Чай с перцем

      Вся жизнь была похожа на тихий пруд, вода в котором стояла, наполнялась лишь свежим дождем, что мог подарить глоток сладкого воздуха, прозрачного кислорода. Иногда к озерцу крохотному подбирались игривые заморозки, льдом и пухом снега щедро одаривая, но на смену им всегда, несомненно, приходила весна, чьи руки тепло хранили, а дыхание цветочное звучало трелью прилетающих птиц, бойко перекрикивающихся на ветках старого ясеня.       Но вода не всегда могла оставаться тихой, тревожимой лишь наледью тонкой. Кто-то непременно бросал у изнеженной солнцем кромки берега тяжелый валун, камень, пустивший круги по гладкой поверхности озера. Он взбаламутил тихую жизнь одной маленькой семьи, поменял устои. Камень этот Чонгуком, решившим в один момент встречаться с омегой старше, звали.       Чонгука Чимин не ненавидел, пусть и зубы сжимал плотно, когда макушка альфы мелькала на пороге, а квартиру заполнял липкий острый запах дешевых цветов в обертке столь же недорогой. Но до лютой ненависти чувство, что в груди Чимина росло при виде настоящей, но неприятной улыбки, было далеко. Не из чего было попросту браться такому сильному чувству.       Альфа приносил странные подарки. Чего стоил только кактус, засыхающий на подоконнике в маленьком горшке. Или котенок, который был преподнесен Тэхену маленьким и грязным, а теперь, стараниями Чимина, вырос в толстое нечто из пуха, покрывавшего все поверхности в доме, и шерсти, лоснящейся на солнце в погожие деньки. Омеге же ни до животинки крохотной с носом мокрым, ни до кактуса, дела не было.       Чимину кот нравился, за него Чонгука даже отблагодарить можно.       Папа светился несомненно, а потому Чимин вовремя вгрызался в собственные щеки до боли, в комнате закрываясь, чтоб спорить горячо не вышло. В груди кипело и болело, язык чесался от язвительности, что вязкими и горькими каплями яда на нем скапливалась, слова драли глотку острыми шипами: благоразумие всегда безоговорочно побеждало, оставляя альфу наедине с собой и тишиной. Она правда трескалась от звуков чужого смеха.       — Ведите себя хорошо, — сказал Тэхен, натягивая глупые ботинки, отороченные слипшимся и уже грязным мехом у тонкой щиколотки, спрятанной от мороза колючего плотными шерстяными гетрами, что точно кололи тонкую кожу даже через слой денима.       Чимин оглядел Чонгука, что за мокрым поцелуем к Тэхену потянулся, украдкой поправил спадающий с тонкой шеи шарф, казавшийся ярким красным пятном на фоне серой и бесцветной прихожей. Омега говорил с ним шепотом, на грани слышимости, ловил лицом мягкие касания губ, и шапку натягивал на уши, безропотно слушаясь. Дверь закрылась тихо.       В глубине глаз Чонгука точно пряталась некая забота, в движениях — нежность, но Чимин ощетинивался, как ежик, фырчал только на Чонгука большую часть времени, конечно, незаметно, чтоб никто не расстраивался.       — Тебе пойти некуда?       — Тебе четырнадцать, ты не можешь оставаться один так долго. Ночью тем более, — Чонгук тянул ладонь коснуться пушистых вымытых волос Чимина, но вовремя одумался, отходя, упал на пухлые подушки дивана там, где плед сбивался в мягкий ком ткани, тихо спал на подлокотнике толстый кот, что только один глаз приоткрыл, дабы на того, кто так нагло прервал его дрему, взглянуть.       Чимин только глаза закатил, пальцы в спутанные пряди вплетая, пока Чонгук отчего-то совсем устало, выдыхая тяжело и сперто, оперся макушкой, будто та тяжесть огромную имела, о стену, с которой обои планомерно слезали у потолка. Челка отросшая, падающая на лицо длинными прядями, выбиваясь из хвоста на затылке, казалась грязной и слипшейся: Чонгук где-то забыл свой обычный лоск, выглядел откровенно говоря не очень.       Мысли успешно игнорировались, состояние Чонгука волновало лишь малость, едва ощутимо, так что Чимин, не думая много и тяжко, вернулся в комнату, из которой вышел недавно, чтобы папу проводить, и на мягкой кровати устроился с ноутбуком. Чипсы хрустели во рту, а простынь усыпали соленые крошки, которые потом мешать спать будут. Но это проблема будущего, сейчас на экране сменяются картинки, завлекая в сюжет.       За сериалом и банкой газировки вечер проходил чудесно, со скоростью безумной. Чимин протирал краснеющие от мерцающих изображений глаза, глотая сладкий напиток, что на языке ярким вкусом отдавался, когда странный звук сотряс маленькую квартиру, греющуюся в объятиях вечера. Кашель разрывал пространство, и альфа, думая совсем немного, выбрался из кокона одеял и подушек, который устроил незаметно для себя, ступил на прохладный пол.       Гостиную окутывала прозрачная вуаль сумерек, разбиваемая работающим телевизором. Чонгук лежал на диване и громко противно кашлял, сотрясая звуками воздух, сухой и плотный, жаркий. Отопление зимой работало на максимум, казалось, превращало кислород в настоящий острый песок, коим дышать было невозможно и тяжело.       — Ты умираешь? — Чимин тихо, стараясь не тревожить тяжело сопящего Чонгука излишне, вошел в душную комнату, спрятанную от прозрачного словно хрусталь лунного света толстой тканью штор, которые только воскресными утрами доблестно служили: можно было спать вдоволь, не замечая юркого утра, покрывавшего город.       — Размечтался.       Голос казался скрипучим, горьким, а лицо Чонгука, обращенное на голос Чимина, несчастным. Нос его покраснел, хотя всего пару часов назад выглядел нормальным, альфа то и дело шумно втягивал им воздух, протирая бумажной салфеткой раздраженную кожу. Картина воистину печальная.       Но Чимин с совестью знаком был.       Горячая кружка опустились на пол с тихим глухим стуком стекла о паркет, отдавая в воздух, смешанный с сумерками, теплый пар, пропитанный ароматом трав и сладкого меда, от которого кашель Чонгука, рвущий глотку судя по хриплым вздохам, должен был стихнуть немного и дать усталому телу, измученному лихорадкой цепкой, расслабиться. Чимин тоже присел на мягкий ковер подле дивана, выдыхая тихонько, в лицо альфы вглядываясь.       — Яд? Добьешь меня? — лицо Чонгука отдавалось нездоровой краснотой, наполнившей смуглую кожу на скулах и шее, а глаза блестели ярко в огниве мерцающего раздражающе экрана.       — Градусник и чай с перцем, — ответил Чимин привычно едко, остро, так что кончик языка почти поранил нежное небо, а рот едва не наполнил солёный запах крови. Чонгук в ответ только смеялся хрипло, скрывая красные от болезни глаза за широкой мозолистой ладонью, перевитой змеями — узорами татуировок. — Я плох во врачевании, но папа всегда давал мне его.       Соседи за стенкой тонкой шумели, музыка битами раздражала слух, но Чонгук засыпал, утыкаясь лицом в теплый плед, который Тэхеном пах сладко и приятно. Трогательно почти, Чимин даже ухмылку поймал в уголках собственных губ.       Папа счастливым выглядел сейчас, возможно, как никогда прежде. Он много смеялся, покупал домой всякие странности, улыбка становилась все более яркой, а потому Чимин проявлял терпимость. Да и Чонгук старался: вечерами составлял компанию за видеоигрой, пусть очевидно был в этом совершенно, до фатального, плох, украдкой, в тайне от Тэхена, приносил банку энергетика, которые Чимин обожал, но в силу юности купить не мог — не продавали.       — Спасибо.       — Я с тобой посижу, — коснулся альфа ладонью горячего лба Чонгука, что определённо лишился пары градусов, но покрылся липким холодным потом. К утру обещались улучшения. — Засыпай.