Ты для меня не принадлежность,
Я для тебя тоска и нежность,
Дай мне обнять тебя заснеженную,
Дай бог понять, кто мы такие.
Тоска и нежность — Zero People
Эта целительница осторожно внедрилась в его голову, перетасовала мысли и жизненные установки — и как только получилось, так безыскусно и быстро? Ведь Эллаира просто принесла то, что граф и просил: покой и дни без головной боли, возможность стать… нет, не хорошим, но хотя бы не таким плохим. Как иронично — понимать, что лучше ему не стало, поскольку теперь отпускать эту девушку от себя надолго, даже на ночь, было тяжело: куда легче засыпать под её тихое дыхание и шорохи гусиного пера по блокноту. Она добросовестно записывала придуманные рецепты, но когда нашла один, единственно важный и нужный, сама стала, в каком-то смысле,
его лекарством.
И
это лекарство было так рядом, за стеной и за одним столом на завтраке и обеде, оно дышало одним с ним воздухом, купалось в его немом восхищении, облачалось — специально, граф знал — в самые красивые платья. К тем платьям идеально подходило ожерелье его матери, его скромный подарок.
Граф Пиэль помнил, как мягка́ её карамельная кожа, как трогательно отзывчива высокая грудь под корсетом: он имел смелость в порыве страсти ослабить его толстые нити и обнажить бархатную кожу, чтобы убедиться в этом, скользнуть по ней одними костяшками, после — просунуть руку, сжать, огладить подушечкой большого пальца затвердевший сосок. Сад был глупым и грязным местом для подобных утех, но граф почти не жалел об этом, укладывая молодую девушку,
ещё даже не женщину, на устланное рваными лепестками цветов покрывало. Сорвался, как дурак: вылизал рот, жадно прихватывая чужие тонкие губы своими, беспардонно проник второй ладонью под подол платья и огладил внутреннюю сторону бедра и, сквозь бельё, повлажневшую от естественной смазки промежность. Ему было сладко и жарко: Рейнхольд об этом думал давно, когда как раз-таки застёгивал на тонкой шейке драгоценное украшение, и даже ещё раньше, когда Эллаира, тогда ещё
обыкновенная девица, приняла с его рук радужный цветок и осадила словами за посягательство на собственную честь. Тогда это казалось графу до смешного умилительным: девичьи уши и щёки так забавно раскраснелись, когда он притянул её за бёдра поближе и оставил первый сухой поцелуй на шее, вжался в местечко за ухом носом: простая целительница пахла розами, костром и пылью с дороги, её хотелось оставить отмокать в горячей ванне и молча, неторопливо растягивать прямо в воде…
Воспоминания толкали его вперёд, почти своей грудью на её, губами к губам — они дышали горячо и сбивчиво, но в такт друг другу. Рыжая пышная коса, которую Эллаира всегда предпочитала грузным причёскам, трогательно растрепалась; она сначала выгнула спину, чтобы быть к мужчине и его, бесспорно, умелым ласкам ближе, но потом, одумавшись, резко сжала дрожащие пальцы на его плечах и оттолкнула:
— Цветы ядовиты для вас, встаньте немедленно! И тут же горе-мята, боже! — она была растеряна, румя́на, сбита с толку своей же податливостью. Леди не пристало так себя вести, конечно… Граф смотрел на неё снизу вверх, пока та судорожно расправляла складки на платье, прежде чем подняться на хрустящих коленях и вздрогнуть от шелестящего порыва ветра. До него не сразу, но дошло, что только что он мог… так некрасиво…
— Я прошу прощения, — хрипло выдохнул Пиэль, изо всех сил стремясь собрать мысли в кучу. — Моя глубокая симпатия к вам затуманила голову. Это было оскорбительно для вас — выражать свои чувства так и в таком неподобающем месте.
— Но я была к этому готова, иначе, клянусь богами, Уайотт насадил бы вашу голову на пику, прежде чем вы протянули ко мне хоть руку, — помолчав, уверенно выдала Эллаира. Она стояла перед ним, с припухшими губами и развязанным корсетом, почти обнажённая, но с абсолютным достоинством, и мужчина только с разрешения прикоснулся к её одежде, неумело затягивая шёлковые нити обратно в петли.
Потом вообще — сделал предложение.
А потом вообще — встал перед ней на колени, склонив голову.
Ведь она, оказывается,
королева.
И всему безумству, кажется, конец. Граф Пиэль, такой дурак, рассчитывал подарить простой девушке богатство, а с ним и счастье (какое-никакое, ведь он искренне влюблён), а у Эллаиры всё это уже было: она выше, правильнее, достойнее, благороднее — и дело совсем не в короне, что должна венчать её голову.
В лохмотьях
теперь бывший граф казался себе уродцем, таким неуместным и нескладным: с его грамотно уложенных волос скоро придётся смывать специальный гель — и чем? Грязной водой из луж? Дорогие сюртуки, пропахшие парфюмом и достатком, слуги, земля, знатный титул — всё это уже ему не принадлежало.
— Нужно вернуться в поместье, забрать кое-какие ценные вещи, пока всё имущество не опечатали, — негромко заметил бывший граф, вскользь оглядев суетящихся вокруг казана с ужином разбойников и с трудом не поморщившись от чужого бескультурья и антисанитарии. Ему почти не верилось, что придётся
вернуться сюда и
даже остаться, пока Эллаира не вернёт себе корону. Сколько это займёт времени? Сколько придётся существовать простолюдином?
— Я поеду с тобой, нужно взять ещё горе-мяту для лекарства. Обработаю раны Уайатта и поедем? — бывшая королева смотрела снизу вверх, подошла так близко, почти обхватила узкими ладонями его предплечье. Жизелла за её спиной вздохнула очень разочарованно, так, что граф не смог не ответить на это ухмылкой одним краем губ. Но чем ему гордиться? Как простолюдинка, эта наглая женщина с косичками была лучше: преследуя благие цели, она многому научилась, тогда как «благородный» граф Пиэль лишь выбивал из несчастных долги и планировал просуществовать на противных герцоговых таблетках хотя бы ещё годика два. Но Эллаира любила их обоих — как-то, почему-то.
Теперь, когда они добрались до его поместья, рассказали всё Хильде и Сирилу, довели обоих до инфаркта и дали последнее распоряжение — собрать всё добро, деньги и лекарства до наступления полуночи, — они, наконец, уединились в графских покоях. То есть, это не было прямым желанием Рейнхольда, это Эллаира вдруг воспылала какой-то неведомой решительностью и за руку повела того по длинному коридору. С грохотом захлопнув дверь, девушка прижала мужчину к стене и впервые на его памяти зарыдала, виновато вжав голову в плечи. Он быстро нашёлся и крепко обхватил её двумя руками, позволив
сверженной королеве бессовестно мочить его рубаху и пачкать её остатками королевского макияжа. А та всё шептала:
— Прости, прости меня, мне так жаль, я всё верну, как было… Всё, что у тебя было, твою фамилию… Верну, клянусь! Во имя справедливости все будут наказаны!
— Верю, тише, тише, — он запечатал её горькие слёзы целомудренным поцелуем в лоб: у него с детства была одна-единственная подруга, Кристина, и успокаивать ту таким образом ему приходилось не раз и даже не два. Карие глаза блестели в тусклом свете люстры, отливали сырой зеленью — у неё хамелеоны. Рейнхольд буквально не мог на Эллаиру насмотреться: эта маленькая
ещё не женщина разделила свою боль только с ним, и мужчина впервые почувствовал себя защитником, а не захватчиком. Спокойный темперамент не позволил Пиэлю расстроиться из-за потери титула: он увидел своего настоящего врага,
нынешнего короля, и теперь, вдали от него и его жеманной улыбки, в родных стенах, начал, наконец, соображать. Ему с Эллаирой придётся поднапрячься, чтобы поставить того на место и привлечь к ответственности, но они это сделают, и граф лично затолкает тому горе-мяту в такие труднодоступные места… Смоет со своей фамилии проклятье и с себя — клеймо бесчувственного вымогателя налогов.
Казалось кощунством: желать, когда не сто́ит, любить, когда неуместно
(или настолько сильно желать, что внушать себе любовь). Эллаира была недосягаемой, на такой духовной высоте
, на какую бывшему графу, кажется, не забраться. Но ему хотелось попытаться. Тем более, терять уже нечего, потому что ничего и нет. Бедные люди, оказываются, так свободны и решительны, если захотят…
Рейнхольд наклонил голову, чтобы осторожно сцеловать слёзы с покрасневших щёк, но целительница обхватила его лицо двумя хрупкими ладонями и, приподнявшись на носочки, вжалась прицельно в губы, ласкаясь солёным языком и потихоньку, под его руками, успокаиваясь.
Дрожь, с какой она упала на шёлковую простынь, была предвкушающей. Подумать только: бывшая королева решила расстаться со своей девичьей честью не с
ещё-графом, а с
уже-простолюдином. Снимая с него обыкновенную льняную рубаху, пахнущую пылью и дешёвым кусковым мылом, ну, обыкновенной бедностью, Эллаира очень серьёзно повторила:
— Я всё верну. Твоё и своё достоинство, — и, закусив на мгновение губу, добавила: — а если снова сделаешь мне предложение, соглашусь.
Мужчина вытер под её глазами серые следы туши. Он не зря сомневался, что Эллаира — простая разбойница.
— Вернём всё, что нам принадлежит, и я встану перед тобой на одно колено, — пообещал он.
Спустя ещё один долгий, необходимый для обоих поцелуй, держать на своих бёдрах полностью одетую девушку стало неудобно; почувствовав его возбуждение, Эллаира неловко приподняла таз, как бы желая отстраниться, но Рейнхольд обхватил её за талию — о, удивительно, его руки почти смыкались в кольцо, такая она была, оказывается, маленькая — и опустил на себя, показательно притираясь и отталкиваясь от упругой перины. Стыд, растерянность — и болезненная нежность. Эти прикосновения уже не были порывистыми, как в вечернем саду, и жадными, когда хотелось быстро и нагло попробовать всё, пока не ударили по рукам, как мальчишку. Бывший граф отдавал себе отчёт в том, что не собирается отказываться от этой девушки;
уже нет, она уже под кожей.
— Ты боишься? — Эллаира тут же замахала головой, и две французские косички затрепетали перед её судорожно вздымающейся грудью.
— Я… мне стыдно, но… я боялась тебе признаться, но должна… — она положила горячие ладони на его голую грудь и провела ногтями вниз, по торсу, наблюдая за бегом волнительных мурашек. — Ты простишь меня, если я скажу, что…
— Ты уже женщина? — помрачнел бывший граф, безуспешно пытаясь поймать скачущий по его животу и шее взгляд. Не то чтобы для него это странно или неприемлемо, просто если вчера она соврала, то зачем? Чтобы пристыдить, заставить смягчиться? Наверняка, ведь он слишком много себе позволял, был слишком настойчив. С обыкновенными дамами такое срабатывало, и им даже нравилось, но
королеве…
— Нет! То есть, технически — нет, но у меня было… кое-что, — девушка замялась, спрятала лицо в ладонях, и бывшему графу вдруг резко стало холодно без её горячего, неназойливого тепла рук: она даже не понимала, как губительно сильно влияла на него, — с Жизеллой. Но мы только друзья! Господи, прости, я не знаю, что на меня тогда нашло…
Рейнхольду хотелось рассмеяться: такая нелепость, как можно волноваться из-за девичьего баловства? Мужчина обхватил её запястья, ссадил со своих бёдер и задрал симпатичное, но дешёвенькое серо-коричневое платье, всё больше наглея от чужой отзывчивости и трогательной невинности.
— Я не ревную и ни капли не осуждаю, — сказал он, добравшись до её белья и медленно стягивая то вниз, по ногам, и откидывая небрежно в угол кровати, — ведь это было
до меня, и ты, как
королева, имеешь право на развлечения. Но ты можешь рассказать мне, что вы делали?
— Ч-что? — Эллаира выпучила глаза, когда-то заплаканные, немного покрасневшие, но уже сухие и искренне растерянные, — нет!
— Разбойница работала только пальцами или ещё и языком? — решив поддразнить, мужчина быстро понял, что ввязывается в опасную игру, и незаметно сжал ноющий член в штанах, чтобы не кончить раньше времени: сказывалось двухмесячное воздержание.
— Так, прекрати, Рейнхо-о-а-ах! — подтянув девушку на гладкой простыне к себе поближе, бывший граф спрятался под девичьим платьем и мягко огладил языком складочки, чувствуя, как мягкие бёдра резко сдвигаются на его ушах и не дают услышать первый протяжный стон. Он был слишком возбуждён от простых прикосновений, что можно ожидать сейчас, когда Эллаира дала карт бланш? Согласилась — заочно — на предложение. Пиэлю дважды повторять не надо, а хорошо воспитанная королева
никогда не отказывалась от своих слов…
Мужчина работал языком методично и настойчиво, не давая юной девушке продохнуть и даже задуматься о том, какую пошлость тот творил и
на что ещё был способен. Стимулировал клитор, гладил-ввинчивался, двигал пальцами, наружу-внутрь, массировал, вводил по самые костяшки, и ещё, а потом ещё. Отстраняясь, вытирал слюну с уголков рта, подстраивался под хаотичные толчки бёдрами, сжимал-пощипывал одной рукой чувствительную кожу девичьего бедра и улыбнулся, оставив игривый щекотный укус на тазовой косточке. Ему нравилось то, что он видел и слышал, но сейчас хотелось бо́льшего: зрительного контакта, ответного блаженства, растекающегося патокой по сердцу. Он надеялся, что не один испытывал
это.
Перед цветными глазами затянулась мутная пелена, нежный голос с непривычки просел, а бесстыдник соизволил показать своё наглое лицо лишь когда целительница, хорошо растянутая и вылизанная, кончила.
— Давай избавимся от платья, — прохрипел Рейнхольд, испытывая последние капли своего мужского терпения. В конечном итоге, откинув на пол ненужный предмет гардероба и с нажимом огладив шёлковую кожу безвольных колен, мужчина спешно разделся сам, вновь пережимая себя у основания. Эллаира лежала на подушках, расхристанная и взмокшая, абсолютно безоружная, обнажённая, очаровательная. Казалось, он выжал из неё все силы, и она всё ещё смущалась, встречая его блестящий от возбуждения взгляд своим, рассматривая его расплывшиеся по радужке, пьяные зрачки, но молчала, абсолютно не сопротивляясь: да и чего ей бояться? У самой сердце колотилось в груди, как перед прыжком в воду; ей нравилось, так мучительно нравилось плавиться под этими руками и серо-зелёными глазами, нравилось чувствовать взаимность, пусть из-за своей неопытности она была как кукла, управляемая кукловодом.
Беспрепятственно раздвинув девичьи ноги, бывший граф закинул их на свои плечи — он был прекрасно сложён от природы, не так, как широкоплечий рыцарь бывшей королевы, но, тем не менее, занятия верховой ездой и еженедельные тренировки на мечах с Сирилом сделали его мышцы живота и рук твёрдыми, эстетичными, и Эллаира позволила себе засмотреться. Аристократично бледная кожа контрастировала с тяжело покачивающимся, увитым венами членом с почти малиновой головкой. Некультурно уставившись на него, целительница сглотнула, зажмуриваясь и для надёжности пряча глаза в сгибе локтя: наверное, он великоват для неё, это будет не так, как пишут в сомнительных романах.
Но прошла секунда, вторая, а ожидаемых движений и касаний всё не было, и Эллаира с намеком заелозила в мужских руках: Пиэль оказался очень жадным до прикосновений, она устала и не могла дотянуться даже до его рук, а он, только разделся, уже послал по её телу очередную волну мурашек, круговыми движениями сминая ягодицы и мягко оглаживая выпирающие тазовые косточки. Рейнхольд был
везде, но его было
мало, иначе как объяснить то, что девушка почувствовала себя одиноко, когда он остановился?
— Что-то не так?.. — с трудом выдавила целительница, убирая руки и опуская их на грудь в бестолковом порыве прикрыться. Смотрела куда угодно в пространство (как же неловко — он часто молчит и так пристально впивается глазами!), но взгляд, как намагниченный, падал то на высокий лоб с испариной, то на красные, чётко очерченные губы и неаккуратные завитки волос на тёмно-каштановой макушке: его укладка не выдержала «испытания» под платьем.
Ещё тогда, в первую их встречу, Эллаира призналась себе, что граф Пиэль приятно хладнокровен, неприятно высок и по-благородному красив: на него хотелось много смотреть, он был окутан флёром тайны, но мерзавцем оказался открытым — это отрезвляло её, словно щедрая пощёчина. Лишь прочитав в его дневнике о себе, девушка задумалась: а так ли он ей неприятен? Эллаира захотела понять его, оправдать и наказать по справедливости, найти серьёзный повод для симпатии — и нашла,
окончательно нашла, когда тот признался своему народу в своём эгоистичном поступке и был им прощён.
Рейнхольд мог проклясть её — и был бы прав, ведь именно она принесла ему несчастье. Да, нашла лекарство, нашла виновного, но одним своим присутствием в его жизни разрушила его безбедное будущее: не стань дяде Осмонту известно об их общении, тот бы не лишился титула. И Уайатт, её благородный друг и рыцарь, не пострадал бы… Но никто не стал осуждать... Все приняли наказания как подобало достойным людям, и никто не отчаялся, что и подарило настоящей королеве огромную надежду.
Размышления сбавили градус её возбуждения, и когда Эллаира наконец посмотрела на бывшего графа прямо, то чуть не задохнулась от щемящей грудь нежности: он смотрел так, будто прочёл её мысли, с пониманием и принятием: да, всё так, но все живы и
ничего страшного не произошло. Не сразу, но на коже возобновились плавящие, дразнящие прикосновения: ах, и как Рейнхольду это удавалось?
— Теперь всё хорошо. Смотри на меня, не закрывай глаза, откройся мне и расслабься, — тон был не груб, но настойчив: ему не нравилось смотреть на одноночек во время секса, но ему хотелось смотреть на Эллаиру во время занятия любовью. Когда он наконец вошёл в неё на середину, плавно и тяжело, то почувствовал так много чувств, что самым верным решением показался ещё один поцелуй: горячий, мокрый, сквозь собственный полустон, неприличный, как все его мысли при взгляде на
эту желанную женщину, с переходом на тонкую, сладкую шею с перевёрнутым драгоценным ожерельем, его скромным подарком. Гибкость позволила бывшей королеве оставить ноги на мужских плечах; боль была слабой, тягучей, как горячая карамель, бьющей по низу живота медленными, упругими толчками. Боль была недолгой, навалившееся тело — слишком горячим, и Эллаира, обнимая бледные плечи, ощущала себя пылающей в костре веточкой. Наслаждение достигло пика, когда Рейнхольд опустил её ноги на сгибы локтей и, как-то по-особенному двинув бёдрами, подобрал новый угол и вновь задвигался, но на этот раз гораздо быстрее, — целительница всё старалась стонать потише, но после такого напора это было невозможно.
Мужчина еле успел излиться себе в руку, не желая портить
невинную картину перед собой. Эллаира заставила его увалиться на неё камнем — какая сильная — и всё перебирала растрёпанные, закудрявившиеся волосы на его голове.
Эта женщина отныне принадлежала ему — и была единственным, буквально, чем Рейнхольд,
пока-безродный простолюдин, обладал. Ему стыдно за своё прошлое, за свою зависимость от лекарств, за то, что его надо заставлять быть хорошим человеком, за то, что он
уже — опять — зависим. Но пока его
личная королева твердила, что любит его, пока она готова делиться с ним собой и своими целями и мечтами, всё ведь хорошо?
Пиэль позволил себе немного задремать, спрятав невесомую улыбку на тёплом девичьем плечике. До полночи у них ещё целых три часа.
