Во все цвета

Ночь давно перестала быть временем сна, превратившись во время раздумий - стоически воздержавшись от очередной дозы и припрятанной где-то в шкафу водки, Глеб снова был всецело поглощён царапинкой на столе. Такая... ровная, но со рваным краем - на кухне тикают часы, отмеряя время, но ей совсем всё равно. Она просто есть. Вздрогнув, он поднял голову, чувствуя, что её словно сдавливает с обоих висков - то ли сказывается недосып, то ли бесконечная нервотрёпка, то ли "образ жизни настоящей рок-звезды"... Теперь разве кто-то скажет точно, что из этого? Несмотря на то, что холода ещё не ушли, стало душно - он открыл окно. Этого мало - открыв нараспашку и впуская в квартиру ночь, он посмотрел вниз. Темно и пусто - хотя как будто днём что-то меняется. Доставая сигареты и закуривая (в который раз за день/за сутки/за неделю?), Глеб сел на подоконник, свешивая ноги туда - за борт. Холодно, но почему-то не слишком - может, потому что он уже давно переступил какую-то грань? Он затянулся, щурясь в пустоту - высота всегда вызывала внутри странное чувство свободы и неясного притяжения: хочется лететь, позабыв обо всём, хочется с самого раннего детства. Почему у людей нет крыльев? Почему они такие маленькие, как жуки, и только роются, роются в проблемах, своих и чужих, вместо того, чтобы просто летать? Глеб снова посмотрел вниз через ореол дыма - да, высоко. В голове странная картина - как он, в этой готически-чёрной рубашке и слегка потёртых (таких же чёрных-чёрных) джинсах, словно какая-то зловещая, но, может, наконец-то красивая птица, летит туда, вниз - свободно и прекрасно. Это ведь вопрос одной секунды, разве нет? Наклониться чуть сильнее, раскинуть руки - и лететь, лететь, лететь... до самого дна. Докурив, он разжал пальцы, глядя, как окурок вот так же и летит, пока не исчезнет из виду - что мешает присоединиться? Ведь это свобода и красота. Явился мне в печальном сне Крылатый Серафим. И я во сне сказал ему: "Летим, летим, летим.... Он развёл руки в стороны, чувствуя, как лёгкий ветер перебирает просторные рукава - словно блестящие перья чёрных крыльев. Закрыть глаза - полпути к простому шагу. Я знаю, есть и ждёт меня Желанный мой причал. Даруй мне путь: скажи пароль, Я так о нем мечтал... Распахнув глаза, словно за секунду очнувшись от какого-то наваждения, Глеб резко слез с подоконника обратно в квартиру, наглухо захлопывая окно. Сполз на пол, чувствуя, как пульсирует каждая клетка тела и нервов, и вцепляясь в отросшие кудрявые волосы, словно пытаясь задержать себя в реальности - это что, тоже "ничего страшного"? Тоже "от нервов", "попить ромашку и будет получше", или он просто-напросто окончательно тронулся? Нормально ли, когда от шага к тому, чтобы тебя отскребали с асфальта, удерживает какая-то секунда случайного прозрения? Дрожащими как в лихорадке руками он потянулся к телефону - первый порыв позвонить Вадику, но не хватит ли с того нервотрёпки? Остаётся ещё вариант. -Саша, ты можешь приехать? Даже проснувшись посреди ночи, Козлов почему-то явственно ощутил, что Глеб таким голосом не разговаривает - он может говорить обычно, со спокойно-добродушной (или не очень) иронией, может истерить, срываясь и кроя матом всё подряд, но так, надтреснуто и напуганно, он не говорил никогда. Саша протёр глаза, пытаясь встряхнуть сонные мозги. -Прямо сейчас, что ли? Ответ твёрже некуда - значит, что-то действительно происходит. -Да. Прямо сейчас. ...К концу повествования Саша, хотел он того или нет, окончательно проснулся - глядя на Глеба, находящегося на грани паники, он всё больше убеждался в главном: все они слишком недооценили некоторую хрупкость и незащищённость этого внутреннего мира, годами открытого каждому и пребывающего под обстрелом мнений. Разгребать последствия им же. -Мне с этим всем страшно, в конце-то концов,- чуть не плача подводил итог снова дребезжащим голосом Глеб, колупая ногтем царапинку на столе. -У меня так только три дороги, ты понимаешь? Я рано или поздно либо скопычусь от передоза, либо вскроюсь, либо шагну в окно... я хочу жить, Саш. Я ведь жизнь-то люблю всё-таки. Даже когда такую. -Может, всё же будет лучше обратиться в клинику,- осторожно озвучил Козлов то, что прекрасно понимали все четверо уже давно, пытаясь звучать не слишком категорично. -У меня тут есть знакомые врачи - тебе просто отдохнуть бы по-хорошему. А так глядишь и подскажут чего-нибудь. Глеб кивнул, закрывая руками лицо - наконец снова посмотрел на собеседника затянутым дымкой взглядом. -Или скажут, что я больной на голову, и там и оставят. С мягкими стенками. -Да не скажут,- по-прежнему не оставлял попыток обнадёжить как "творческий дух ансамбля", так и себя Саша. -Ты себя раньше времени не грузи, Глебсон. Пока вообще про это всё не надо думать, завтра разберёмся... Хочешь, я останусь? Поговорим о чём-нибудь, не обязательно об этом. Ему даже показалось, что тускловатые глаза будто стали ярче и живее - Глеб молча кивнул. На несколько секунд от этой по-простому человеческой надежды во взгляде внутри что-то защемило - Саша мысленно перестроился на другой лад. Чтобы кого-то успокоить, надо успокоиться самому - нет никаких неврозов, клиник, окон и безумств последних лет. Есть он, Саша Козлов, клавишник группы - их группы - "Агата Кристи", и есть Глеб Самойлов, его давний-давний друг, брат его ещё более давнего-давнего друга, идейный вдохновитель этой же - их - группы. -Кстати, откуда вообще взялось прозвище "Глебсон"? Я как-то вроде привык и не особенно задумывался даже,- сменил тему Саша - Глеб вдруг коротко засмеялся. Кажется, в последний раз этот звук слышался не один год назад - искренне, а не выжато и от безысходности. -Это тогда вышел фильм "Шерлок Холмс и доктор Ватсон",- объяснил Глеб - "тогда" когда ему было только девять. Внутри шелохнулось забытое детство. -Я начал звать Вадика "Вадьксоном" по аналогии с Ватсоном - Вадьксон шутку не просёк и стал в ответ называть меня Глебсоном. Первое в итоге там где-то и осталось, а "Глебсон"... сам видишь. Полчаса, час - чем дальше идёт разговор, тем дальше отступает что-то, давящее грудь. И чем дольше Саша смотрел на такую редкую, но почти детскую в своей искренности улыбку, тем сильнее осознавал одну вещь - простую, но будто ставшую понятной в первый раз: они, все трое, так привыкли общаться с Глебом, он же, действительно, Глебсон, он же, в конце концов, Глебушка, на равных, что совершенно забыли о том, что он младше почти что на добрых десять лет. Забыли, что это они перевалили за третий десяток - а ему всего только каких-то двадцать шесть, даже если он порой видит что-то дальше всех них вместе взятых. Забыли, что он писал первые хиты "Агаты Кристи", сдавая выпускные экзамены, и что сейчас он совсем никак не "монстр русского рока" - а спрос такой, будто он самый и есть. Сейчас это предстало перед глазами так отчётливо, что Саша даже будто сам себе удивлялся, как это они пропустили столько всего, что успело обрушиться на него, совсем к такому не подготовленному, целой лавиной - привыкли, что он сохраняет спокойствие и интеллигентную вежливость на любых интервью? Теперь он видел, что это много - слишком много. И видел главное - Глеб и в самом деле очень хочет жить.