. Стаканы, совсем не фарфор, но тоже крепкая дрянь. Разбить нельзя оставить. Полки с ними под гнилью трещат. Мухи липнут на глаза, падает стеклянный графин. Мир трещинами не идёт. Слизни не умирают. Что-то ноет. Паскудно. Ноги живые. Целые. Дивно прямые и движутся, не подводят как руки мельком по ножу острому. Синяки наливаются, это гармония с пальцами выкрашенными в чёрный. Он совсем не обиженый, держи балкон крепче. Тут рыболовная леска, паутиной душит не совсем, лишь почти. Слова читай, по слизням с языка капающим. У смерти вонь зелёная на звук. Белая бумага, хрустит ламинированный лист. Это не кости. Ничуть не хребет. Пальцы стреляют, мажут чернила и молитв буквы пятном по воде переливаются. За книгами горой лежит почитаемый. Алфёдову никто не сказал. Полутора лет. У него сломан дом. Ветер гуляет и жрёт плоть наживую. Помилуйте, скажите ему это в лицо на разговор завернув нерасторопный, с паузами и как со взрослым, кем его ты зовёшь. Не мимоходом. Как сделал. К чертям катитесь оба. Он не ребёнок. Тот умер зимой, совсем во вздохе от весны. Его дома лишили. Это не метеорита вина. Отец в объятьях держит. Душно.