Театр одного актера

Усталость прибивала его к койке словно колья, заколачиваемые особо жестоким палачом в запястья, плечи, ступни — каждую клеточку тела. Хотелось поднять голову на прорезавшийся где-то в углу сознания голос, но и это оказалось непосильной задачей — слабость мощной когтистой лапой давила на глотку, отчего мужчине оставалось лишь разлепить веки и взглянуть на отдаленно знакомый силуэт ледяными глазами, ныне напоминавшими больше талую воду на рассвете, холодную, но не до дрожи, спокойную, не выражающую практически ничего и также не отражающую явных красок утреннего неба. Он слабо чувствует прикосновение на опалённой взрывом щеке. Бледная, раздражённая кожа словно подрагивает от прикосновения. Мужчина склоняет голову вбок, к ласковой руке, словно соскучившийся по нежностям кот. Рука ложится на лоб, обводит рассеченную бровь и трепет слипшиеся от грязи, пота и крови волосы. Его доставили в госпиталь совсем недавно, предстояло ещё много работы. Долго разглядывать плывущий в глазах силуэт он не смог. Резкий белый свет заставлял глаза слезиться, а изнеможение вновь накатило приливной волной. Теряя сознание, Пульсар в очередной раз падает в пучину забвения, готовящую очередной спектакль воспоминаний с ним в главной роли. Жесткая койка сменяется мягкой постелью, а резкий свет палаты — танцами солнечных лучей из-за плотных штор. Снова нежная, но уже чужая, давно позабытая рука трепет его по голове, ероша пепельно-белые волосы, и без того топорщащиеся в разные стороны. — Засоня, подъем, сейчас опять проспишь завтрак, а вместе с ним и порцию шоколадных оладий. Ванда не оглянется, заодно и сметет твою порцию. Голос матери (неродной, просто чьей-то матери в какой-то семье, получившей роль близкого человека в спектакле) всегда успокаивал, зажигая внутри тёплый, уютный костерок. Поворочавшись в кровати, мальчик лет семи, все ещё щурясь, будто котёнок, зевнул и сонливым голосом проговорил. — Ещё пять минуточек, холошо? Я спущусь, честно-честно! — Ну хорошо, дружок, только смотри, не засни опять. С этими словами она вновь гладит его по пушистым белым волосам и выходит из спальни, слабо улыбаясь уголками губ, прикрывает дверь. Мальчик кутается в одеяло, переворачивается на спину, раскинув руки, прикрывает глаза и сладко вздыхает. Занавес. Новое действие. На чёрной койке, запрокинув голову назад и бешено бегая взглядом по помещению, лежит парень лет двадцати, будущий Хранитель, гордость ненастоящей семьи, какой-то выдуманной школы подготовки, где он, как назло, вошёл в четырнадцать лучших и оказался отнюдь не последним по результатам финального экзамена. Конечно, можно было его не пройти, получить частичную амнезию и отправиться назад, к своей нереальной семье, рассказывая им о том, как эти шесть лет ты учился в неком университете или чем-то наподобие — смотря, что конкретно тебе вдолбят в голову после применения амнезиака. Простой чертов дух соперничества заставил его бежать быстрее других, напрягаться сильнее других и думать усерднее других. И где он теперь? Черт знает. Что дальше? Сказали, узнает потом. Но это сейчас не столь важно, главное — не откинуться прямо на операционном столе, где по специально расчерченному маршруту, выведенному маркером прямо по бледному, нагому телу, стучит шестью лапками крохотная машинка, водя скальпелем точно по отмеченным местам, соединяя полосы в угловатые ветвления и странные узоры. Вслед за ней шла другая машинка, похожая внешне, но держащая сзади какой-то длинный, до невозможного тонкий бесцветный проводок. Он ложился в самый центр только что вспоротой плоти, которая тут же перекрывалась биоскобами, накладываемыми третьей машинкой, больно жалящей разошедшееся под лезвием скальпеля мясо. Вся эта причудливая процессия шагала по парню не один час, успев прошить уже обе ноги и заканчивая с торосом. В такой же пылающей агонии веточками проводов были нафаршированы руки и часть шеи. Холодные ладони в перчатках отцепили машинок, позволяя пепельноволосому вздохнуть впервые за два часа. Увы, ненадолго. Эти же холодные руки легко подхватывают тело под руки и переворачивают на живот. Клацание стальных лапок вновь ощущается где-то на правой пятке, а затем слышится тихий лязг. Процессия должна повторить круг по обратной стороне тела. Осознание пробирает на слёзы отчаяния, беспомощности. Он не знает, что с ним делают, зачем и почему. Машинки безостановочно топают вперёд. Так проходит час, второй. Вот, наконец, они добрались до затылка, вспороли там, там же проложили провод и зашили, добрались до одного виска, затем продублировали со вторым, а дальше, дальше затихли, хотя парень явно уже был не в сознании. Вытерпеть четыре часа нескончаемой боли было ему не под силу тогда, но времена изменились. Занавес. Сцена третья. Сбой в Хранилище возмущал и вводил мужчину в негодование, заставляя его в очередной раз прикладывать ладонь к панели, пытаясь перезапустить систему. Каждая новая ошибка, сбой, заставляет ИИ отвечать отказом, а значит и болезненным импульсом в руку. Вот, зачем нужны были эти проводки — для связи с Хранилищем, с Эпицентром, но если что-то шло не по плану, система посылала в эти же ветвления проводков болезненные импульсы, многочисленное количество которых не приводило ни к чему хорошему. Шестая попытка. Пепельноволосый смотрит на дрожащую, окровавленную ладонь и боится представить, что произошло на других участках тела. Порезы, точно соответсвующие местам ветвления, открылись и начали кровоточить как тогда, если бы третья машинка не накладывала скобы. Тут он ощущает, что его что-то начинает трясти. Точнее не что-то, а кто-то. — …та! Вольта! Собственное имя кажется каким-то чужим, а голос неимоверно далеким. — …им такое? Что вы сделали? — …пустили несколько э…ческих импульсов. Мы не ожидали подобной реакции организма. Что-то было не так. Сквозь пелену пекущей боли Альбедо приоткрывает глаза, с великим трудом выставляя руку перед собой. Алое месиво выворачивает наизнанку, собственные внутренние органы просятся наружу, пока мужчина откровенно пялится на изрезанное ветвящимися глубокими ранами нечто, которое назвать рабочей, функционирующей рукой, язык не поворачивается. — К…то черт… черт возьми поставил… на… напряжение тысяча семьсот… пятьдесят…? Голос звучит устало, невероятно раздраженно, отчего стоящий рядом медбрат пожелал провалиться под землю. Мутный, нездоровый взгляд из-под очерченных тёмными кругами глаз смотрел на него не мигая вот уже несколько минут, а пациент жаждал ответа. — Забудьте… это гребаное… число… если захотите вновь..кх… приводить меня… в чувства… дефибриллятором. Пульсар откидывается на койку, закрывая глаза и в очередной раз убеждаясь, что всех тонкостей его аугментированного, напичканного биотехнологиями тела местные медики не поймут никогда. Регенерация все ещё работает исправно, несмотря на то, что в Хранилище он не был уже очень давно, а значит, не подпитывался энергией Эпицентра продолжительное время. Такими темпами надолго его не хватит, хоть раны и затянулись в течение всего нескольких дней. Ночь. Но отнюдь не сонная пора. Мужчина лежит на койке, безучастно смотря куда-то в потолок. Деми сидит рядом и водит кончиками пальцев по ещё не до конца зажившей ладони. — Почему именно тысяча семьсот пятьдесят вольт? — спрашивает она, вопросительно дергая бровью и поглядывая на Пульсара. — Эта реакция, почему она возникла? — Ты не поймёшь, даже если я расскажу все. — Вольта… я попытаюсь. — Нет, не стоит. Это не то, о чем тебе хотелось бы слышать. — Я знаю, это твои проблемы, но я не могу оставить тебя с ними наедине. Мужчина недоверчиво опускает взгляд, отворачивается. Тёплая рука ложится на острое плечо, аккуратно поглаживая того, будто дикого зверя, стараясь не спугнуть. — Пожалуйста, дай мне шанс. Ты не можешь запираться с терзающими тебя проблемами вечно. — Могу. Я должен. Рука сползает с плеча, поправляет на нем плед уже более отстранённо. Деми понимает, что попросила слишком много за раз, Вольта осознаёт, что вновь оттолкнул от себя единственного близкого человека. Но что ей сказать в этот момент? У него безупречно получалось произносить речи на публичные выступления, но сейчас… сейчас он не мог связать воедино пару-тройку слов, недлинных предложений. Он ненавидел себя за это. Ненавидел за то, что попросту не мог принять помощь там, где ее предлагают, предлагают близкие люди. Он был чертовым актером в собственном спектакле, играющем чёртову роль с написанными на бумажке и вызубренными до дыр в сознании словами: «Я Пульсар, Хранитель Эпицентра и защитник Острова Афина». Но какой же он черт возьми Хранитель, если потерял ключ от Хранилища? Как он к черту защитник, если сейчас валяется безвольным куском мяса и костей на койке, неспособным защитить даже себя? Он актёр своего спектакля, играющий соло на горящей, обваливающейся сцене. Декорации уже давно обратились в пепел, софиты потухли, а его костюм обгорел в трухлявую чернь, но он продолжает твердить заученное, не обращая внимания на чертов хаос вокруг себя.