Remedia Amoris

      По пути домой Джисон не произносит ни слова.       Минхо не наседает, смиренно ведёт машину, периодически проверяя собеседника, отрешённо изучающего городскую суету. Пёстрые гирлянды, растянутые над полотном из автомобилей; маленькие диодные ленты, выложенные в курсивное «Happy New Lunar Year» на окнах каждого четвёртого магазина; выставленные муляжи подарков на подоконниках. Доктор Хан практически не моргает, не двигает головой, даже не дёргается, когда позади гудком «подсказывают» о зелёном сигнале светофора. Фокус чертыхающегося Минхо возвращается на дорогу. Машина сворачивает с шумной улицы в знакомый квартал, сбавляет скорость, петляя меж узких тротуаров, детских площадок и многочисленных парадных.       Когда двигатель под капотом засыпает, Ли Ноу оборачивается на Джисона, пребывающего в состоянии прострации. Альфа отстёгивает ремень безопасности, из-за чего умная система верещит, а индикатор на приборной панели загорается пламенно-оранжевым.       — Джи. — Минхо осторожно дотрагивается до плеча омеги; Джисон вздрагивает и с опаской осматривается. Доктор Ли отстраняется, впуская в голос деликатные нотки, — прости, не хотел тебя напугать. Мы приехали.       — А… Да? — Джисон прекращает растеряно мотать головой, через лобовое стекло сталкиваясь с высотными домами и палисадниками, погребенными под снегом. Аквариумная тишина спадает, позволяя писку резануть по ушам. — И вправду приехали. Спасибо.       Доктор Хан безвольной марионеткой выбирается наружу, отправляется навстречу зябкому ветру. Копошится в снежной каше на тротуаре, ударяет по карманам пуховика в поисках телефона. Ключей. Бумажника. Он вообще забирает хоть какие-нибудь вещи из больницы?       В мыслях блуждают обрывки воспоминаний. Смутная пелена из незначимых и пустых часов после того, как на его руках увядает истинный. Кажется, ничего в мире не способно перекрыть миг, на подкорке проигрывающийся заевшей исцарапанной пластинкой.       Выстрел.       Белый халат с алыми подтёками.       Истеричная молитва о том, чтобы пуля не попала в печень. Оторопелое ожидание чёрной крови. Всё смешивается калейдоскопом эмоций, переплетаясь в груди столь плотно, что становится трудно определить — кто страдает больше: внутренняя сущность или доктор Хан лично?       — Джисон. — Минхо выбирается следом. Спешно обходит автомобиль, по пути подцепляя сумку с заднего сидения, и устремляется к застопорившемуся омеге. — Твои вещи-       — Останешься? — как снег на голову вываливает Джисон. Отводит назад пряди, растрепавшиеся из-за ветра, расстёгивает пуховик, залезая в потаённый карман, и выуживает пачку сигарет. Забрасывает одну из никотиновых Мальборо меж губ, суетливо прикусывая фильтр. И неожиданно осознает, что остаётся без зажигалки. — Если тебе, конечно, не нужно кормить кошек, — неизменно-обесточено заканчивает, пряча пагубную привычку обратно.       — Без проблем. Я напишу брату, чтобы зашёл и присмотрел за малышами.       Минхо закидывает сумку на плечо, блокирует машину. Брови сгущаются, стоит белой пачке с золотым принтом исчезнуть в изумрудном одеянии.       — С каких пор ты начал курить?       — Это помогает очистить голову.       — Это не ответ на мой вопрос.       — Я не понимаю, почему должен на него отвечать, — сипит омега, неосознанно заламывая пальцы.       Доктор Хан чувствует отвращение, влечение, безграничное желание сблизиться и в то же время отдалиться — сжать до хруста, услышать нотку родного американо, а потом сбежать на конец Света, только бы никогда более не быть связанным с Минхо. Навечно сохранить дражайшие мгновения и избавиться от любого намёка о том сладостном времени, что они проводят вместе.       Счастливые воспоминания — это как заряженный пистолет, поставленный на предохранитель. При необходимости, выстрелит на поражение.       — И я не понимаю, зачем попросил тебя остаться, — честно продолжает Джисон, оборачиваясь на собеседника. Заглядывает в уставшие опалы. Он и сам заложник накатившей слабости, саднящего шрама внизу живота и щемящего исполосованного сердца. — Но мне кажется, будто без тебя я не смогу пережить эту ночь.       Невозмутимость, с которой доктор Хан озвучивает мысль, пугает — Минхо рефлекторно захватывает чужие ладони, унимая нервозность, взамен даруя драгоценную поддержку. И Джисон поддаётся; самолично и требовательно — крошится в чужих объятиях, позволяя тоске взыграть. Доктор Ли ничего не понимает, лишь рефлекторно сжимает чужие плечи, не веря, что доктор Хан зазывающе ластится к его груди вновь.       — Это как кошмар, от которого я всё не могу проснуться. Хо, пожалуйста, скажи, что сейчас на дворе август, и мы собираемся к побережью…       Джисон смыкает веки, ведёт носом, намереваясь услышать хотя бы крупицу кофейного аромата. Впрочем, всё тщетно — рецепторы заблокированы, как и огражденное ветвями гледичии сердце. Лишь запах талого снега, загрязнённого городского воздуха и выпечки из пекарни поблизости щекочут носовые пазухи.       — …что я заснул по дороге, а через некоторое время проснусь. Выгляну в окно, буду упрашивать тебя свернуть к магазинчику на отшибе. Что Феликс сорвал нам трубку, потому что все остальные уже на месте, а мы как обычно…       Доктор Хан прижимается непреодолимо сильно, словно жаждет вскрыть диафрагму и впустить задушенное влечение.       — …пожалуйста, скажи, что ничего этого не было. Что Хёнджин не на грани смерти. Что мы вместе. Что я не пережил изнасилование и…       Доктор Хан смолкает, не решаясь закончить; доктор Ли сглатывает уродливую правду, рвущуюся наружу, плотно стискивая губы. Оба прячутся в тишине, в моменте, близости, по которой столь долгое время скучают — и со стороны это выглядит как чистое безумие. После всего, что остаётся позади, после сожжённых мостов, царапающих слов, разбитых сердец, находиться рядом друг с другом кажется немного… Безрассудным? Но в то же время столь... выверено-правильным?       — Я бы хотел сделать всё иначе, — после паузы шепчет Минхо, невесомо целуя висок. Утыкается в склонённый затылок, очерчивает ромбовидные швы на верхней одежде. — Боже, Джи если бы я только мог повернуть время вспять-       Доктор Хан распахивает глаза, осознавая, что разрешает подобраться вплотную. Он не знает… Совершенно не различает искомого желания. Ему следует прогнать Минхо? Простить? Поцеловать? Оттолкнуть? Страсти, гнёта, печали, взбудораженности — всего слишком много; и почему после пережитого, омега по-прежнему видит спасение в докторе Ли? Словно альфа — костёр, а доктор Хан — путник, преодолевший пургу, уже и не надеющийся согреться. Почему сейчас? Почему мысли о вероятной смерти Хёнджина неожиданно сменяются на то, что должно было рассыпаться?       Почему каждый раз присутствие Минхо сродни извержению вулкана — буйное, с чёрным пеплом, оседающим на покрывшихся лавой тектонических плитах? Но столь беспечно красивое и яркое, — притягательно обжигающее — что в нём не жалко сгореть до тла?       — Пожалуйста, давай не будем об этом. Не сейчас, — молит Джисон, отстраняясь. Едва сдерживается из последних сил… Вот только от чего? От очередного падения в бездну или самовольного изгнания? Он нервничает, не рискует заглянуть в опалы напротив, поскольку знает, что пропадёт. Омега сейчас чертовски уязвим, а его внутренняя сущность бьётся о рёбра, жаждя выпустить скопившееся горе и злостное негодование. — Минхо, прошу. Я… Я не смогу. Мне просто нужен кто-то рядом, иначе я сойду с ума от того, что творится в моей черепушке. Пожалуйста, просто… Просто побудь рядом, ладно? Как друг.       Джисона сжимают в объятиях, из-за чего чудится, будто ещё немного и в лёгких закончится воздух. Однако Минхо не переходит черту, не пользуется ситуацией, лишь по-отечески перебирает отросшие пряди. Кончиками пальцев задевает покрасневшие мочки ушей и хмурится — он уже и забывает, как мало доктор Хану требуется, чтобы продрогнуть.       Это пугает; то, как лихорадочно стираются из памяти некогда столь важные мелочи. Доктор Ли не хочет терять ни крупицы из образа Джисона, — ни единой повадки или привычки — однако время крадёт без спроса. Минхо забывает, как осиротело омега умеет жаться, как одурманивающе играет в воздухе сакура, когда доктор Хан настолько податлив. Боже, альфа даже с трудом назовёт день, когда в последний раз обнимал его вот так, хотя однажды думал, что этих мгновений нельзя будет сосчитать по пальцам.       — Пойдём, пока ты не замёрз. — Доктор Ли отстраняется первым, и Джисон послушно кивает. Направляется в сторону входа; между ними растягивается расстояние, впрочем, теперь оно не ощущается как метр, приравнивающийся к сотням миль. — Ты голоден?       — Нет… наверное, — неуверенно заканчивает Джисон, поскольку с трудом припоминает, когда в крайний раз трапезничал. Омега выуживает ключи из сумки, звонко сталкивая брелоки в виде журавля и хаечи — маленькие талисманы, символы городов, объединяющих два любимых местообитания. И ещё один — кольцо, подвешенное за короткую цепочку, из эпоксидной смолы с миниатюрными бутонами качимы; когда-то оно тоже означало дом.       — Оно ещё у тебя? — неожиданно интересуется Минхо, в процессе понимая, до чего неуместный вопрос задаёт. Альфа мизинцем подцепляет украшение, разглядывает пожелтевшую текстуру и редкую россыпь цветов. — Прости, я просто-       — Да, — понимающе перебивает Джисон, пряча ключи в карман, и суетливо распахивает открывшуюся дверь. Снуёт вглубь коридора, с автоматически загорающимся светом от датчиков движения. — Следовало бы его выбросить, но дурацкая сентиментальность не позволила мне этого сделать.       — Моё лежит в бардачке, — зачем-то приплетает альфа. Наверное, невзирая на всю пагубность ситуации и прозвучавшую просьбу ему хочется сообщить, что доктор Хан для него по-прежнему дорог. — Мне духу не хватило с ним расстаться.       От правды Джисон стопорится на крайней ступени перед лифтом. Вцепляется в перила, оборачиваясь на изнурённого Минхо; да и сам омега выглядит не лучшим образом. Понурым и истощённым. Доктор Хан смотрит через плечо, растирает губы, прежде чем разлепить их и поинтересоваться напрашивающимся:       — Нам непросто будет пережить этот вечер, да?       Альфа надломлено поднимает уголки у рта.        «Думаю, хуже, чем каждый из нас может себе представить».

~

      Феликсу пора.       А он по-прежнему стоит, спиной подпирая стену, пальцами сжимая трость, и смотрит на неподвижное тело Хёнджина. В голове не укладывается, что альфа перед ним практически не жилец, хоть кардиомонитор и звенит статично, а аппарат искусственной вентиляции лёгких исправно работает. Поддерживает маленькую надежду на то, что всё образумится. Чанбин не говорит, насколько состояние плачевно в действительности, лишь бросает стандартное: «следующие семьдесят два часа будут решающими».       Решающими. Феликс и подумать не мог, что когда-нибудь это испепеляющее слово столкнётся с родным — на сердце высеченным — «Хёнджин». Пускай омега и закрывается от альфы, пускай насильно вынуждает разорвать каждую ниточку из чувств, ведущих от головы к сердцу; однако с тех самых пор всё осязается неверным. Чёрт, на этой койке должен был оказаться, кто угодно, только не Хван.       Феликс уверяет себя, что двигается дальше. Воркует с поистине галантным Чанбином в кафетерии, рассказывает малышке Лили сказки, когда доктор Со остаётся на вечерних операциях. Всячески поддерживает связь с Джисоном, из кожи вон стараясь быть хорошим другом, в надежде реабилитироваться за тот период, когда вёл себя как полный мудак. Много читает, медитирует, ментально и физически восстанавливается, уверяясь, что не позволяет былому взыграть. Занимается корейским с Крисом, пока Чан улаживает крайние штрихи с переездом. И вроде бы всё идёт своим чередом. Однако здесь — у подножия больничной кровати, словно у ложа умирающего — омега больше не в силах прятаться от настораживающей истины.       Он любит травматолога Хвана, сколь бы сильно не старался разувериться в обратном.       И из-за этого обеляет, в глубине души считая, что в пиздеце между Хёнджином и Джисоном виноваты оба. Феликс знает, насколько неправильно пытаться найти оправдание изнасилованию; утешается лишь тем, что расплата за подобную дерзость — страдание в возведённом гроте. С острыми выступами, которые более не позволят подобраться тому, кто привнёс в нутро живительное чувство. Ёнбок не приближается, не сжимает холодные пальцы, не осыпает лицо с фиалковым подтёком на скуле невыплаканными слезами — только если мысленно, иначе не сумеет остановиться. Не сможет откреститься от пробирающей досады, от осознания неизбежного; от начинающейся жизни без Хёнджина, которую Феликс столь рьяно оттягивает.       Ёнбок соврёт, если скажет, что не мечтает о том, чтобы Джисон зарыл топор войны. Господи, заведующий гинекологическим отделением Ли ощущает себя самым подлым человеком в мире — знает ведь, через что доктор Хан проходит, какую нестерпимую боль переживает, и всё равно в тайне лелеет надежду на перемирие. Возвращение к истокам; к объятиям Хёнджина, поцелуям, протяжному и мягкому «с добрым утром, Бок-и», сопровождающим его ежедневно на соседней подушке. Думать о ванильных банальностях теперь пустое, бесполезное, однако в своей отчаянности Феликс цепляется даже за попытку закрыться от изничтожающих мыслей. Ведь всё равно они о нём.       — Что последнее ты мне сказал? — вслух озвучивает Ёнбок, отходя от стены и слегка прихрамывая. Хёнджин ожидаемо молчит, пленяя болезненной красотой и умиротворённостью. Чёрт, даже пуля не сумела свести немыслимые чары альфы на «нет». Феликс выдыхает, носом ведёт, в надежде уловить карамель, от которой практически не остаётся и следа. — Я ведь совершенно не помню нашего последнего диалога… Значит ли это, что они у нас будут ещё? Ты ведь не можешь уйти, не попрощавшись?       «Уйти», — с треском проваливается в сознание. Феликс запястьем утирает подкатившие слёзы.       — Когда-то ты обещал, что никогда меня не оставишь. — Заштопанное сердце расходится. Уродливо надрезанные нити переплетаются, завязываясь в одичалое сожаление. — Разве твоё слово ничего не значит? Давно ты перестаёшь бороться?       Заведующий гинекологическим отделением Ли добирается до пластмассовой спинки, цепляя трость за плоский край. Аккуратными пальчиками сжимает вырезанные выступы и наконец-то даёт волю эмоциям.       — Борись, — с нажимом, с мольбой — тихим криком срывается с пухлых губ, искусанных до крови. Щёки жгут не сошедшие слёзы; россыпь веснушек блекнет, словно на молочной коже гаснут звёзды. — Господи, Джинни, я не знаю, слышишь ли ты меня. Не знаю, повреждён ли твой мозг из-за долгого отсутствия кровотока, но если хотя бы обрывки фраз дошли до тебя, умоляю, борись!       Ради нас.       Феликс так и не произносит изъедающее окончание, сквозь накатившую пелену изучая отрешенного собеседника. От тела исходит мертвецкое ничего, и к нутру Ёнбока подкатывает жажда подойти и растормошить безучастного Хёнджина. Феликс прежде уже видел, как родственники пытались достучаться до близких в коме, как кричали, болезненно сжимали ладони, точно способны были помочь. Однако веки Хёнджина не движутся, пальцы не дёргаются, грудная клетка слабо поднимается — и омега рационально осознаёт: даже если он надорвёт голосовые связки, ничего не изменится.       Феликс тяжело вздыхает. Ему пора возвращаться обратно; встретиться с Йеджи, заснувшей на кресле у входа в реанимационное отделение. Миролюбиво пригласить переночевать у себя, чтобы девушка ни в коем случае не осталась наедине в такой момент. Родители Хёнджина прибудут утром. С ними Ёнбоку тоже необходимо стойко держаться, не позволять отягчающей правде брать верх, даже если и будет казаться, что всего слишком много, а он вот-вот сломается и судорожно разревется. Честно говоря, заведующий гинекологическим отделением Ли с трудом представляет, как переживёт завтрашний день; он понимает, что его скорбь, горе и отчаяние не идут ни в какое сравнение с теми же эмоциями четы Хван, однако… Чёрт возьми, Феликс ведь тоже едва не теряет дорогого ему человека.       И пускай весь мир, всё близкое окружение осуждают его за чувства, за любовь к Хван Хёнджину — это вовсе не означает, что сердце не саднит столь сильно, что хочется его вырвать; что голова не полнится мыслями, от которых её не терпится промыть изнутри. Это вовсе не означает, что каждый взгляд на полуживого, обмотанного трубками и кардиосенсорами альфу не приносит душе маленькую погибель.       Феликс неохотно отцепляется от спинки, опирается на трость и принимается медленно ковылять к стеклянной двери. Он практически нажимает на ручку, когда чуткий слух улавливает изменение в индикаторе сердцебиения. Аппарат проезжается по ушам противным писком, к которому даже за десятилетие работы в больнице привыкаешь с трудом.       Ёнбок оборачивается. Взглядом вгрызается в кардиомонитор, с ужасом осознавая, что сердечный ритм Хёнджина снижается. Сокращения становятся реже; трость с грохотом летит на пол, пока Феликс, позабыв про неё, ускоренно выбирается из палаты. Зовёт Чанбина, впрочем, хриплый бас утопает в громких оповещениях сирены о том, что линия жизни доктора Хвана достигает уродливого зиро. Доктор Со, предоставивший Феликсу возможность побыть с альфой наедине и находящийся неподалёку от реанимационной, промахивается с напитком — стаканчик с кофе приземляется отнюдь не в мусорное ведро, а на больничный пол, хилыми остатками растекаясь по кафелю и заливаясь в стыки.       Подоспевшая медсестра буквально выталкивает Феликса из помещения, — к стойке посреди холла — плотно приставляя за собой дверь. Потеряв всяческую опору, Ёнбок оступается, приземляется на бок и ощущает саднящий дискомфорт, пронзающий кости. Тело ломит, неуёмное желание взвыть изничтожающим огнём оккупирует сознание. Омега вяло приподнимается на руках, несуразно подползая к полукруглой деревянной кафедре, спасительно облокачиваясь на неё. Едва сросшиеся кости его явно не поблагодарят за падение. Заведующий гинекологическим отделением Ли тяжело щурится, смахивает проступившие слезы и наблюдает за тем, как за стеклом происходит реанимация.       «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — Феликс сжимает кулаки, всерьёз обращаясь к религии. Он готов поверить в любого Бога, прочесть любую молитву на любом языке, лишь бы Хван Хёнджин выжил, — «пожалуйста, умоляю, не забирайте его у меня!».       Ёнбок в страхе фокусируется на Чанбине, растирающем пластины дефибриллятора, что через мгновение устремляются к недвижимой груди.       — … Разряд! — молнией пронзает диафрагму, отдаваясь в чью-то в клочья разодранную душу.

~

      «Что делать, если твой мир рушится?».       Лиа прикрывает серебристый лэптоп— как будто она и вправду верит, что некто из всемирной паутины способен ответить на её вопрос. Унять тревогу; нутро пылает ярчайше, подрывает опасные реагенты, проникнувшие в смиренные воды души. Черт, да у неё там целая экологическая катастрофа разворачивается. И гормональная, к тому же. Голова идёт ходуном от мыслей, узелками подцепляющих одну разрушительную идею за другой. И от этого не отключиться — без подпитки навязчивое раздражение лишь усиливается, гнусно нашёптывая: «ты всегда знала, что Сынмин уйдёт от тебя. Прямо как и отец от твоей матери».       Лиа откладывает гаджет на подоконник, затылком прислоняется к стене, пытливо прикусывая нижнюю губу. Копошится в эфемерном ящике из воспоминаний, в надежде отрыть папку с кричащими буквами; досье на момент, когда всё идёт крахом. На ту злополучную секунду, в которую её сердце пропускает удар, а сынминово ускоряется.       Мобильный телефон на столе загорается, вибрируя от череды настырных сообщений.

От кого: Сестра Джи.

      Лиа гасит экран гаджета, дабы тот не нервировал. Впрочем, тут же одергивается, вцепляется в домашнюю футболку с милым мандалордцем; черт, если бы только доктор Чхве узнала обо всём не этим вечером. Если бы не поддалась искушению, не прочла чужую переписку. Если бы не нарушила личное пространство Сынмина, избегающего паролей на ноутбуке просто потому, что безмерно доверяет… Если бы не узнала, что милейшая незнакомка с волосами, в цвет любимого бургунди, предначертана альфе, в ком сосредоточился весь её мир. И судя по тому, насколько сильно кардиохирург Ким открещивался — степень истинности здесь запредельна. Такое не перебарывается платоникой, дружескими посиделками и многочасовыми диалогами тет-а-тет; это два грёбаных магнита с разносторонними полюсами. И рано или поздно их притянет друг другу, как бы те не убегали от сокрушительной правды.       Лиа тяжело вздыхает. Тянется к кружке с травяным чаем, уговаривая себя чуть меньше зацикливаться на сложившейся ситуации. Не позволять эмоциональной нестабильности захватывать контроль. У омеги нет права расклеиваться, нет физической возможности истерично плакать, хотя жажда безмерна; Лиа не до конца понимает, это на ней сказывается мудрость прожитых лет или осознание того, что отныне она ответственна не исключительно за своё состояние? В любом случае, пока что доктор Чхве выбирает тактику обмана внутренних чертиков; позволяет им изничтожать сознание, давить на детские травмы, резвиться, как вздумается, лишь бы не переходили черту.       Сегодня, когда она едва не потеряла Сынмина в настоящем, ей не хочется думать о гипотетических версиях будущего без него. Если он решит уйти, Лиа ничего с этим не сделает, а жить в мучительном ожидании равносильно игре в русскую рулетку. Это как стабильно нажимать на спусковой курок, глупо веря, что и на этот раз не выстрелит… Но оно выстрелит. И так, что раздробит кости, разорвёт органы, сожжёт душу; так почему, если конец неминуем, един и убийственен, крупицы оставшегося мига должны быть похожи на жалкое дотлевание?       Остывший напиток неприятно горчит на языке. Лиа поднимает глаза на чайник, взглядом скользит по навесным шкафчикам, наталкиваясь на часы. Конечно, время она не засекает, однако ощущает, что Сынмин подозрительно долго не обнаруживается рядом. Вода в ванной комнате давно стихает, да и прозвучавшие шаги в коридоре красноречиво твердят о том, что кардиохирург Ким находится в спальне. Тогда почему не выходит? Паника захватывает каждый уголок сознания, и Лиа, оставляя без внимания очередное сообщение, адресованное доктору Киму, устремляется вглубь квартиры. В комнату, облачённую в лучи закатного солнца и чароитовые сумерки; в комнату, где на краю кровати, уместив лицо в ладонях, прячется Сынмин.       Мерзкая вина прошибает силуэт — доктор Чхве гневается на проскочившее лицемерие, на заострённое исключительно на своём мироощущении внимание, когда стоило бы подумать об альфе, чей мир сегодня пошатнулся. Лиа рысью подступается к Сынмину, очевидно заслышавшему аромат ирисов в воздухе, и опускается на колени. У омеги всё сомнение, раздражение и непутевые «а если» улетучиваются перед захватившей отчаянностью. Боль возлюбленного отдаётся хуже собственной. Его безысходность делится пополам и трогает чуть более чем эквивалентно.       — Сынмо, — нежно зовёт Лиа, обхватывая мужскую голову, склонённую, точно у поверженного солдата. От молчаливой грусти в груди разрывается досада, дыхание учащается. — Милый, пожалуйста, посмотри на меня.       Пальцы неохотно распускаются, проезжаются вдоль лица, являя покрасневшие белки глаз. В них нет слёз, но от данного осознания ещё хуже; кардиохирург Ким не даёт волю эмоциям, подавляет сочащееся уныние. Омега зарывается во влажные локоны, осторожно сталкивает лбы, приподнимаясь на коленях и стараясь показать альфе, что она рядом. Что ей можно довериться. Сынмин от родной близости сдаётся — осторожно захватывает Лию, опасаясь лишний раз сильно надавить, точно миниатюрная фигура перед ним сотворена из хрусталя. Он носом ведёт ниже, по щеке, устремляется к шее, откуда исходит слегка горчащий цветочный аромат и нечто новое, ещё неизведанное; альфа с ужасом представляет, насколько изменяется его собственный. Ведь из-за зацикленных мыслей, Сынмин забывает воспользоваться нейтрализатором.       — Ты со мной, ты в безопасности, — успокаивающе нашёптывает Лиа, проходясь по тёмным прядям. Она внимает чужим прикосновениям, ладони, осторожно ложащейся на низ живота; кардиохирург Ким задерживается на нём ещё несколько секунд, прежде чем привлекает омегу ближе. Доктор Чхве шаркает коленями по ворсу, не выдавая дискомфорта, и продолжает, — тебе больше ничего не угрожает…       Лиа в беспомощности отвечает на объятия, не зная, что сказать, как утешить. Ей больно от одного лишь представления о том, через что проходит альфа — она бы с удовольствием разделила часть гнёта от случившегося. Задвинула бы саднящие чувства, только бы никогда более не видеть Сынмина столь разбитым и потерянным.       — Я трус, — разрезает тишину признание, притупляя череду юродивого самоизъедания. Сынмин выбирается из пленительного убежища, готовясь встретиться с правдой; Лиа перемещается на край двуспальной кровати, захватывает пальцы. — Если бы я только… Если бы я только среагировал гораздо раньше.       — Сынмин. — Омега заботливо прикасается, грея чужие ладони в своих; кожа у альфы ледяная, точно он долгое время находился под отрезвляющем душем. — Ты сделал всё, что мог, и даже больше-       — Но этого недостаточно. Я спасовал, и из-за этого Хван теперь находится на грани жизни и смерти. Чёрт возьми, я так обвинял Хёнджина за малодушие, а в итоге из нас двоих настоящей мразью и трусом оказался я.       Кардиохирург Ким жмурится, прогоняет мелькающие картины, разрушающей силой воздействующие на сознание. Кричащий Джисон, чья предначертанная пара угасает прямиком на коленях; робкий медицинский брат, падающий в обморок от одного прикосновения к оружию; брыкающийся ублюдок, отнявший будущее у молодого омеги и разрушивший жизнь трёх людей в приёмной. Сынмин до покраснений пытается расправиться с прилипшей к груди печалью, однако всё тщетно — ни одни воды в мире не могут смыть вину, в которой он измарался.       — Я был ближе всего к убийце, понимаешь? — Кровь в жилах Лии стынет, от щёк отливает румянец. — Если бы только не моя заторможенность, я бы мог всё исправить.       — А что если бы ты сам погиб? — Слова даются тяжело. Доктор Чхве слегка надавливает на костяшки, стремясь погасить тревогу. — Что если бы этот психопат лишь сильнее разозлился и потом перестрелял всех в приёмной?       — Он бы не перестрелял. Я бы смог его обезвредить, — и от Сынмина сквозит уверенность. Альфа ведёт головой, отбиваясь от внутреннего укора, однако тот с каждой секундой звенит обвиняюще громче. Кардиохирург Ким вырывает пальцы из бережного замка и трёт глаза, раздражённые горечью. — Лиа, я бы мог спасти всех, но испугался даже попробовать. Господи, да лучше бы я рискнул и сам лежал сейчас в той палате, чем-       — Нет! — вспыхивает омега, в страхе повышая тон. Она выразительно жестикулирует, пытаясь примириться с возросшей паникой. — У тебя шок. И память играет с тобой злую шутку, подбрасывая искажённые факты.       — Ты не понимаешь, я сделал недостаточно. Как ты вообще так смело можешь рассуждать о произошедшем? Тебя там не было.       — Да, но твой отец рассказал подробности. И я знаю тебя-       — Раз ты меня знаешь, тогда скажи, почему я повёл себя, как испуганный слабак? — дерзит Сынмин, вскидывая подбородок. От яростной печали, сверкающей на агатовых радужках, Лиа теряется. Альфа поднимается на ноги, начиная расхаживать по комнате. Заводит руки за голову. — Господи, да когда на меня наставили пушку, я как скотина подумал: «только бы не я». Я хирург, чёрт возьми! А ещё альфа. Во мне должна быть непоколебимость, стрессоустойчивость, хладнокровие и здравый рассудок. А я как старый пёс волновался за собственные поджилки. Да я позволил выстрелить в друга!       — Сынмо, — взывает Лиа, сводя напор в голосе до минимума, испытывая робость с остерегающим волнением. Альфа кулаками упирается в стену, согнутыми большими пальцами царапает морщины на лбу; доктор Чхве рискует покинуть место, подойти ближе и бережно потормошить мужское плечо. — То, что ты альфа и хирург совершенно не означает, что ты бессмертен или лишён каких-либо чувств. У тебя есть базовые инстинкты. Но ты с ними справился, высчитал момент и, в итоге, остановил нападавшего. Благодаря тебе другие пациенты могут продолжить лечение. Благодаря тебе Джисон и медбрат остались живы. Даже если ты забоялся, ты всё равно сделал невозможное-       — Но Хван Хёнджин не забоялся, — обесточено признаёт кардиохирург Ким. Кивает головой, отвергая отравляющую мысль — тот, кого Сынмин порицал и чей моральный компас никак не пересекался с его собственным, неожиданно стал героем. Удушающая инверсия, от которой не скрыться. — Он просто загородил Джисона собой, пока я медлил, понимаешь? И Хвану было всё равно. У него не было сомнений или страхов, он знал риски и знал, на что идёт… Ему было плевать, а мне же даже вздохнуть было страшно. Я вёл борьбу в голове с собственным трусом, но победил слишком поздно.       Солнце практически скрывается за горизонтом, лучами цепляясь за подоконник. На подвявших листьях граната, стоящего в керамическом горшке с имитацией плетёного узора, выступают крохотные капли, оповещая о возвращении хмурой непогодицы. Лиа подносит ладонь к мужской щеке, вынуждая заглянуть в глаза. Сынмину кажется, будто он жулик, а она — драгоценный приз, который он не заслуживает выиграть.       Разве он может быть счастливым? Принимать незаслуженную похвалу? Радоваться, что вернулся домой, к своей маленькой семье, целым и невредимым, зная, через что проходят близкие Хёнджина, Феликс и едва оправившийся от прошлого апокалипсиса Джисон? Кардиохирург Ким не берёт на себя ответственность за поступок преступника, нет, однако ему хватает собственного камня, утягивающего на дно.       — Ты кто угодно, только не трус, — заверяет Лиа, в надежде пробраться сквозь наледь разрушающего самобичевания. Она смотрит неотрывно, стараясь взглядом передать всю уверенность и непоколебимость. — Пожалуйста, не забывай, что Хёнджин и Джисон — истинные. Возможно, здесь дело не столько в героизме, сколько в инстинктах.       — Не нужно обесценивать поступок Хвана, чтобы меня утешить.       — Я не обесцениваю, но и не возвожу Хёнджина к лику Святых. — Лиа ласково поглаживает чужую щёку, большим пальцем собирая осиротелую слезу. — Сынмин, ты сделал всё, что мог. Как бы ужасно это не звучало: то, что случилось сегодня — просто роковая случайность. Ты не в ответе за то, что Хёнджин умирает, как и не в ответе за то, через что остальным приходится проходить. Они живы, и это главное.       Она вновь прислоняется к его лбу, вставая на цыпочки. Захватывает лицо меж ладоней, минимизируя расстояние.       — Ты жив, и это главное, — сорвавшимся на окончании голосом заключает омега.       Её дыхание сбивается, девушка ощущает, как прежде задвинутое осознание накатывает полноценно. Как страх от гипотетической потери Сынмина вгрызается в мышцу под рёбрами. Лиа несмело целует кардиохирурга Кима, в надежде отвлечь от гнёта; медленно ведёт губами по его, легко и практически невинно. Но стоит альфе ответить, как доктор Чхве, не совладав с эмоциями, спешно опускается на пятки. Шмыгающим носом утыкается в сильную грудь, мелко дрожа.       — Лиа? — Сынмин взволнованно обвивает плечи, прижимаясь к макушке, и раскачивает омегу в объятиях. Боже, теперь он чувствует себя вдвойне виновным; ему не стоило вываливать на беременную девушку всё, что неопрятно на языке вертится. Даже если это и фундаментально разрушает его; вместо искомого облегчения на плечи ложится новое бремя — переживания за то, что тяжело на душе теперь не только ему, но и доктору Чхве. — Прости. Ты права, я сделал всё, что мог. Это состояние шока на мне так отыгрывается… Ты только не волнуйся, ладно?       Кардиохирург Ким пытается утешиться ложью, на которую ни один из них не покупается. Сынмин закрывается, прячется за позитивной маской, боясь нарушить шаткое душевное равновесие пары, из-за чего порождает очередную волну беспокойства. Омега безмерно страшится недомолвки, взращённой недосказанности, поскольку и та, и другая являются предвестниками конца. А ещё альфа снова выбирает подавлять собственные чувства в угоду благополучия Лии — и это как лезвие, обескровливающее душу.

~

      Кажется, Хёнджин переживает не лучшие времена, поскольку самочувствие Джисона резко уходит в минус.       Доктор Хан салфеткой стирает бисеринки пота, осушая очередной стакан с водой. Минхо чутко подмечает раздражение, наплывами проникающее в состояние омеги; Джисона на некоторое время отпускает, а чуть позже он агрессивно вцепляется в книгу по психологии вновь. Доктор Ли не рискует нарушить уютную тишину, сопровождающую их большую часть вечера. Впрочем, интуиция подсказывает, что с каждой минутой доктору Хану становится хуже. Альфа сдаётся; убирает телефон с наушниками на хиленький столик, переключая внимание с виртуального главного героя на реального.       — Тебе плохо?       — Нормально, — самодостаточно шипит Джисон, жмурясь от стреляющего приступа. Он откладывает чтиво, стыдливо признаваясь, что более не может осилить и буквы. Слова перемешиваются, превращаясь в несуразную нелепицу; омега пальцами вцепляется в виски, в неприятном ключе удивляясь развившейся дислексии. — Да что со мной такое…       — Это уже серьёзно. — Минхо испуганно поднимается с места. В два быстрых шага подбирается к доктору Хану, в надежде оказать помощь, однако тот выбрасывает руки, отталкивая.       — Не подходи, — практически молит Джисон. Спешно опускает ладони, пальцами впиваясь в колени.       Лоб покрывается свежей испариной; омега разлепляет губы, громко вбирая недостающий кислород. Доктор Хан не понимает, что с ним творится — это как безумная лихорадка с приступом панической атаки и давлением, намеревающимся проломить черепную коробку, одновременно. В едва функционирующем сознании подходящих болезней не находится; в целом, между наплывами губительного наваждения едва ли удаётся поставить диагноз.       — У тебя кровь. — Минхо захватывает с кофейного столика салфетки и подносит к побледневшему лицу, глубоко наплевав на стоп-сигнальные знаки. Джисон чувствует, как материя прилипает к носогубной складке; он языком увлажняет пересохшие губы, различая солоноватый привкус железа. — Чёрт… Пойдём-ка на кухню.       Доктор Ли уверенно перебрасывает руку доктора Хана через шею, переводит вес чужого тела на себя. Осторожно поддерживает за тонкую талию, помогая не запутаться в ногах, и направляет к стулу. Джисон вскидывает подбородок, как только опускается, и едва не разбивает затылок о плитку. Затуманенным взором обращается к собеседнику; Минхо смачивает под краном полотенце, прежде висящее на разноцветных крючках, привнесённых в жилище Черён. Затем, не теряя ни секунды, возвращается к пострадавшему. Ледяным прикосновением обтирает лицо, шею омеги, некрасиво размазывая следы крови по коже. Заботливый жест Ли Ноу прерывает исключительно хриплый шёпот, частое моргание и до колик измученная просьба:       — …Воды.       Доктор Ли понятливо кивает. Вынуждает Джисона полотенцем заткнуть кровоточащую ноздрю, пока сам удаляется к стеклянному графину и стаканам у противоположного края столешницы. Взыгравшая сущность пользуется случаем. Не колеблется, подрывается со стула, молниеносно подлетая к раковине, в надежде добраться до намеченной цели.       Стащить центровой нож с магнитной ленты — узкое острие, сантиметров пятнадцать в длину, с пробегающими отблесками кипённого света по лезвию — и направить прямиком в сердце. Минхо оборачивается на мельтешение, ошалело выпуская из рук стакан — тот с грохотом разбивается о столешницу, откалывая часть от ободка. Прозрачные дорожки расплываются по поверхности, собираются у края, стекая по отшлифованной, покрытой лаком древесине.       Доктор Ли успевает буквально за секунду до того, как судьбоносный наконечник прорвёт намокшую кофту. С отрезвляющим «нет!» перехватывает тонкие запястья; Минхо сжимает кисти Джисона до хруста, фиксирует таким образом, что ещё немного — и появится натуральная необходимость обратиться за помощью к Чанбину. Однако альфе плевать — главное, чтобы доктора Хана, увязшего в эпизоде посттравматического синдрома, удалось переубедить.       — Бросай! — рявкает доктор Ли, прокашливаясь. Джисон в его руках не слушается, пытается двинуть лезвием. Вонзить то в уродливую мышцу, продолжающую мучения. Тогда Минхо прибегает к самому удручающему варианту — голосу альфы. Пользуется преимуществом, подминает сущность доминантной составляющей, безапелляционно приказывая, — омега, я сказал: «брось ебаный нож». Быстро!       Кровь в венах стынет от количества власти и жажды к подчинению, закравшихся в обыкновенные слова. Пальцы Джисона инстинктивно расцепляются, выпуская рукоять. Нож с неприятным звоном отлетает вниз, ударяется о стенку раковины. На порозовевшей кожи остаются характерные вмятины, на запястьях — следы захвата Минхо, ныне сместившегося к локтям. Джисон неистово дрожит, его ноги подкашиваются, и он в бессилии осаживается на пол, постепенно возвращаясь в сознание. Дымчатая пелена сходит с глаз, тело прошибает мерзкий озноб.       Точно вместе с осознанием того, что омега собирался совершить, на плечи ложится вся невыносимая тяжесть этого мира. Минхо шумно выдыхает, обессиленно опускается подле Джисона, свернувшегося в клубок на кухонном полу. Накрывает его тело своим.       — Что… Что это было?.. — доктор Хан хрипит, часто моргает, инстинктивно жмясь плечом к груди доктора Ли. Пустым взором блуждает по пальцам, по-прежнему хранящим холод рукояти. — Я только что чуть не…       — Не ты. Твоя сущность, — поправляет Минхо. Пропускает в голос мягкость, превозмогая панику. Его знатно потряхивает, однако он вынужденно прячет испуг в закрома. Джисон с ним, Джисон в порядке; в относительном, естественно. По крайней мере, без колотой раны с левой стороны и с бьющимся сердцем. — Я думаю, Хёнджину стало хуже.       Доктор Хан виском прижимается к паркету, ладонями обхватывает колени. В голове никак не укладывается происходящее; кажется, омеге становится на толику лучше, или «второе я» столбенеет в безысходности, позволяя сбавить градус агонии. Джисон вздрагивает, когда горячее дыхание опаляет шею — Минхо откликается, наваливается грузнее, точно предупреждая, что не допустит повторения эпизода.       — Стой, не нужно вдавливать меня в пол, — умоляюще просит доктор Хан. Альфья хватка ослабевает. — Во втором шкафчике… В аптечке лежат ампулы феназепама. Психотерапевт прописал его на тот случай, если я вновь почувствую, что сущность буянит. Укол должен её усыпить, — услужливо разъясняет Джисон, но Минхо непреклонен. Доктор Хан прекрасно понимает почему; даже пяти минут не проходит с того момента, как он пытался покончить с собой. — Я обещаю, ничего не буду предпринимать. Ни у меня, ни у неё нет сил для резких движений.       Доктор Ли пасует в недоверии; доктор Хан уродливо вбирает носом воздух.       — Хо, пожалуйста. Ещё немного, и я просто сдамся.       Минхо чертыхается и побеждённо отрывается от вялого тела. У Джисона изнурённый вид, даже хуже, чем был перед поездкой домой — вероятность рецидива равна пятидесяти процентам, но доктор Ли не берётся рисковать. Смышлёно стаскивает полотенце, — на этот раз с дверцы духовки — и обматывает им ноги омеги. Доктор Хан ругается шёпотом; мокрая, окровавленная тряпка со стола перекочёвывает на запястья, плотно придавливая кисти рук друг к другу. На какой-то момент Джисону становится безразлично происходящее; ему просто хочется, чтобы всё закончилось.       Холодящий спирт возвращает в реальность, резкий запах неистово раздражает. Доктор Хан зубами терзает нижнюю губу, подавляя писк, вырывающийся из глотки, когда тонкая игла проникает под мышцу. Раньше у Джисона частенько горели ягодицы из-за Минхо, но вот в таком в формате — впервые. Болевой порог омеги слишком низок; Джисон сцепляет пальцы в молебном жесте, ногтями царапает кожу, безуспешно пытаясь сменить один дискомфорт другим.       Доктор Ли обрабатывает место укола, придавливая ватным диском, выбрасывает использованный шприц в мусорное ведро под раковиной, а затем развязывает омегу. Неспешно. Возится с узелками дольше положенного, предоставляя лекарству возможность начать циркулирование по организму.       К моменту высвобождения, доктор Хан оказывается абсолютно обесточен.       Кровь из носа постепенно останавливается, да и навязчивые выстрелы в голове стихают. Джисон опустошает оба из предложенных стаканов с водой. Когда Минхо в очередной раз «пристаёт» к нему со смоченным полотенцем, неуверенно перехватывает вещицу, устало заглядывая в глаза.       — Я сам, — подытоживает он, вынуждая доктора Ли капитулировать. Альфа поднимается на ноги, намереваясь разобраться с осколками, разбросанными по столешнице. Доктор Хан сглатывает вину, вызванную грубостью, и тихо добавляет, — только аккуратнее там. Не порежься.       Минхо отворачивается к окну, не сдерживая улыбки.       Джисон пусто смотрит в одну точку, фокусируется на ножке стола, подпёртой резиновой прокладкой. Действие успокоительного равносильно приходу — в теле приглушёнными бутонами расцветают смирение, некое равнодушие и сонливость. Конечности тяжелеют; доктор Хан подпирает дверь кухонной тумбочки, голову поворачивает на силуэт хозяйственного Ли Ноу. Поджимает пальцы на вытянутых ногах, внимательно следя за мельтешащим альфой, разбирающимся с возникшим хаосом, словно он у себя дома.       — Хо… — спустя время зовёт омега, когда прибравшийся доктор Ли отжимает тряпку и педантично раскладывает вещицу на ободке раковины. Минхо вскидывает брови в недоумении, замечая расслабленное лицо собеседника. — Присядешь?       Альфа послушно кивает, опускаясь рядом с размякшим омегой; морщины на лице Джисона постепенно разглаживаются, — точно он поймал кайф — и доктор Ли в сумбурных воспоминаниях пытается разобрать, не переборщил ли с дозировкой?       — Сколько пальцев я показываю?       — Два. Большой и указательный. — Джисон неуместно хлопает по бедру собеседника, с трудом шевеля конечностью. Его ладонь остаётся лежать в опасной близости к паху Минхо. — Не переживай, у меня отходняк.       Доктор Ли плечом ловит съезжающую голову; доктор Хан устраивается поудобнее, не сопротивляясь пленительному пути ко сну. Пускай на пару часов, да даже на пару минут — лишь бы в спасительное забытие, без вины, проросшей внутри как сорняк среди прекрасного розариума.       — Хо, — неслушающимися губами издаёт Джисон. Он сглатывает, понимая, что лишь в состоянии, подобном этому, может отодвинуть гордость и позволить искренности прорваться наружу. — Скажи… Когда ты перестал меня ненавидеть?       Хоть Минхо и не застают врасплох, он на прилично долго задумывается. Рассуждает не столько над моментом, сколько над самим ответом — должен ли он сказать откровенно? Должен ли быть честен с самим собой? Хватит ли в нём смелости, чтобы озвучить то, что будет прямо противоположно всему, что вторил последние несколько месяцев?       — Я никогда не ненавидел тебя, Сон-ни, — погодя, изрекает он. Доктор Ли тянется к тонкой цепочке из белого золота, свисающей с шеи. Унимает нервозность. — Точнее… Я хотел бы. Иногда даже думал, что так оно и есть, однако постоянно возвращался к пониманию, что ненавижу исключительно ту боль, которую, как мне казалось, ты причинил. Но тебя самого я любил слишком сильно, чтобы ненавидеть.       — Любил? В прошедшем времени? — разрушено — весьма огорчённо для расслабляющегося пациента под транквилизатором — интересуется доктор Хан, а затем отмахивается. Ладонью незаконно приземляется на бедро Минхо вновь. — Прости. Не нужно. Не отвечай.       Джисон слегка сползает, ухом напарываясь на плечевой сустав. Доктор Ли поворачивается, встречаясь с ним взглядом — по ощущениям, своим истосковавшимся естеством с тем, что рвётся навстречу. Но никак не долетает; застревает между выстроенных заборов из условностей, прячется за ошипованной оградой. Боже, если бы только во власти Минхо было всё изменить… Он бы без пререканий нагнулся и возместил каждый из упущенных поцелуев.       — Хёнджин… — Джисон чужим именем возвращает их в оглушительную реальность. Бугорки мускулов под кофтой Минхо напрягаются. — Думаю, его я и вправду ненавидел. А теперь он на грани жизни и смерти из-за того, что не дал мне умереть… Мне необходимо найти в себе сострадание и простить его, да? Должен ли я чувствовать облегчение, мол, карма настигла и всё такое?       Доктор Хан задумчиво хмурится. Доктор Ли выдержанно молчит, не решаясь вклиниться в непростой монолог. Да и Джисон не выглядит как человек, настроенный на конструктивную беседу — скорее как захмелевший приятель, нашедший в моменте между тотальным опьянением и трезвостью минуту для исповеди.       — Тогда почему я не чувствую благодарности? Лишь ещё большую злость? — Омега закашливается. Шмыгает носом, будто напоминая, что если бы не спасительный укол, то от тонких стен квартиры отразилась бы истерика. — Или это всего-навсего реальное лицо истинной любви? Страдание. Этот чёртов эгоист подумал исключительно о себе. Значит, ему лавры, прощение и чёрная ленточка на фотографии, где он вышел лучше, чем любая модель на обложке. А мне что? Ты можешь поверить, что этот мерзавец подарил жизнь тому, кому она не нужна?       Минхо на голову выливают ушат с ледяной водой. Фигурально, естественно; впрочем, признание, слетевшее с уст Джисона, ощущается никак иначе. Альфе хочется отодвинуться, сжать хрупкие предплечья и хорошенько встряхнуть омегу, волнительно прикринув: «да, что ты такое несёшь?». Ведь смерть — это страшно. И страшно за того, кто воспринимает её как благоприятный исход, как избавление от бренной реальности, хотя у него ещё вся жизнь впереди. Возможно, у доктора Хана и вправду есть разлад с темпераментной сущностью, однако Минхо опасается, что сегодняшний приступ был ничем иным, как настоящим желанием Джисона. Подкреплённым из виду пропавшей рациональностью.              — Ты так близко, что я почти не верю, — Доктор Хан, тем временем, уже не соображает. Жадно разглядывает подбородок доктора Ли, туго стиснутые лепестковые губы — в целом, ту часть лица, до которой достаёт плохо концентрирующимся взглядом. Если бы он поднялся чуть выше, то застал бы нахмуренные брови и прописавшуюся в очах суровость. — Я столько раз представлял этот момент, видел во снах… Рьяно избегал, наивно полагая, что мне это больше не нужно. Что ты мне больше не нужен. Как же глупо — насильно пытаться забыть того, к кому тянешься сердцем.       Доктор Хан постепенно проваливается в медикаментозную дрему, ежась на чужом плече. Минхо бережно захватывает ладошку, покоящуюся на бедре, и подносит покрасневшие костяшки к губам. Протяжно целует, задерживаясь на каждой; безмолвно произносит «я тут». Джисон сладко улыбается, пока уста не пронзает острая боль отжившего.       — Что же мы натворили, Хо? Все мы… — риторически шепчет омега, захваченный калейдоскопом промахов прошлого. Он ужасается, отрицательно покачивает головой. — Жизнь коротка. Разве её хватит на то, чтобы исправить все наши ошибки? — совершенно бессильно закачивает доктор Хан, уплывая в блаженное беспамятство.       И доктор Ли наконец-то чувствует, как прежде сдерживаемый мандраж стягивает тело ржавыми цепями.

~

      Успокоительное, циркулирующее в крови Джисона, дарит им спасительную передышку. Минхо сидит на кровати, облокотившись о колени, и периодически бросает взгляд на спящего омегу, чьи черты смазываются под тусклым светом ночника. Внешне, в докторе Хане ничего не меняется, за исключением потерянных килограммов, парочки новых морщин у висков и уголков рта. Однако внутренне… Минхо больше не узнает того, кто предстаёт перед ним. Это не Джисон, не светлый луч надежды, не озорной огонёк с безграничными планами на жизнь, любимую больше всего на свете. Это кто угодно, только не доктор Хан, которого доктор Ли знает столько лет и с которым надеется провести всю оставшуюся жизнь.       Интересно, прячется ли где-то там, — под тонной боли и пережитого дерьма — настоящий Джисон? Или нынешние обломки — всего лишь щепки, оставшиеся от личности доктора Хана?       Что станет с омегой, когда нападение наконец-то уляжется в рассудке, вместе с пропущенным вглубь пониманием, что Хёнджин пожертвовал собой ради него? Что будет, если доктор Хван скончается от полученного ранения в больничной палате? Претворит ли тогда Джисон в жизнь задуманное, прерванное случайным зрителем?       Минхо прислоняет запястья к глазницам, долго зевает, локтями упираясь о колени. Берётся массировать мочку правого уха в надежде взбодриться — ему нельзя проигрывать усталости, даже на миг. Мысль о том, чтобы проснуться и не обнаружить Джисона на другой половине, без медленно вздымающейся груди и тихого сопения, никогда ещё не была столь издевательски осязаемой. Хоть наручниками приковывай, запирай дверь в спальню и ключ проглатывай; однако даже в этом случае душа Минхо не ощутит гаранта спокойствия.       Доктору Ли необходимо подняться с кровати, сходить на кухню, выпить третью по счёту чашку кофе, дабы продержаться ещё пару часов до прилёта Черён. Однако он попросту не может оставить омегу в одиночестве. Ещё ни разу уход альфы ничем хорошим не заканчивался. И пускай сейчас речь идёт о забавных десяти метрах — для Минхо всё эквивалентно; в сознании, опалённом испугом от произошедшего, нездорово крутится предчувствие: даже секундное исчезновение доктора Ли приведёт к потери Джисона навсегда.       — М-хм…       Доктор Хан слабо елозит по покрывалу. Ватные ноги путаются в пледе, сам омега жмурится, щекой прислоняясь к подушке.       — Лино, — тяжелый шепот слетает с потрескавшихся губ. Глаза Джисона распахиваются, не справляясь с удержанием фокуса; точно в бреду, он с периодичностью смыкает и размыкает веки. Едва слушающейся рукой шарит по кровати в поисках потерянного смысла существования. — Лино, ты где?       Минхо принимает происходящее за зелёный цвет, а неразборчивое Лино — за «Ли Ноу»; аккуратно отлепляется от кровати, стараясь не делать резких движений, не вызвать испуг. Альфа подползает ближе, устраивается на боку, нежно переплетая пальцы с омегой.       — Я здесь, Сон-ни. Я больше никуда не денусь.       Доктор Хан заметно успокаивается, оставляя едва различимую улыбку и являя мелкие ямочки на впалых щеках. Ресницами делает несколько прерывистых взмахов, прежде чем сталкивает веки окончательно. Доктор Ли опускается на подушку подле, свободной ладонью зарывается в спутанные локоны Джисона. Минхо чудится, будто он слышит, как размеренно рокочет родное сердце, как его собственное охотно отзывается на каждый удар; он придвигается совсем нагло, кончиком носа едва не задевая приоткрытые губы. Усталость накатывает новой волной, опускается на плечи, медленно поглаживает, вынуждая ступить на тропу войны с собственным изнеможением.       — И я люблю тебя, Хан Джисон. В настоящем времени, — оглушительно признаётся он, практически проигрывая битву с дрёмой.       Когда на телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, спасительно и — в то же время — пагубно поступает звонок, стремящийся стать венцом вечно эскалирующей истории.       На экране высвечивается «Отделение травмы. Со Чанбин».

~

      Жар обдаёт его тело.       Хёнджин медленно ступает по острым валунам, впивающимся в босые стопы. Ему кажется, будто он блуждает по окрестностям целую вечность — небо здесь антрацитовое, затянутое дымом, поднимающимся с мелких углублений, где плещется густая раскалённая жидкость. Доктор Хван точно находится в жерле вулкана; бросает взгляд под ноги, обнаруживая вместо привычной больничной одежды порванный лоскут гиматия. Колени не выдерживают веса. Хёнджин обессилено валится наземь, на расставленные руки, тяжело дыша и корчась от опоясывающей боли в районе мышц торса.       Что последнее он помнит? И помнит ли вообще?       В мыслях — ускользающие обрывки, за которые он не в силах ухватиться; как призрачные запахи, погружающие в ностальгию, впрочем, непонятно о ком или о чём. Альфа поднимает голову, устремляясь на ранее невиданный мраморный трон с выгравированными буквами «Астрея». Разве это не богиня справедливости, восседающая с Зевсом на Олимпе? Тогда почему она находится здесь — в царстве Аида?       Забавно, что Хёнджин фактически не помнит, кто он есть на самом деле, однако прекрасно разбирается в пантеоне древнегреческой мифологии.       Доктор Хван скользит взглядом выше, по ногам, выглядывающим из-под складчатой ткани, сверкающей, точно любимая Башня Намсан в ночи. Пробирается к латунной броши, скрепляющей гиматий с хитоном на плече. Шарит взором дальше, доходя до кадыка, — и, чёрт, а разве Астрея не была женского пола? — квадратного подбородка, узких губ и аккуратного носа. Когда черты лица складываются в единую картину, с уст Хёнджина срывается испуганное и несдержанное:       — Джисон?       Прежде недвижимое существо отмирает. Мраморными руками, приобретающими знакомый смуглый оттенок, тянется к шёлковой ленте, повязанной поверх глаз. Хёнджин в испуге пятится назад, затылком ударяясь о нечто металлическое. Громадное в размере; альфа в страхе озирается, осознавая, что прежде не наблюдал за собой чаши весов, одна сторона которых чрезмерно опущена. Он складывает пальцы, подсчитывая количество данных ему подсказок — это… Это… Это что…       Суд над ним?       — Хван Хёнджин, — воздух разрезает глубокий баритон, останавливающий не только вихрь мыслей, но и время.       Окружающий мир замирает, болезненная тишина давит на уши, точно всё пространство погружается в вакуум. Альфа рискует вскинуть подбородок, посмотреть на Астрею, ныне снявшего повязку и встретившего испуганный взор отражением Вселенной, спрятанной меж двух глазниц. У Хёнджина дух перехватывает, кисти рук сковываются невидимыми нитями; он безвольно продолжает погружаться в каждое мгновение, даруемое глубокими разрезами, ретранслирующими тайны мироздания.       Одежда в районе живота неприятно прилипает, во рту плещется солоноватый привкус, и когда язык касается полных губ, альфа понимает, что слизывает кровь. Его душат, выворачивают наизнанку, разносят по груди искрящиеся молнии, пока в ушах застывает родной возглас и чей-то знакомый: «разряд!»; альфа практически падает навзничь, но взгляда не отводит. Словно расстаться с пленительной многогранностью Вселенной равносильно смерти.       Астрея разводит руками, руша реальность как домино; Хёнджина парализует. Более никаких горных пород, сочащейся лавы и копоти, оседающей, кажется, даже в лёгких. Кроме бескрайних глубин ледяного космоса, Справедливости и его самого ничего более не остаётся. Астрея спускается с растворившегося трона, возвышается над врачом точно священник над грешником. Его налитые цветом, алые губы неспешно двигаются, впрочем, звук исходит не от них. Хёнджин слышит вопрос в собственной голове. Безуспешно стремится прогнуться в спине от того, насколько тяжесть опоясывает, захватывает каждую частичку бренного тела. Ему чудится, словно ещё секунда — и он уплывет в мучительное забытие. Сгорит до тла, войдя в стратосферу ближайшей планеты.       Однако в рассудке — заевшей пластинкой на проигрывателе девяносто третьего года — по-прежнему крутится единственная фраза:       — Esne paratus tandem poenitere?