Казалось бы, это конец...

Я родился ни много ни мало двадцать два года назад — хотя, думаю, по мне и не скажешь, я старше выгляжу, — в Одифере — стране варваров, где тебе «посчастливилось» оказаться. Здесь же я сделал свои первые шаги, и здесь же я вырос. Правда, к великому моему прискорбию, рос я не слишком много — по сравнению с другими, даже гораздо более младшими, чем я, я до сих пор выгляжу совсем крошечным и жалким. Вся моя жизнь была сплошной ошибкой природы, а все мои беды начались, что примечательно, с самого моего рождения. — Так, я не понял, это что еще за урод? — воскликнул мой папа, тогдашний княжеский советник, впервые увидев меня, помещающегося на распрямленных и сомкнутых ладонях его жены. — Это твой сын. — робко ответила ему поникшая мама, показав ему его сына, то бишь меня. — Ты уверена? Яблочко от яблони недалеко падает! Так вот, почему из желудя вырос одуванчик? — не отступал папаша. — Желудь ведь, когда прорастает и превращается в крошечный дубок, едва ли больше одуванчика... — Не дури меня, женщина! Дети действительно намного меньше взрослых размерами, и это неудивительно, да только вот таких крохотных и слабых детей я не видел еще ни у кого из наших! Мой отец был в Одифере первым красавцем: рослый и мускулистый, с густыми усами и бородой цвета воронова крыла. Также для него были характерны столь прекрасные в понимании уроженца нашей страны черты, как массивный нос с горбинкой и широкими ноздрями, суровые кустистые брови, мощные скулы, челюсти и шея, волевой подбородок, здоровенный кадык. Словом, он был идеалом от макушки и до пяток, воплощением всего, что только считалось прекрасным в одиферском мужчине. А мать моя, кстати, не особенно разнилась конституцией тела со своим мужем, разве что очертания фигуры у нее, как у женщины, были совершенно другими. В отношении же всего прочего она тоже была абсолютным воплощением идеала красоты для женщины нашего народа: большие и выразительные глаза, окаймленные длинными и пышными черными ресницами, широкое лицо, крепкая шея, сильный подбородок и густые волосы цвета воронова крыла, заплетенные в две толстые косы и украшенные вышитой повязкой с височными кольцами на ней. Родители постоянно носили меня на руках, за пазухой или на плече, ведь я был не слишком выносливым и даже от обычной ходьбы довольно быстро уставал, и именно поэтому я сохранил в своей памяти черты лица каждого из них вплоть до мельчайших деталей — они всегда находились на уровне моих глаз. У моих родителей была весьма необычная история любви. Мой папа с самых ранних лет был невероятно хорош собой, а уж во время его отрочества и юности все девицы в замке и вне оного глаз с него не сводили. Маме моей он тоже по сердцу пришелся, и поэтому она, чтобы обратить его внимание именно на себя, а не на кого-то другого, всячески демонстрировала ему свое безразличие, выделяясь среди прочих девчат, просто млевших при его виде. Папа хотел поразить объект своих симпатий, — а мама тоже, заметим, была красива лицом и дородна телом — и для этого надумал на ее глазах перемахнуть через яка, как через физкультурного козла. Як, чтобы ты знал, — это громадина метра два с лишним в высоту и около трех метров в длину, поэтому, по расчетам папы, этой действие должно было вызвать у мамы неописуемое удивление и восхищение его прытью, ловкостью и удалью. Но все пошло не по плану — когда папа уже заканчивал свой прыжок перед совершенно не впечатленной мамой, як, через которого он прыгал, поднял голову, чтобы посмотреть, что происходит, и пропорол моему папе бок своими острыми рогами. Мама тогда сняла его с рогов, дотащила до своей комнатушки, и так как была дочкой придворной лекарши, то незамедлительно зашила ему рваные раны и наложила примочки и повязки. «Вот ты придурок, як рогами тебя почти проткнул насквозь и едва сердце не пронзил!» — принялась она ругаться, когда папа пришел в чувство, а тот, взяв ее за руку, прошептал: «А может, все-таки пронзил...». У нас в Одифере брак — это один раз и на всю жизнь, поэтому после того, как мои папа с мамой в восемнадцать лет поженились, все их менее привлекательные ровесники поняли, что эти красавцы заняты друг другом, и потому стали искать себе пару из остальных. При выборе избранника смотрели все у нас главным образом на внешность, особенно на то, как человек сбит — у нас для представителей обоих полов считалось главным качеством способность защитить и дать хорошее потомство. У кого-то из моих родителей, а может быть, сразу у двоих, с этим совсем было худо — вскоре после заключения брака они решили, что готовы обзавестись потомством, и приступили к делу, однако спустя пару-тройку недель после акта любви становилось ясно, что мама не беременна, и попытка повторялась вновь. Так продолжалось несколько лет, прежде чем у них удалось наконец зачать ребенка, то есть меня. Их обоюдной радости не было предела, а когда папа узнал, что у него будет сын, наследник, так особенно. Конечно, он не знал, как будет выглядеть его грядущий сын и на кого из родственников будет похож, но одно он знал точно — у четы двух дородных и симпатичных лицом варваров должен был родиться такой же отпрыск. Но, как говорится, в семье не без урода — родился я: с лицом как у пещерного тролля, маленький, щуплый и болезненный. Обратно меня уже не родишь, а другой ребенок вряд ли получится, учитывая то, с каким трудом маме с папой дался я, поэтому они были вынуждены смириться и растить то, что вышло. На их фоне я казался каким-то гоблином — я не унаследовал ни одной из прекрасных черт обличья своих родителей, и лишь цвет моих волос и глаз был таким же, как у них обоих: глаза карие, а волосы черные. Но на мое довольно неприятное лицо всеобщее внимание не особенно обращалось — куда больше всех волновала моя стать.

****

Не равняться на такую совершенную во всех отношениях персону, как мой папаша, было нельзя, но, к сожалению, мои попытки сделать это и хоть на пару пунктов сократить список «Тысяча и один недостаток Рунтара, которого не было у его идеального отца» были бесплодными и в целом выглядели до ужаса смехотворно. Даже если мне и удавалось совершить что-то поистине стоящее для человека со столь жалкими габаритами, это всегда ставилось в сравнение с тем, на что в мои годы был способен мой папа, и потому ровным счетом ничего не стоило. Каждый раз, когда у меня что-то не выходило или выходило, с точки зрения моего отца, недостаточно хорошо, он сердито ворчал: «А вот я в твоем возрасте...». «Я не виновен в этом. Пап, прошу тебя, пожалуйста, пойми — если бы это хоть как-то от меня зависело, я бы точно был твоей точной копией во всех ипостасях. Я действительно хотел бы, чтобы так было, правда. Я знаю, что всю свою жизнь я был для тебя лишь разочарованием, но в этом нет моей вины» — крутилось у меня каждый раз в мыслях. Однажды, когда я несколько подрос и папа вновь начал свое «бла-бла-бла» в таком роде, я возьми и ответь ему: «Пап, так ведь и отцом у тебя был не ты, может быть, в этом причина?». Мой родитель в тот момент настолько ошалел от моей внезапной наглости, что даже не нашелся, что ответить. Это было моей маленькой победой, которой я очень гордился. Меня считали бесполезным и не переносили абсолютно все, — что уж говорить, если меня ненавидел родной отец, а мать пусть и не третировала, но все же было очевидно, что я способен вызвать у нее лишь сочувствие и сожаление — не нужно было обладать особенной эмпатией, чтобы понимать, что для старших я был самым настоящим проклятием. Хотя в нашей стране слабых и больных младенцев было принято топить, родители, с трудом зачавшие ребенка, поколебавшись, решили оставить меня в живых, да и добродушный князь им это позволил. Конечно, спасибо им за это, но мне все-таки иногда казалось, что если бы меня убили сразу, то это было бы гораздо меньшим злом, чем оставить меня в живых в качестве мишени для бесконечных оскорблений и унижений со стороны всех и каждого. Мать меня искренне жалела, сокрушаясь и горюя о моем незавидном будущем. Когда я находился рядом с ней, то мне казалось, что я всегда вижу наворачивающиеся на ее глаза слезы. Я был, можно сказать, больной и слабой почкой, которая не сумеет пустить здоровый побег с обилием новых здоровых почек. Ну, я полагаю, ты сполна уловил суть сей аналогии. Именно поэтому я, будучи еще малышом, четко осознавал, чего мне никогда не хватало и что я просто обязан дать своим грядущим детям. Я не рос безотцовщиной, но фактически был таким — я никогда не мог сказать, будто у меня есть родитель, который мог бы меня поддержать, защитить, пожалеть. «Когда у меня будет ребенок, я буду любить его, каким бы он ни был, и дам ему все то, что ему будет нужно для того, чтобы быть счастливым» — поклялся я, еще пятилетний, сам себе. Но это были лишь мечты, которым никогда не суждено было сбыться — детей у меня не будет. Никогда. Кто из девушек согласится выйти замуж за такого, как я? Что же касается остальных, полноценных, мальчишек, то они, пользуясь тем, что я не способен дать им сдачи, всячески издевались надо мной: то с силой пихали в спину, чтобы я упал лицом вниз, то сталкивали в речку, когда я, никого не трогая, мирно шел по мосту, то запирали в подвале или на чердаке, откуда я выбирался, скручивая петли на дверях с помощью булавки, приколотой к моей рубахе суеверной матерью, однажды, когда я уже был подростком, даже пытались забросить в баню, когда там мылись девчонки... Будь я таким же, как и все, я бы был в состоянии надавать им как следует, хотя в этом случае вряд ли вообще надо мной стали бы измываться. Кстати, именно в конце отрочества, лет в тринадцать или четырнадцать, я начал резать себя после каждого неприятного происшествия, причиняя самому себе физическую боль, дабы тем самым отвлечься от душевной.

****

Короче говоря, мое детство и так вышло непростым, но потом все стало еще хуже. С того самого дня, когда я появился на свет, было очевидно, что жизнь меня ожидает весьма и весьма непростая, а еще спустя год и два месяца после этого стало очевидно, что мое будущее обещает быть еще менее приятным, чем можно было предположить до этого. Конечно, тогда я в силу возраста не мог этого осознать, да и именно в тот день ничего кардинально не изменилось, но он стал точкой отсчета и точкой невозврата. Что же это был за день, спросишь ты? День, когда родился Анкутма. Первое время я не особо замечал его, ведь мы не пересекались, что было неудивительно, поскольку он в те времена был младенцем, но как только он подрос, то я уже в полной мере ощутил все «прелести» тесного общения с ним. Ты только вообрази себе, каково это — жить бок о бок с человеком, которого ты ненавидишь и по возможности пытаешься избегать его общества, а он, напротив, привязан к тебе и желает находиться рядом с тобой днем и ночью! С течением времени ситуация никак не изменилась, ведь Анкутма в любом возрасте был тупым, неотесанным и настырным. С моей точки зрения, такого друга самому злейшему врагу не пожелаешь. Наша с ним так называемая дружба, которая, по его словам, была «крепче самого лучшего сыра», лично мне напоминала следующее: кот поймал больную и слабую мышку, которой не удалось бы ни убежать от него, ни скрыться в норке, ни постоять за себя, и вместо того, чтобы сразу сожрать свою добычу, принялся измываться над ней. И несмотря на то, что во дворце вместе с нами росла орава мальчишек и девчонок одних с нами лет, своим другом официально и своей жертвой фактически он выбрал меня. На протяжении всего своего детства, отрочества, юности и начала молодости я постоянно задавался следующим вопросом: почему этот боров выбрал своей жертвой именно меня? Мне и так досталось от жизни! Анкутма частенько ставил мне синяки, но не таким образом, как ты мог подумать, хотя физическую боль при этом я испытывал отнюдь не в меньшей степени. Он дружески хлопал меня по плечам или по спине со всего размаха, из-за чего я просвистывал по несколько метров, трепал по голове так, что я всерьез опасался того, что мне сейчас проломят череп, а также без конца прижимал, как он любил говорить, «к сердечному мускулу», заставляя тем самым все мои кости до единой угрожающе хрустеть, а мои глаза — вылезать из орбит. Мне это очень уж не нравилось еще и потому, что поскольку что касается меня, то я на протяжении всей жизни был себе на уме, замкнутым, угрюмым и нелюдимым, и потому мне были неприятны эти так называемые нежности, особенно от человека, которого я всей душой ненавидел и оттого с великим удовольствием бы придушил. Он, чтобы ты знал, ни разу даже не задумывался о том, чтобы поинтересоваться у меня, хочу ли я, чтобы он меня обнял или же нет, как делают нормальные здравомыслящие люди. Хотя куда уж ему... Этот кретин просто хватал меня за шкирку и рывком поднимал вверх каждый раз, когда ему приходило в голову, отчего в тот момент воротник моей рубахи впивался мне в шею и я боялся того, что меня сейчас задушат; после чего принимался за свои излюбленные насильственные действия по отношению ко мне. Также для Анкутмы было характерным постоянно звать меня по всяким пустякам и тем самым отвлекать от гораздо более важных дел. Кстати, когда он стал князем, а я — его советником, в его ко мне отношении ничего не изменилось. Подытожив вышеизложенное, скажу — этот увалень меня нисколько не уважал. Если ты родился таким ущербным и убогим, как я, в Одифере ты никогда не будешь считаться полноценным и полноправным человеком, а значит, и относиться к тебе можно соответственно. Конечно, в детстве меня не раз посещала такая мысль, будто этот кретин выбрал именно меня, чтобы поиздеваться над тем, кто слабее и потому не в состоянии набить ему морду, но вскоре я осознал — для принятия такого решения он все-таки был слишком туп, а если бы таким образом поступил, например, Гауда, который чмырил всех, кто был хоть на йоту слабее, чем он, то тут бы я уже не усомнился в правдивости своей мысли.

****

Когда я, молодой мужчина, занял место своего отца и сам стал княжеским советником, я с самого первого дня своей службы твердо решил, что просто обязан умертвить Анкутму. Одифер явно ничего не потерял бы от исчезновения с лица земли этого никчемного обалдуя, который за всю свою жизнь не сделал ровным счетом ничего стоящего и который не способен на что-то большее, чем набивать смердящим сыром свое бездонное брюхо. Вдобавок ко всему, если бы я встал во главе Одифера, я бы все кардинально изменил и тем самым принес бы своей родине славу и процветание, превратив ее в одну из могущественнейших держав на нашем континенте, но что самое главное — я бы показал всем, на что я способен, мое имя вошло бы в историю. Однако судьба явно не желала вставать на мою сторону, поворачиваться ко мне лицом и благоприятствовать моим намерениям. Хоть я на протяжении нескольких лет предпринимал бессчетное количество попыток осуществить это, в лучшем случае у меня попросту ничего не выходило, в худшем — моя затея выходила мне самому боком и я едва оставался жив, а этот балбес всегда оставался цел и невредим. А что касается Аладдина, то лично познакомился я с ним за день до запланированной свадьбы Анкутмы. Дело было так: утром я занимался своими насущными делами, как вдруг услышал, как чуть ли не на другом конце Одифера кто-то что есть мочи дует в рог — а тем сигналом, который он издавал, обычно срочно звали меня. Ну, думаю, что за переполох такой с утра пораньше и зачем я этому болвану понадобился, и пока я думал, меня отыскали двое молодцев, схватили под микитки и зашвырнули куда надо было. Как оказалось, понадобился я затем, чтобы было над кем поглумиться в присутствии иноземцев, ну, и чтобы они тоже это сделали и осмеяли меня. Когда Анкутма потом схватил нас обоих с Аладдином за шкирки и представил друг другу, в буквальном смысле ткнув его мне в нос, я мгновенно поймал себя на мысли, что мне ой как не нравится этот Аладдин. То ли моя верная интуиция подсказывала мне это, то ли я по его лицу понял, что этот человек из себя представляет — неизвестно, но факт остается фактом — аграбский оборванец мне мгновенно не понравился и, как в скором времени выяснилось, вовсе не просто так. Вскоре я обнаружил потрясающую возможность прийти к власти — для этого необходимо было жениться на Брунгильде, самой именитой из наших сыроварок. Да, вот такой бред, но в нашем захолустье тот, кто владеет сыром — самой главной нашей ценностью — тот и будет иметь в этой стране власть, если, конечно, убрать наследника княжеской династии. Я вновь попытался убить этого недоумка, причем дважды, и вновь у меня ничего не вышло. Что в еще большей степени осложнило и без того непростую ситуацию, так это то, что Брунгильде неожиданно пришелся по душе Аладдин. Выходило, что для осуществления моей цели вначале мне нужно избавиться от него, а уж потом — от Анкутмы. Аладдин не отличался особой физической силой и потому не выстоял в честном поединке с саблезубым болотным вепрем, которого я вместе с Зебу, — это мой ездовой як, да, у нас ездят на яках, а не на лошадях, а еще он и мой единственный друг в целом мире, — натравил на него, однако торжеству справедливости помешала все та же сыроварка, кинувшись на помощь этому юнцу, вытащив его из пасти зверя, а самого вепря — избив и забросив назад в болотную топь. Когда же Анкутма назначил Аладдину дуэль, у меня возникла замечательная возможность умертвить двух ненавистных мне людей одним махом — изготовить взрывающиеся молотки и принести их на Поле Грубой Силы, где у нас проводились бои, ведь в мои обязанности входило притаскивать оружие к месту поединка, затем выдавать его бьющимся и объявлять о начале поединков, чтобы противники раньше времени друг друга не поубивали. Хотя, как по мне, я был бы только рад, если все эти безмозглые болваны перебили бы друг друга — по крайней мере, они бы потом не смогли оставить столь же безмозглое потомство. Молотки я, кстати, соорудил из взрывающегося сыра, секретный рецепт приготовления которого передавался в моей семье по женской линии, но так как у моей мамы родился сын, а не дочь, то пришлось передавать ему. Мама давно научила меня, как его сварганить, и даже сшила для меня маленькие рукавицы и поварской колпак, да еще и обустроила небольшую кухню под мой рост в одной из комнат моей башни, чтобы мне было сподручнее этим заниматься. Однако вмешался джинн, проследил за мной, затем сдал с потрохами, и меня посадили в темницу. Но даже здесь меня не оставили в покое — я по-прежнему оставался княжеским советником, и должен был исполнять свои прямые обязанности, даже находясь в заключении. Но я не сдавался — я выточил ключ, которым открыл замок на решетке, после чего смылся через потайной ход и возвратился в свою комнату. Путей отступления у меня не так много — я намерен собрать все, что представляет для меня какую-то ценность, погрузить на Зебу и отправиться куда-нибудь, вот только мне некуда податься.