Во все цвета

Официально о происходящем будто бы никто не знал, зато все прекрасно замечали: что Глеб, набравший вес, вдруг не менее стремительно его подрастерял за считанные недели, пока в голубых глазах появлялось диковатое выражение, а под ними - тёмные круги; что Вадим даёт интервью едва ворочающимся языком, пусть по-прежнему сыплет заумностями, временами начиная странно подгыгыкивать в не самых логичных моментах, и что в целом братья, раньше напоминающие два румяных пирожка, стали смотреться не то что бы очень здорóво. И всё-таки пагубная дорожка уже была проторена - вечера у батареи только набирали обороты. В тот самый они в который раз увеличили дозу - играть с огнём стало каким-то до странного притягательным риском, как испытание судьбы на прочность. Когда Вадим открыл глаза, мир будто остановился во времени - всё словно было нетронуто с тех пор, как их унесло. Он с трудом перевёл непослушный взгляд вбок - Глеб лежал рядом на полу, спокойный и тихий: даже до неестественного, спокойнее, чем спящие. Вадим вгляделся в заострившиеся, бледные черты - сейчас он был снова будто игрушечным, как тогда, когда он увидел брата впервые в жизни и объявил родителям, что его непременно должны звать Пупсиком. Только сколько же сейчас в этих кукольных чертах такой же тихой боли, сколько боли... и этого покоя - пушистые ресницы опущены, лицо расслабленно, будто он наконец нашёл нечто, в поисках чего забирался в самые тёмные глубины и на самую опасную высоту. Внутри, сквозь затянутые наркотической дымкой бессвязные мысли, что-то шевельнулось и ёкнуло - Вадим заставил себя подобраться ближе, поддаваясь неясной тревоге. О н н е д ы ш и т. Сквозь обрывки серой ваты в голове сильнее запульсировала тревога - Вадим зачем-то судорожно провёл рукой по спутанным каштановым кудряшкам, проверил ещё раз, ещё внимательнее. Глеб не дышал. -Глебка... Глебушка,- впервые за несколько месяцев невольно сорвалось именно в этой форме, уже давно не звучавшей вслух - словно откуда-то со стороны. Тревога перерастала в панику - что делать? Звонить в скорую? Они могут и не приехать, это Вадим прекрасно знал - если сквозь вязкий туман в голове он хотя бы вообще сможет что-то объяснить прежде, чем вот это не шевелящееся тело достигнет окончательной точки невозврата. Если один торчок позвонит и скажет заплетающимся языком, что тут отъезжает второй торчок, они связываться, может, не станут - а если станут, слишком высока вероятность, что вместе с ними станет и милиция. Сквозь мутную дымку прорезалось что-то об оказании первой помощи - стряхивая тягостное оцепенение и отчаянно приводя мысли в порядок, Вадим склонился над потусторонне-кукольным лицом, передавая ему своё дыхание. "Я отдам тебе хоть весь воздух, только живи". Несколько толчков в опустившуюся и больше не поднимающуюся грудную клетку - потом заново. "Я не могу дать тебе умереть, не могу оставить тебя там". В голове лихорадочно крутились обрывки воспоминаний наравне с гложущим чувством вины - ты обожал его с тех пор, как он появился в вашей старенькой хрущёвке, глядя в глаза, отражающие небо. Он был таким маленьким, что тебе, шестилетнему мальчишке, не верилось, что такие вообще бывают. Ты сразу знал, что это твой младший брат, и был готов носить его на руках, когда он плакал, даже если он был тяжёлым. Ты водил его в садик и забирал оттуда сразу после школы - у тебя был неподъёмный портфель и ты не успевал даже пообедать, но тебе было всё равно. Потому что тебя ждал Глебушка со светлыми кудряшками, маминой улыбкой и всё теми же голубыми-голубыми глазами. Ты готов был убить на месте каждого, кто трогал его хоть пальцем - потом он вырос, вы временами грызлись как цепные собаки, но это так и оставалось, было ли ему пять, пятнадцать или двадцать пять. Он оставался твоим маленьким братом, которого ты готов был защищать от чего и от кого угодно - а теперь он лежит здесь, серый, безвольный и такой бесконечно печальный, и ты убил его почти собственными руками. На футболке Глеба вдруг появилось маленькое, чуть заметное мокрое пятнышко - утерев глаза, Вадим снова обхватил безжизненную голову. -Ну пожалуйста, вернись сюда... я тебе помогу, всё будет лучше, я обещаю, только вернись сюда... Он готов был сказать что угодно - что их обязательно будут любить, что они напишут ещё много-много самых лучших песен, которые всех порвут, что Глеб может сколько угодно вредничать, злиться и шипеть, что может говорить самые отъявленные глупости, что он сам обязательно сделает что угодно, чтобы не было так тяжело и больно, что будет рядом и что они обязательно из этого выберутся - только если небо снова отразится в этих глазах. Вдруг веки слабо дрогнули, и небо показалось - Вадим не то увидел, не то почувствовал, как грудная клетка как-то будто бы нерешительно, но явственно приподнялась и опустилась. И ещё раз. -Глебка... Глеб приоткрыл было рот, но с губ сорвался только едва слышный, слабый вздох - утерев глаза ещё раз, Вадим переложил его на кровать. Сейчас он оказался совсем лёгким - врут всё про "уральских поросят", как всегда безбожно врут. Укрыв его и окончательно начиная (или заставляя себя) соображать, Вадим там же, не отходя ни на секунду, набрал Козлова, вопреки обычной размеренности сбивчиво объяснив ситуацию. Снова перевёл взгляд на распластанное по кровати тело. -Не надо ничего,- вдруг еле разборчиво пробормотал Глеб, не открывая глаз и только хмуря брови. -Не хочу... ничего... Вадим молча поправил ему подушку - почему, почему тебе всегда так больно? Почему ты никогда об этом не расскажешь и не поделишься, только пишешь страшные до отчаяния тексты? До дикого хотелось курить - но отходить хоть на минуту, пусть даже в другую комнату за сигаретами, было по-прежнему страшно. -Выберемся,- наконец сипловато проговорил Вадим - не то для обоих, не то больше для себя. -Обязательно выберемся.