А когда я умру...

      Твоё присутствие всегда раздражало меня. Такая наивная и светлая, будто не понимаешь, что уже ничего не исправить! Ты раздражала и раздражаешь меня. Почему нельзя просто уйти?! Старательно заботилась обо мне, даже зная, что все, кто общаются со мной — заранее мертвы. Но ты так упрямо продолжала показывать свою любовь.       «Ну и что ты делаешь, Манджиро? Ты просто отталкиваешь последнего человека, который тобой дорожил все эти годы, когда ты, кусок дерьма, никому не сдался, по сути», — звучало где-то слабо в голове. Голос моей слабости, которую я так старался отринуть, чтобы забыть тебя, чтобы не доверять тебе, чтобы банально не уйти с крыши, хотя эта мысль становилась только навязчивее, особенно, когда твои глаза так упрямо смотрели в мои. И я отводил свой взгляд постоянно, как мальчишка.       А так ли ты была слаба? Так ли ты была слаба, если могла с лёгкостью победить меня в эти глупые гляделки? Хотел бы я знать. И взор мой неустанно возвращался к дивану, где ты сидела, поджимая к себе ноги. Теперь там пустота, пустота уже который день. И ты не отвечаешь на мои звонки и сообщения.       «Когда-нибудь ты договоришься, и я точно тебе уже не отвечу», — и моё сознание бесконечно цеплялось за эти слова. Как и за то, что ты однажды спросила: «Представляешь, дыхание пряча, ты идёшь по продрогшей аллее. А когда я умру, ты заплачешь?».       Я до сих пор помню, что прожигал тебя взглядом, не понимая почему. То ли свято полагая, что ты уже в печёнках начинала у меня сидеть, то ли потому, что ты вообще подняла эту тему. Я ненавидел, а что именно, не мог сказать. Твою слабость или тебя саму? Или чувство, которое ты пыталась пробудить во мне? Ты сказала, что боишься быть одна, потому ты рядом со мной, как и то, что ты меня любишь. А, может, я ненавидел самого себя? «Ночь, ожиданья холод Боль, словно я расколот Я ничего не вижу Сам себя я ненавижу».       И ты всё ещё не отвечаешь, и никто не видел тебя ни вчера, ни сегодня. Где тебя черти носят?! Я начинал злиться, не понимая: на себя или на тебя. Ты сказала, что будешь рядом, что бы ни случилось. Я гнал тебя, но ты всё равно, всегда возвращалась обратно ко мне, а теперь тебя нет поблизости, и на звонки нет ответа. «Ты молчишь, Я больше тебе никто Ты больше мне ничего не простишь».       Разузнать, где ты жила, не составило труда, но и там пустота, будто тебя не было никогда. И с каждой минутой это бесило меня ещё больше. Ты видела работу «Бонтен», часто ошивалась в филиале, где был я, и вот так пускать всё на самотёк я не мог. Кто угодно мог попытаться вытащить из тебя всю информацию, которой ты могла владеть.       И только тогда до меня дошло, что был звонок от кого-то. Тогда я равнодушно бросил, что они могут делать, что угодно, даже не подумав, что это ты… «Молодец, Манджиро. Сам подписал ей приговор», — издевательски шептал голос в голове, напоминая всё, что с тобой было связано. Чаепития, твоя внимательность ко многим вещам, твоя забота обо мне. Всё ради меня одного, лишь бы мне угодить, лишь бы я тебя похвалил.       За что? За что ты вообще полюбила меня?! Что я сделал такого, чтобы такие чувства снизошли до меня? Чем я заслужил быть любимым тобой?! Импульсивный подросток в прошлом, сейчас же — охладевший даже к собственной жизни, превратив её в простое и тупое существование за работой, чтобы не давать себе и времени подумать о том, что всё полетело к херам. Так что же я сделал такого, чтобы просто услышать заветное: «Я тебя люблю»?       Я всё вспоминал, как ты старательно и тщательно приглядывала и ухаживала за могилами моей семьи, за могилой Баджи, Изаны и своего друга. Ты разговаривала с ними, приносила Кейске лапшу, как это делал когда-то Чифую. Откуда я знаю? Меня в такие моменты тянуло за тобой, как магнитом. Ты была такая внимательная и забавная.       Осенью сметала листву, убирала разводы и застывшие капли после дождя на мраморе, зимой лепила возле могилы Курокавы снеговичков, рассказывала, как Какучо всё ещё не примирился с его смертью. Приносила пиво и сигареты на могилу Шиничиро, следила, чтобы плюшевая игрушка, которую Эмме подарил Кен-чин, всегда была на месте. Я готов был смотреть на это часами. «В кровь я кусаю губы Всё, что мне сегодня надо Просто быть с тобою рядом».       Металлический привкус я чувствовал во рту. Мои губы, и без того в кровь искусанные из-за частых кошмаров, снова треснули. Мерзкое чувство, мерзкий вкус собственной крови, но это отрезвляло сознание, хотя я был уверен, что уже ничего не чувствую. Но сердце, будто снова начало своё биение. Как у живого.       Звонок отвлёк от размышлений. Я не слаб, мои навязчивые мысли не должны были заполонить мой разум, так откуда паника? Так откуда отчаянное желание сорваться на крик, крушить всё, что видит мой взор? Почему ты заставляешь чувствовать меня это? Это больно.       Мои руки трясутся. Впервые за столько лет. Они не дрожали даже когда я избивал бывший капитанский состав «Тосвы», тогда не дрогнула рука ударить и Кен-чина, которого считали моим сердцем, моими правильными эмоциями. — Сано Манджиро? — раздался строгий голос по ту сторону. Человек представился, как твой лечащий врач, который пытался выходить тебя всё это время.       Ты попала в больницу в критическом состоянии, найденной в одном из переулков. «Когда-нибудь ты договоришься, и я тебе больше не отвечу», — служило напоминанием. Прошло ведь несколько дней. Ты говорила, что носишь перцовый баллончик и складной нож. Почему же они не уберегли тебя?! Почему я не уберёг тебя, чёрт подери?!       За тобой приглядывали мои люди, так какого ж хуя они-то ничего не заподозрили? Почему они просто ничего не заметили?! Гнев брал верх, я был взбешён, хотя и пытался себя убедить, что это не от того, что тебя больше нет, а от того, что мне теперь точно ни за что не узнать: сказала ли ты похитителям что-то или нет. Я врал самому себе, но так и не поверил. Что-то глубоко внутри, будто заклинило и сломалось со звоном, с треском.       Я не помнил, как дошёл до больницы. А шёл ли я вообще? Может, я приехал? Всё, как в тумане. И только твоя широкая улыбка перед глазами, которая разрывала меня на части.       Она напоминала мне тёплое лето, мороженое с клубничной крошкой и запах скошенной травы. Твои глаза тогда сияли, такие прекрасные и чистые. Они сияли даже в нашу первую ночь. Ты была такой смелой и решительной, хоть и дрожала подо мной. Это было немного раньше момента, когда «Тосва» была распущена мной, и всё покатилось по наклонной.       Ты соврала мне! Ты соврала, что всегда будешь рядом. Почему ты солгала?! Тебя нет рядом, ты просто исчезла! Я винил себя, что не пошёл с тобой, винил тебя, что не стала, как обычно, навязываться и донимать меня.       Ты бы знала, как бесило меня ожидание хотя бы одного твоего короткого СМС. «Надеюсь, у тебя всё хорошо», «Обязательно поешь», «Не забывай спать хоть иногда», — то, что ты постоянно мне писала. Я закатывал глаза, бесясь с того, что ты напоминаешь мне о вещах, как я думал, ненужных мне. Я не ребёнок, но ты всё продолжала заботиться. «Ты навзрыд. на колени, к вокзалу побежишь Задымишь сигаретой Почему же тебе не сказали, Что навеки закончилось лето?»       Видя тебя, прикрытой белой простынёй, я не мог отвести от тебя взгляд. На твоём лице были застывшие дорожки слёз и… Улыбка? Дура, чему ты улыбаешься? Тому, что отмучалась? Тогда я тебя понимаю и… Даже завидую тебе. Хотелось бы мне такой лёгкости. Мне передали листок, который был при тебе. «И пропадает в миллионах навек, когда-то Самый дорогой человек, правда Слишком глубокая рана».       Я жадно внимал в твои слова, написанные тобой. Кривым и торопливым почерком, со следами слёз на странице. Ты рыдала. И с каждой строчкой, с каждым пламенным признанием в любви, которое ты сказала мне только спустя десять лет, я начал понимать, почему ты была со мной. Мы оба были одиноки, и ты тянулась ко мне в надежде помочь заполнить пустоту, но… Твои глаза угасали изо дня в день, из месяца в месяц. А я всё не верил тебе, не верил твоим словам.       И лишь читая твою записку с красиво выведенным заголовком «1000 и 1 блядская причина почему я люблю тебя», я начинал понимать тебя, находя столько всего похожего. Ты и правда написала тысячу причин, не затрагивая ни единой моей внешней черты. Как тебе это удалось? Я хотел бы знать. Но одна строка, тысяча первая причина, заставила меня пасть пред тобой на колени. «1001. Я люблю тебя потому, что ты — это ты».       Прошёл месяц с твоей смерти. Я лишь дважды приходил к тебе, тихо завидуя. На твоём месте должен быть я, а не ты. Но небо забирает лучших, оставляя худших жить и маяться. Поэтому я всё ещё тут, хожу по бренной земле, пока ты лежишь в ней, уснув вечным сном. Я остыл к жизни окончательно с твоим уходом, наконец, осознав, что тебя мне не хватает.       И кто же мог знать, что желание моё покончить со всем приведёт меня вместе с Санзу в заброшенный боулинг-клуб, который когда-то был точкой «Бонтен». Встреча с Такемучи, его воодушевлённый монолог про моё спасение и прочую ересь я почти пропускал мимо ушей. Ровно до того момента, пока он не спросил о тебе. — Мертва она, — безразлично бросил я, даже не думая поворачиваться к нему сидящему в собственной луже крови с тремя пулевыми ранениями. Безразлично к своему существованию, к тому, что происходит в округе. Твоя смерть добила что-то внутри меня окончательно. Мне следовало держать тебя ближе к себе, не отпускать одну, раз бесполезные шавки, которых я приставил следить за тобой, не справились со своей работой. К слову, они тоже уже покоятся, как и те, кто был причастен к твоей смерти. Оставался только один человек. И это был я.       Вид с крыши клуба был хорош. Я впервые так широко улыбнулся за все эти годы. Полшага назад и… Долгожданная свобода. Спасибо тебе за всё, за твою заботу и любовь, которую я не ценил, за то, что придавала ценности моей жизни в своих глазах. За все свои деяния мне в Ад одна дорога. «В отчаянье и гневе я звёзды проклинаю, Ведь вознесли они любовь мою на небеса И низко пасть заставили меня».