Ведьма. Лесная Хозяйка

Все заботы и опасения, что у меня были — отошли на второй план. Ибо у «нас», как говорят мамочки, прорезался зубик! О, это что-то с чем-то! Про спокойный сон отныне можно было забыть. А там где один полез там вскоре и следующие прорастут, за компанию… Так что, как время летело — я совершенно не замечала. То малыш воет белугой, то коза рожает… Про козу, кстати, отдельный разговор. Сманенное мной рогатое семейство состояло из молодой, но уже созревшей для продолжения рода, козы и чуть постарше её козла. И козочка то была уже от кого-то беременная! Скотину я на глаз выбирала, так что возможно и не от этого самца приплод ожидался. Что позже и подтвердилось. Оба они, что козёл, что козочка, были чистенького (насколько это возможно) белого цвета. Появившийся же на свет малыш был чёрен как ночь. Посмотрел на него козёл, поразглядывал, башкой вертя из стороны в сторону, и вроде как принял. А у козочки, после родов, наконец-то молозиво, а потом и молоко появилось. Пришлось ещё и раздоем её чуток заниматься. Это когда доишь чаще, кормишь больше, основы массажного мастерства по вымени изучаешь… Кутерьма та ещё. Вымя до последней капли почти выжимаешь, чтобы организм со временем, обманутый «аппетитом детёныша» чуть больше стал молока вырабатывать, чем ранее. Спрашивается, а до этого малыш Том, что пил, если козье молоко только сейчас появилось? Остатки запасов того, что по первой у местных покупала, а потом и «экспроприировала» магически, когда уже в лес ушла. А после завершения делегаций звериных, как раз когда я с водой начала волошбу творить, пришла ко мне олениха. Оленёнок у ней погиб, съёли волки, что она мне и сообщила пусть грустным, но довольно будничным тоном, и теперь молоко девать некуда было. Вот и стал малыш Томми на оленьем молочке жить. Правда жирность там такая оказалась, что пришлось по старой памяти водой разводить. Ключевой, чистой, я её ещё на всякий случай прокипятила в котелке дважды. Шкуру, чтоб глаза кормилице не мозолить, я с веток в дом убрала, благо та уже вполне прилично выглядела. Натуральный ковёр это богатство, согласна, но что б я хоть ещё раз с этим возилась…! Её пока снимешь, пока в ручье от крови промоешь, пока высушишь, постоянно волоски шевеля да проглаживая, чтоб воздух лучше проникал и влага нигде не застаивалась. Никогда снова! Жаль, что даже с раздоем, коза много молока дать не может, не корова чай, так что рацион малыша, да и мой, в основном всё же состоял из оленьего молока да с него же сливок. И творог из него получался крепкий, крутой! А уж если с засушенным оленьим мяском вприкуску… Ох, каким-то живодёром себя чувствую, хорошо хоть звери не обижаются, привычные, что по дикому закону — одни других испокон веков жрут. Кое как очухалась от бытовых дел и попросила у птиц газетный лист украсть посвежее. Из тех, что мальчишки на площадях раздают. Посмотрела на число в углу, за голову схватилась и погнала крылатых мне рябину искать. Не знаю как, не знаю где, но строго настрого наказала найти. Тем более, что дерево это хоть Англии изначально и не так свойственно, но всё же, встречается. Так уж получилось, что май месяц и начало июня у меня в трудах и заботах пролетели совсем незамеченными. Думала, что пробегала максимум то недельку, а оно вот как вышло. Надо было готовиться и ждать. Настоящая колдовская ночь она строго по солнцу выверяется, календари и ошибиться чуток могут, хоть и стараются люди при их составлении. Пока своих добытчиков крылатых ждала, решила малышу о семье своей рассказать, благо лепетал он уже активнее и смотрел сознательнее. О родне Меропы я не знала почти ничего, кроме того что брат с Гонтом-старшим в Азкабане сидят, да мозгами ещё до этого двинулись. Про Томминого папашу Реддла вообще мало что знала, кроме того что на морду красив и в нас не заинтересован. А вот про свою семью я рассказать могла. В основном правда про себя и про бабушку. Сказки, ситуации из жизни и прочее… но вот, села я родовое дерево наше для малыша на бумажке набросать и поняла, что так же как и про Меропину родню, про свою мне тоже известно мало что. Ни отца своего назвать не смогу, которого вообще никто в глаза не видел, ни деда, что до меня ещё умер. Дела… Отложила я эту бумажку в карман платья и забыла, решив позже что-нибудь вспомнить попытаться. Рябину мне пернатые всё же нашли, всё как просила, листья свежие, да ягоды с зимы, чудом оставшиеся, сухие. Немного, но мне для задуманного хватит. Ягоды я иголкой на нитку красную нанизала как бусы. Листья аккуратно на полочку отложила, чтоб не потерять. Полочки те, в тот же день что и пол с кроватью у стены выросли, а я, за глупость себя коря, тем же макаром пошла птичник выращивать. Вот вроде и ведьма, и секреты разные знаю, а на деле не лучше обычных людей оказалась, раз так долго додуматься не могла. Но вот наконец-то настал день, мною так ожидаемый. Змеям я плошку молочка дала в угощение, наказав за Томом следить и если что жуть всякую отгонять. Взяла мешочек соли заговорённой, бусы, листья рябиновые подсохшие и пошла на, примеченною специально для обряда, полянку в лесу. Обряд мой был проще и одновременно чуть сложней, чем классические купальные. Венков мне не плести — любви не ищу. Через костёр не прыгать — нет на мне такой уж грязи и зла, чтоб это огнём жечь, да в речке смывать. Хороводы не водить — одна я тут, не достаточно это чтобы коловорот подпитать. И без меня кому закружить будет! Я же шла в купальскую ночь с чётко обозначенными намерениями. Родную душу желала увидеть. Увидеть только — с мертвецами ни речей заводить нельзя, ни касаться их, из круга защитного выходя. Даже если мертвец тебе зла не желает, — души ушедших, они теперь нави принадлежат, — коснётся тебя и сам в навь ухнешь. Времени до темна ещё было достаточно, чтобы по кустам сухих ветвей достаточно отыскать. Чем я и занялась. После посидела, на нужный лад вместе с лесом настраиваясь. Круг обережный из рябиновых листьев выложила и камушками мелкими придавила чуть, для надёжности. Оставалось темна дождаться, костёр запалить и соль наготове в руке держать. Если что не так пойдёт, чужой придёт или нечисть полезет, соль ту в огонь швырнуть надо и связь с навью разорвётся. Ух, хоть и знала, что делать надо, всё равно страшно было. Наконец — стемнело.

* * *

Смотрела я и видела закон Мёрфи во всём его подлючем великолепии. Сперва я, как фигура по ту сторону от костра проявляться стала, обрадовалась, но чем дальше, тем больше понимать стала, что на Бабу Надю этот силуэт совсем не похож. Бабуля настоящей бабой деревенской была: Крепкая, округлая, но не так как некоторые городские мягкотелые, да откормленные. Увидь её кто на фотографиях со времён молодости, сказал бы про приятные дородные округлости. Да и дед, по словам бабушки, всегда нежно звал её «моя пышечка». Жить это бабушке не мешало, бегала и гусей гоняла она резво, сама дрова колола, до колодца ходила, могла и танцевать не хуже каких молодух. Всегда добра, хотя и злиться умела. В общем доброй, светлой души была человек. Та же, что в сторону меня из тьмы глазами светящимися смотрела, была высушенной, сгорбленной и надменной. Оскалилась, не по-человечьи принюхиваясь, пальцами когтистыми поводя. Страх меня охватил, но быстро прошёл, когда вспомнила, что видеть она меня на самом деле не может, только чувствовать. Меня круг рябиновый от неживых защищает. Только если с ней в разговор прямой вступлю — по настоящему меня узреть сможет. — Ты это брось! — прошипела старуха злобно, стоило мне к тесёмочкам на мешке с солью потянуться. — Родную душу звала? Звала. От крови своей отказываешься мерзавка?! Это она то мне родная душа? Я сощурилась, чувствуя как внутри у меня раздражение закипает. Да удержала всё, что высказать захотелось. Нельзя с мертвецами прямую беседу вести. Нельзя! Но ведь в любом заборе лазейка имеется?  — Ох небушко, Представляешь что делается, чуж жуткая в родню набивается! — я усмехнулась, с неба взгляд на старуху вновь опустив. — Чуж, значит? Совсем, ублюдки, выродились! Предатели Крови! Ни почтения, ни воспитания… Говори со мной! — голос старухи громыхнул, тьму ночную вокруг сжимая. — Ох, древо, древушко, слышало? Совсем нечисть берега потеряла. Что говоришь? Согласна, пусть тогда обратно в свои берега и воротается! — зачерпнула я из мешочка соли щепотку и в костёр кинула. Пламя взметнулось, подуло от костра ветром и старуха зашипела ещё злее, в землю своим маникюром хищным впиваясь. — Дрянь гнилокровная, да как ты смеешь! Подчинись! — на плечи, словно тяжёлое что-то давить стало, деревья вокруг заскрипели, земля руками мёртвыми вспучилась. — Подчинись, недостойная, может быть и прощу по родственному! Из круга выйди! Обними бабушку! Я губы упрямо сжала, с трудом на ногах ровно удерживаясь. Сильна старуха, магией от неё такой густой потянуло, что и дышать сложно стало. Но нельзя из круга выходить, никак нельзя. Жаль, но придётся весь мешочек сразу в огонь кидать. Я то надеялась, что нечисть в случае неудачи слабая будет и мне на несколько неудачных попыток хватит, а там и бабушки дозовусь, а вышло на колдунью наткнуться. И судя по тому, что она про кровь шипела — и правда родственница, но не моя, а Меропина. Что же мне не везёт то так! Следующий обряд только через год сделать можно будет. Нет, можно ещё и в Самайнову ночь попробовать, но там тьмы больше, могу и не справиться. А Купальная ночь, она хоть и тоже грань с миром мёртвых истончает, но всё же больше светлой магией полнится. Страхует девок, чтоб нави в лапы когтистые не попасть с дурости. Сжала я мешочек, замахнулась и осеклась. У меня за спиной рёв знакомый раздался и шуршание, словно идёт кто-то. Нет-нет! Морок это всё, морок! — Хоть что-то хорошего в жизни сделать смогла, — оскалилась хищно старуха. — Внучка хорошего родила, хоть и с кровью дрянной. — Она, всё так же мне за спину смотря, кивнула кому-то, злобой и довольством фоня. — Зря охрану ставила, слуги мои и через более серьёзное прорывались! А ну, давайте мне внука, погляжу на него! Шепотки и гоготание нечисти за спиной глумливей стали, плачь младенческий громче взвился, тревогу внутри сея. «Морок-то! Морок!» — Я зажмурилась, мешочек в руке сжимая. И не обернуться мне, листьев только на малый круг хватило. Начну ногами двигать — разворошу. — «Да не может он тут быть, ритуал только на поляне с навью соприкасается, а Том дома и Шаша с ним! Змейка хоть и маленькая, но когда дела неявного мира касаются, размер значения совсем не имеет, только душа и воля разумного существа». — Прошшш…! Прошшш…! Укушшшуу, не трошшш малышшша. — Послышалось позади и у меня сердце холодом как сковало. — Хозссссяйка!

* * *

Ну не смогла я! Как угодно назовите, а не смогла! Да, я Тома не любила и не люблю. Но, да тут и не в материнских чувствах дело. Он мне сколько угодно чужим может быть, но нежити живое беззащитное существо отдавать, это не знаю кем надо быть! Рванула я из круга, да только шаг сделала и мир вокруг как огромная карусель закружил, небо с землёй и обратно местами меняя. Вместо земли с поляны, под ладони и колени мне ткнулась мелкая округлая галька, чёрная и холодная. И гальки этой было до самого горизонта. Кое-где обломки гор острых торчали, таких же чёрных и блестящих словно обсидиан. А небо замест звёздного — грязно серым полотном нависало. Оглянулась я и обругала себя всеми словами распоследними. Обманула нечисть! Знала же, что мороку нельзя верить, знала! Ни Тома, ни няньки его змеиной нигде не было. Были только я, тени — пасти скалящие — и старуха, торжествующим смехом зашедшаяся. — Ну вот и всё. Теперь ответишь, мерзавка, за своё непочтение! — Прокаркала старая, меня взглядом сверля. — Совсем Гонты выродились, и кровью и разумом. Вот уродина… — колдунья брезгливо поморщилась, меня за подбородок схватив и глаза мои косые рассматривая. — Жаль, что выбирать не из чего, но живое тело не так-то просто урвать, — жёлтые острые зубы оскалились предвкушающее. — Ничего, переживу. Не терпится снова кровь в жилах почувствовать и воздухом подышать. Да и тело у тебя молодое, пусть рожа косая, но мужики на рожу не всегда смотрят, а я мужчину давно уже не любила. Меня от омерзения передёрнуло. Ну уже нет, не собираюсь я себя как одёжку мертвяку отдавать, чтобы он в мире живых опять шастал. Не дождётся старая! Из чужих рук вырвалась, пусть и шею когтями мне оцарапало. Сорвала с себя нитку с рябининами нанизанными и старухе в распахнутую пасть кинула. Та, не ожидав отшатнулась, закашлялась. Я же поскорее на ноги поднялась, куда бежать соображая. — Прочь пошла! И чтоб не видела я тебя больше ни с собой, ни с сыном моим! Не родня ты мне! Колдунья злобно скривилась, как чумная кашлем исходя, и руку когтистую ко мне протянула. Я же от неё пятилась с оглядкой, от пытающихся меня схватить теней — мешочком отмахивалась. Да только зажимали меня, и недолго я так продержусь, особенно когда старухе рябина горло жечь перестанет. Слёзы сами по себе из глаз потекли с кровью на шее смешиваясь. Попалась как дурочка, а ещё ведьмой себя считала, а на деле не умнее кутёнка! Всему мне ещё учиться на собственном горьком опыте, да только, боюсь недолго. Последний урок мне сейчас будет. С трудом откашлявшись, поднялась колдунья, костьми поскрипывая, расхохоталась, да вдруг как то не по-злодейски взвизгнула, а дальше, я, глазам своим не поверила. На большой скорости, брызгая в полёте водой, в колдунью прилетело… ведро! Обычное такое ведро, из нержавейки, на десять литров. Звонко встретилось с чуть крючковатым носом и облило старушенцию, платье рваное насквозь промочив. — Охолонись! Слышала, что внучка сказала? — Сердце у меня замерло, едва первые слова за моей спиною послышались. Обернулась неверяще и как девчонка малая рёв пустила. За спиной, расталкивая нечистые тени коромыслом (кому в бочину тычёк, а кому и по бошке) вырисовывался постепенно, до боли знакомый мне силуэт, в старом, видавшем ещё наверное Ленина, переднике с карманом и скрученным в жгут полотенцем, из этого кармана выглядывающим. — А ну пшла прочь, окаянная! Не след мёртвым живых сманивать! — Ты ещё кто? — тонкие губы на породистом иссохшем лице презрительно сжались, а само лицо скуксилось как от вони учуянной. — Молчи, магла, когда маги разговаривают! Колдунья от злости словно раздуваться начала, небо над нами скомкалось и тучами грозовыми заполняться стало. Нечисть, панически перешёптываясь, отпрянула, принявшись под камни и в щели земные забиваться. Бабушка же усмехнулась, улыбнулась мне как раньше и полотенце из кармана на свет вытянула, коромысло, нечистью понадкусанное, отбросив. — Беги внучка, — Сказала она, одним лишь взглядом оборвав мои порывы к ней на шею со слезами кинуться. — А с тобой, милочка, мы ещё потолкуем. Я ещё, медля, успела с восхищением заметить, как расправились у бабушки, сгорбленные от немилосердного времени, плечи и хлестнуло по воздуху полотенце. Любимое бабушкино — в ромашку. А после, словно ветра потоком меня от них развернуло, толкнуло в спину и ноги сами прочь понесли. Как в тот раз, когда бандиты за мной гнались. Бежала, спотыкалась, камень чёрный под ногами в стороны ездил, то засосать пытаясь, то гладким боком так подставиться, чтоб я на нём подскользнулась… А я всё поднималась, бежала и слышала как за мной нечисть, что не спряталась, следом рванула. Воздух с каждым шагом тяжелей становился, горел в лёгких, щёки обжигал, а я бежала. Вот и камни под ногами горячей стали, начали ноги жечь и а я лишь в сердцах выругалась на то, что для обряда обувь сняла. Впереди замаячил холмик, всё тем же мелким камнем усыпанный, с трудом по сыпучему камню на него взобралась и по противоположной стороне съехала, а там… Ясно почему жар такой в округе. За холмиком местность уходила в низину, а на ней широкая лавовая речка текла, языки пламени то и дело в воздух взвивались. А нечисть то, за мной всё так же рвалась, не до любования было. Вот и рванула я к единственному месту, где на другой берег перебраться можно было — к огромной и плоской красной каменюке, неизвестной мне породы. Да и не удивительно, что неизвестной, я же больше травы учила, чем минералы всякие и прочие булыжники. На камень как дурная взлетела и упала, словно на раскаленной сковородке катаясь. Стопы мне до крови обожгло и ладони, которыми опереться, чтоб встать, попробовала, следом. А топот и гомон теней всё ближе. Себя не помня по камню тому вперёд поползла, на всё округу непечатным русским вперемешку с воем крича. Река подо мной пузырями пошла и вздыбилась, берега затряслись… Всё, думаю, вот конец и пришёл. Тут из лавы змеиная голова показалась. Огромная, шипастая, пламя по ней как вода с лавой стекает. А потом и вторая следом за ней и третья. Вот ведь перед смертью мысли глупые в голову лезут. Ничего умней не нашла, как сквозь болезненное шипение произнести: «А чего не дракон?». Огромный рунослед посмотрел на меня с ленивым интересом, воздух языками пощупал и прошипел рокочуще, кольцами для атаки свиваясь: — Ползи, змейка… А меня уговаривать не надо, я и так ползла, ничего больше не оставалось, а рунослед всеми тремя головами на теней бросился. Те завизжали, как попало в давке разворачиваясь и, кто успел, назад кинулись. А я уже сознанье теряя кое-как до конца каменного моста дотянула, и лишь только чёрной гальки бережной коснулась, как мне в лицо трава нежная бросилась и землёй, после ночи чуть влажной, запахло. Долго лежала не шевелясь, на небо смотрела, как оно с восходом цвет свой меняет. Потом дрожащими руками лицо ощупала, села, себя оглядела. Цела, жива и не следа от ожогов. Ну и ночка мне выдалась! Столько впечатлений мне надолго хватит. Мелькнуло даже желание с магией завязать, но вовремя себе оплеуху дала. Страх страхом, а от сути своей нельзя отворачиваться. Разве что с ритуалами подобными осторожнее надо быть. Жаль с бабушкой поговорить толком не вышло. Но даже от взгляда на неё на душе легче стало. Да и вообще, на всё надо смотреть с позитивной стороны. Бабулю увидела, с Меропиной роднёй, в лице противной старухи, познакомилась. Живую легенду, опять же, своими глазами увидела. На последнее хмыкнула, дрожащими руками из косы сор выбирая. — «Так вот ты какой, Горыныч-Змей, страж Калинового Моста!» Принялась платье отряхивать и за руку словно укусило что из кармана. Достала забытую там бумажку и обомлела. В самом низу скромно и без фамилии, как в простолюдье в стародавнее время бывало, значился некий Тимофей. Рядом с ним, связанная растительным узором была Златоглава Змиева. Я, чуя неладное, пробежалась по листу выше и везде, через поколение, эти самые Змиевы были! Я не против фамилии, сама такую ношу, да и однофамильцев в мире немало, но это уже перебор был. Взгляд остановился на аккуратно выписанном: Прасковья Червякова и Григорий Змиев. Это моя прабабушка была, бабуля про неё немного рассказывала. Выше значилось уже бабушкино: Надежда Змиева и Вячеслав Поляков. Ещё выше Вера Полякова и Гореслав Змиев. А предпоследней строчкой Алёна Змиева (Меропа Гонт) и Том Реддл. Я сглотнула, невидяще на самую верхнюю строчку на бумажке смотря, а после как швырнула её наземь, в гневе на весь лес вопрошая: — А чего Том сам желает, вы спросить не пробовали?! Или когда подрастёт подождать хотя бы сперва? В верхней строчке, красиво увитые растительными орнаментами, были два имени: Томас Реддл-мл. и Морена Змиева.