Люби, читай и поглощай.

«Ослабь, отпусти, прости, Боже, прегрешения наша вольные и невольные, совершённые словом и делом, сознательно и неосознанно, днём и ночью, в уме и в помысле, — всё нам прости, как Милосердный и Человеколюбивый». Тихо веяли ветры над обрывом души, дрожащей от боли и тоски. Взором томным обращена к небесам, печаль на устах, словно мед из ран, тяжело лилась молитва, моля о милосердии. Грусть, словно ткач теней, окутывала сердце тонким покрывалом ночи. Изнуренные душой истерзанной, сквозь ржавеющие оковы существования, мольбы взлетали, как птицы в поисках света. Слова, терзаемые страданиями, метались во тьме, искры истины среди пространства безмолвия и прегрешения. Душа, как лебедь на озере зимы, изыскивала утешения в беззвучие, летела к возвышающимся облакам, где ангелы плачут слезы о жизни людской согрешительной. На израненных устах таились гадкая воля и надежда на искупление, зовущие о помощи в молитве, как звезды в бездонном небе искры Божественной милости. Сквозь тернии и тревоги взлетала тихая молва, словно пение соловья во мгле. Душа трепещала, моля о спасении, словно пленник, освобожденный из мрачной клетки. Длани — скрытые змеи, скользили по телу девичьему, прикосновения их извивались, подобно клочьям дыма, носясь по изгибам нетронутой плоти. Те касания — лукавы, стрелой пронизывающие в укромные уголки сущности барышни, оставляя ощущение нечистоты во внутренних уголках её души. Тело — светлый храм, становилось местом для непристойных ритуалов. Она — цветок белый, грязью нечистой облитый. Развратные взгляды ткали паутину нечистоты вокруг святого места, загрязняя его, как великое вечернее солнце, падающее в грязь. Девственная — невинность розы, была капля росы на лепестке нарушена этими бесчестными прикосновениями ходящего мертвеца, словно ворон на поле битвы кровавом, жадно сжирающий плоти гибнущих. Эти перстни, чёрные пятна на белоснежном полотне её шеи, испачканные и покрытые смутным позором. Они оставались в уме её, как темная тень в мире света, оставляя следы нечестивости в самых глубоких уголках подсознания. — Не простит господь Бог прегрешения, — смех его отражался в холодных стенах бездушности. Смеялся он, подобно демону, над отчаянными молитвами. Издевательство его было, как буран на Сибири, веющий сквозь уцелевшие раны, искажающие прощения, расколотые мечом, разлетающиеся на ветрах надежды. Он, как неумолимый судья, смеялся над мольбами, считая их благоговейным пустословием. — Вижу по глазам Вашим слёзным: не готовы проститься с невинностью, но ярых движений на сопротивление не даёте. Напротив, отдаётесь в руки мои кровавые. В чём ваша тайна? — Свежесть Ваших прикосновений, обволакивает меня, будто наркотик. Не в силах устоять перед властью Вашего касания, оно светлое чудо, что вдохновляет и наполняет существование благоуханием, отчаянный шепот слов, как громы над безводной степью. Голос, словно ветер в осенних листьях, несся сквозь долину мук, но звучал он, как изречения мучеников к небесам во время пыток. — Руки Ваши ласковые прикоснулись, оживляя каждую частицу моего бытия. Не в силах лишиться ласки рук Ваших, я пленница навеки Ваша, господин Годжо. — Знал бы отец Ваш, что с дочерью его творю — убил бы, не задумываясь. Прощеньем рассветной тишины, вихор страсти узорами своими вдохновлял. Он, вампир, легко скользил ладонями по обличью желанному, вальсируя на снежной поляне, венчая своим прикосновением тело её смят смятеньем желаний. Губы, синие, как бархатные лепестки соблазна, оставлял поцелуй смерти на устах девушки, волшебством обвивая душу. Огонь страсти пламенел в касаниях, расплавляя вены времени и обнажая истинную природу потребностей. Теряла себя в симфонии выпирающих костей, теряя ощущение реальности в бездонной пучине животности Сатору. Всё вокруг замирало, лишь сердце одинокое билось, сливаясь с тиканьем настенных часов. Неописуемая красота таяла в объятиях, ибо в их страсти жила надежда, обрекающая на вечность. Этот поцелуй — искушение пламени, что пылало в охватывании их непомерной любви с её стороны. Властно вонзились зубы вампира в мраморную плоть, чары старого заклинания, открывая путь к истокам сожаления и пожирающих страданий. Лунный свет, свидетель бесстрашия и печали, озарил комнату, когда жажда ожила в каждом жгучем высасывании алой жидкости. Не кровь лилась из ран, а восхождение живой сути, растворяясь в томном танце расслабления и уменьшении сил. Её душа, словно светоч, мерцала на грани между мирами, плывущая в потоках бездны и возвышающаяся в водовороте запретного наслаждения...