Медведь

Глаза в сурьмяной обводке, а взгляд у них всякий раз другой: то кротчайший, ни дать ни взять, горлица, то вдруг ожжет из-под ресниц, как болотная гадюка. Прежде Дашков их сторонился пуще чумы, а нынче что?.. — Не так конь ходит, башка твоя дурья, — сказал Басманов, но без сердца, снисходительно. Они сидели за расчерченной на квадраты доской и со стуком и прибаутками двигали фигуры. Шахматы Дашков купил по его поручению в Овощном ряду, и были они неплохи: резные, сосновые, крашеные в черное и белое. Прежде Дашков играми не увлекался, да и сейчас никак не мог взять в толк, отчего царь всё топчется на одном месте, а советник его по всему полю гуляет, как вздумается. И что же коню не скакать просто и прямо, отчего ему делать какой-то скомороший подскок вбок? — Митя всё спрашивает, чего это у меня с глазом такое, — пожаловался он, сшибая конем о Басмановскую белую пешку и занимая её клетушку. — Ему-то я вру, мол, медведь так крепко по голове ударил, что весь цвет из него выбил, только желтизна и осталась. А по правде как? — А бес вас знает, Осиповых детей, — отмахнулся Басманов. — Я ж тебя сам хотел целовать… Это так называется, не ершись. Но нельзя: его черёд был. Тимофеюшка за тем строго следит, и ты должен. Возьми у него потом список с наших правил да заучи. Дашков вздохнул, подпирая голову рукой. — Ну тебя, Федька, — сказал он ласково. — О чем вас ни спроси, что тебя, что этого… Юсуфова сына… Вот ведь, упырь оказался, а я и не гадал… Всё "не знаю" да "так положено". Про государя вот спросил, так он тут же руками на меня замахал, как мельница. Басманов двинул вперёд ладью. — Нельзя, чтоб во главе Руси упырь стоял, — сказал он тихо и непоколебимо. — Мы все у его трона, тайная его поддержка и опора. Всё он твердит, что в монастырь уйдет… Тогда и примет бессмертие. Только решить никак не может, чьей крови приобщиться захочет. — Должно, не Осипа... А наследник что ж, что Иоанн Иоаннович? — Тот о нас вовсе не должен был знать, — Фёдор вдруг засмеялся и потянулся длинно, разминая спину. — Только эти его рынды-охранители, Панины, братья-неразлучники, его просветили. Каялись потом, клялись, что по глупости сболтнули, негодники... Но я-то знаю. Он соромно подмигнул. Прежде Дашков бы зарделся или обругал его, а теперь привык. Поглядел на шахматный расклад: и там тоже был Федька, в образе ферзя белого — гордый, вольный, на любую сторону ходил… — Чего задумался, — окликнул его Басманов капризно. — Перед тобой же стоит, открылся, не прячется. Ешь моего ферзя, али забыл опять, как? — Не буду, — Дашков насупился. — Ешь, говорю, борода твоя лохматая! Хватил Дашков по полю кулаком, и деревянная доска треснула, фигуры подпрыгнули точно от испуга и на пол полетели. — Не буду ферзя трогать! Пусть на клетке стоит! — Да уже не стоит никто ни на какой… — Федька первым прекратил вопить, тяжко вздохнул, смёл наземь оставшиеся. — Это — в огонь, наутро опять за новой пойдешь. Поглядел, как Дашков, насупившись и ворча под нос, ползает по половицам, подбирая рассыпавшиеся пешки, и вдруг спорхнул тоже вниз, как птица, к нему, обвил руками. — Я же не со зла бранюсь, медведик! Больно ты пылкий! Осыпал его, угрюмого, поцелуями мелкими, как речной жемчуг, склонил к себе на плечо. Дашков уткнулся носом в его кудри, вдохнул пряный запах, перемешанный с недавно пролитою кровью. — Упырь, — сказал, улыбаясь. За обшлагом рукава лежал у него беленький, чуток надколотый ферзь.