Свои чужие люди

Оставшееся до конца визита время проводят за разговорами — после обещания Гром подумать насчёт замужества, оба почему-то чувствуют себя слишком неловко, чтобы продолжать находиться в тишине. Говорит в основном Серёжа: про перевернувшийся мир от осознания некоторых сторон полицейской работы, не желающий проходить диссонанс в восприятии Степанова, про посещение давно заброшенной могилы погибшей девочки, про подробности поездки в детдом — как поссорился с администрацией, как забрал эти дурацкие тетради с витрины — чтобы сжечь, как перед самым отъездом подвернулась возможность вправить мозги этому мальчику, который обозвал себя Гражданином… — …не знаю, насколько у меня получилось донести, что он не прав, особенно по отношению к тебе, — он прикрыл глаза и с довольным вздохом прижался к скользнувшим по щеке женским пальцам. — Но я старался. Ингрид пожала плечами и ничего не ответила: ненависть, терзавшая её некоторое время после казино, исчезла, сменившись полным безразличием к судьбе ребёнка, который был так важен для неё всего год назад. — А ещё я там встретил нашего соседа, представляешь? — Соседа? — Ингрид зевнула, с ленцой глядя на то, как Серёжа перехватил её руку и теперь водит большим пальцем по линиям на ладони. Это было приятно, но самую малость щекотно. — По дате выпуска? — По лестничной клетке. — В его голосе прорезался тихий восторг от неожиданного совпадения. — Он оказывается тоже рос в Радуге, просто выпустился лет за десять до нас. — Серёжа отпустил её руку и усмехнулся. — Он психолог. Профессор. Но видимо это недостаточно пафосно, чтобы быть примером для детских умов. В отличие от моих капиталов. А ведь я поначалу думал… — И как это получилось? — Неожиданно пробудившаяся тревога шептала, что в этой истории что-то не так, но Ингрид волевым усилием загнала её в игнор. — Ваше знакомство. Он приехал набирать материал для диссертации? — Да нет, — Серёжа внимательно посмотрел на неё, словно что-то почувствовав, но ничего не спросил. — Я так понял он иногда приезжает посидеть возле залива. Мы там и встретились, случайно. Степанову понадобилось отойти, и я решил навестить своё укромное место. Я ведь ни разу не был там после выпуска из детдома. — И… — И там был мужчина. Ну, в общем, он услышал мои шаги, оглянулся. Узнал. Но узнал просто как соседа. Вроде как мы иногда сталкивались у лифта, хотя, если честно, я вообще этого не помню. Видимо был слишком в себе. Ингрид поморщилась, но была вынуждена признать: описанная ситуация не могла квалифицироваться как-то иначе чем «случайность». И с чего она решила… — Ну, я извинился за то, что нарушаю уединение, а он ответил, что ему даже приятно, ведь обычно если кто-то приходил, то с совершенно другими целями, — Серёжа дёрнул уголком губ и непроизвольно поежился. — Очень знакомо. Я ведь и сам… В общем, мы разговорились. Он кстати и про тебя спрашивал. Интересовался действительно ли дама моего сердца та самая Ингрид Гром. Ингрид непроизвольно зарделась от того, с какой гордостью он произнёс последнюю фразу. Никто и никогда не говорил о ней с подобной гордостью, даже Прокопенко. Они беспокоились за неё, но никогда не гордились. А если и гордились, то никак не давали об этом знать. — Он вроде как видел нас, когда мы ходили гулять в парк, но не был уверен, пока не спросил прямо. Сказал, что восхищён твоим умением скрывать свои уязвимые места. Очень сочувствовал, когда узнал, что произошло. Попытался утешить меня тем, что твой срок ещё не пришёл и даже посоветовал отправить тебе цветы. — Что? — Цветы, — Серёжа с недоумением посмотрел на неё, явно не понимая столь острой реакции. — Вообще-то я и так бы это сделал, если бы ты мне не запретила. Ингрид проигнорировала прозвучавший в последней фразе упрёк и закусила губу, стараясь унять разыгравшуюся паранойю. Это совпадение. Просто дурацкое совпадение. Нельзя сводить к Весельчаку вообще всё. Если бы этот человек искал контакта с Серёжей самостоятельно, это одно, но чтобы вот так? Случайно? Глупости. Это просто паранойя из-за букета. Не более. — А ещё он читал мамину диссертацию. Представляешь? Я не помню, почему мы про это заговорили, но… Это так здорово — видеть, как её работа продолжает жить. Правда мы не слишком успели обсудить это, но он дал мне визитку. Я хочу потом встретиться ещё раз. Я его позвал к нам на чай с открытой датой. Знаю, что нужно было согласовать это с тобой, но… Мама… Она ведь… — Ближе к дате обсудишь, — спорить с энтузиазмом такого рода желания не было. Тем более, что она его понимала. Как-то раз, ещё во времена стажировки, она попала в школу, где работала мама — поспорила с Алексеем Андреевичем, что со смертью упавшей из окна заброшки школьницы не всё так просто и поехала переговорить со всеми, кто хоть как-нибудь знал погибшую. Это было очень странное ощущение — понимать, что её узнали как «дочку Олимпиадочки», слушать заверения, что они похожи как две капли воды, слушать рассказы о том, какой чудесной учительницей была мама и как её любили все, абсолютно все, даже самые отпетые хулиганы… Та женщина даже пригласила её на чай, но Ингрид так и не воспользовалась приглашением. У неё было много работы и желание доказать куратору свою правоту, а ещё (теперь она понимала) — слишком сильный страх перед болью от воспоминаний. Сейчас она наверное согласилась бы… А может быть нет. Ингрид не знала. Не хотела знать. Не хотела думать о чем-то таком, да и вообще — думать. А потому не нашла ничего лучше кроме как податься вперед и накрыть губы партнера своими. Ей было очень нужно это — его тепло. Чтобы просто отвлечься. Раствориться. Не думать… Она чувствует, как он отвечает ей — не слишком уверенно, потому что разумеется всё ещё загоняется с чувством вины. Мысленно закатывает глаза, потому что это дурацкое чувство вины её бесит — ну неужели так сложно предаваться ему потом, когда время посещения закончится? Цепляется за его рубашку, чтобы притянуть ближе… Смарт-часы на его руке издают громкий, противный писк. Ингрид морщится, предчувствуя очередную хрень и чутье не подводит: Сережа вздрагивает, отстраняется и поднимается на ноги, старательно приглаживая вихры. Гром недовольно вздыхает, ожидая очередную порцию загонов, но Разумовский неожиданно заговорщицки улыбается ей. В его голубых глазах пляшут черти, пока он, совершенно будничным тоном, начинает вещать что-то несущие конструкции башни, взрыв и Чумного Доктора. Ингрид уже открывает рот, собираясь уточнить, какого хера тут происходит, но в этот момент дверь палаты распахивается без стука, запуская внутрь медсестру. Незнакомую. По крайней мере, у Ингрид никак не получается вспомнить ее лицо. — Что вы хотели? Медсестра выглядела разочарованной, а Серёжа в мгновение ока перекидывается в того, кого она видела в прошлом году на фотографиях в интернете: ледяного высокомерного человека, совершенно не похожего на того чуткого, неуверенного в себе парня, который когда-то привлёк её внимание своей неловкостью, искренностью и теплотой. — Я… Просто… — Вы не постучались. Стоит ли мне предположить регулярное нарушение этики? Медсестра отчаянно замотала головой. Серёжа дёрнул уголком губ, окатив гостью молчаливым презрением, а Ингрид вспомнила, как в самом начале их знакомства задавалась вопросом о том, как именно у него получилось поднять с нуля целую корпорацию. Теперь она понимала. Он как будто заполонял собой всё пространство. Притягивал внимание, парализовывал сопротивление, подавлял волю. Совсем как кобра. И самое главное — это не вызывало противоречий. Оно, если подумать, проглядывало всегда — на той фотографии в радужной водолазке, в поведении, в разговорах, в манере себя держать. Просто как будто старательно отрицалось и пряталось, в первую очередь от самого себя. Ровно до той поры, когда без этого было не обойтись. — Что-то ещё? Медсестра сделала глубокий вдох, но заставила себя не опускать глаза. Во всей её позе читался вызов. Она смотрела так, словно пыталась прочесть хоть что-то у него на лице. Она держала руку в кармане, как приклеенная, словно опасаясь потерять содержимое. Ей было страшно, так страшно, что дрожали колени, но она не уходила. И в этом было что-то странное. Особенно если приплюсовать разочарованный вид в самом начале и незнакомое лицо. И, самое главное, — отсутствие попыток апеллировать к своей работе. Медсестры обязаны заходить время от времени. Это нормально. Это — одна из обязанностей, за которую им начисляют зарплату. Что-то было не так. Во всей этой ситуации что-то было не так. — Вы знали, что Ингрид Константиновна не любит гвоздики? Она приказала от них избавиться. Ингрид раздосадованно вздохнула, подумав о том, что очень просила Лену никому, никому и никогда не упоминать про эти чертовы гвоздики. Это что, была такая непосильная просьба? Или у Лены есть что-то личное против неё? Какого хера… — Гвоздики? — Серёжа бросил на неё обманчиво-равнодушный взгляд и по этому взгляду Ингрид осознала, что ей пиздец: либо он начнет чрезмерно паниковать из-за Весельчака, либо устроит сцену ревности. Наверное лучше ревность. Конфликт она сможет перетерпеть, а вот панику из-за маньяка — очень вряд ли. — Какая пошлость. Такой неординарной женщине подойдут как минимум орхидеи. Вы согласны? — Он дождался ответного кивка и что-то пометил в телефоне. — Можете идти. А, и скажите главврачу, что я загляну к нему перед уходом. Вы ведь знаете, где находится главврач, не так ли? Ответом был стук поспешно захлопнутой двери — нарушительница уединения выскочила в коридор даже раньше, чем миллиардер закончил говорить. Это только подтверждало теорию, что с этой ситуацией что-то не так, но обдумать наблюдения не получилось: Разумовский приоткрыл дверь, выглядывая наружу — убедиться, что их не слушают извне, а потом повернулся обратно к койке. — Что за гвоздики? Начинается. — Просто гвоздики, — Ингрид пожала плечами, натягивая на лицо маску вселенского похуизма. — Ничего важного. Выкинула, потому что ассоциации с похоронами. Я такие Погодину приносила, да и другим… Она даже не покривила душой: время от времени ей действительно случалось бывать на похоронах. Коллег. Жертв, чьи смерти она расследовала. Иногда даже подследственных, или просто причастных к расследованию людей. И почти всегда приносила гвоздики. Когда-то — из-за невозможности купить что-то солиднее, потому что в кошельке — последние 250 рублей, которые нужно растянуть ещё дней на пять, так как зарплату в очередной раз задержали; а потом по привычке. Розы она принесла только Рылееву. Её лучший друг не заслуживал чего-то менее роскошного. А ведь если бы она тогда настояла не провожать её… — От кого? — Разумовский, пожалуйста, — а может быть стоило выбрать маньяка, потому что ей отчаянно хотелось сжать руками голову и закричать. Она переоценила себя. Еще одного конфликта она не выдержит. — Хватит. Я устала ругаться. Я устала от твоей дурацкой ревности. Я… — Да при чем тут это? — Серёжа запрокинул голову назад и тяжело вздохнул. — Я про другое. Ты бы не выкинула цветы от того, кто тебе важен или приятен. Да и твоя реакция… — Мне передали букет через медсестру. Не знаю кто. — А как этот кто-то узнал, что ты находишься здесь? Весельчак наверняка ошивался неподалёку от их квартиры. Следил. Вынюхивал. Прикидывал, как нанести удар. Увидеть её на носилках Скорой при таком раскладе было не так уж сложно. Всё остальное — дело техники. — Ну ты же как-то узнал заранее про медсестру. Лучший способ увильнуть от неприятного разговора — перевести внимание на другое. Тем более, что ей было действительно интересно. — О, — Разумовский уселся обратно на койку и просиял. — Я установил вокруг твоей палаты сигнализацию. — Чо? — Думаешь, — он вытянул руку, давая ей возможность полюбоваться своими смарт-часами, — это обычные часы? — Полагаю, нет. — Это вытекало логически из заданного ей вопроса. — Правильно полагаешь. Это одна из разработок HOLT. Часы, дающие возможность устанавливать связь с любым устройством в кратчайшие сроки. Благодаря им я могу превратить в сигнализацию, реагирующую на людей, даже систему пожарной безопасности. Ну или в камеру видеонаблюдения. Не мог же я оставить тебя без присмотра. — То есть, — это было очень обидно. Так обидно, что ужас от понимания, что он видел момент получения букета отошел на второй план, уступив место здоровой злости. — Наблюдать за мной через экран тебе нормально, а прийти самому… Ты нормальный вообще?! Ингрид ждала, что он снова начнёт просить прощения, но Серёжа неожиданно расхохотался. — Ты что, поверила? Правда поверила? — Поверила во что? — впрочем, если подумать, в его рассказе действительно что-то не стыковалось. Или ей просто хотелось верить, что не стыковалось. — Хватит ржать! — Даже я не могу превратить в объект видеотрансляции то, что изначально заточено под другое. Как и в сигнализацию, реагирующую на людей. Особенно дистанционно. — В голубых глазах бешено плясали черти. — На самом деле это самые обычные смарт-часы. Даже не самая последняя модель. А я просто подкупил дежурную на сестринском посту, чтобы она набрала, как только в палату направится посторонний. Номер, разумеется, одноразовый. Специально для чего-то такого. — Разумовский, ты… — Ингрид подалась вперёд и отвесила партнёру воспитательный подзатыльник. — Птеродактиль, блин. Какого хрена? — Просто так, — Серёжа пожал плечами и покаянно улыбнулся. — По крайней мере, ты стала похожа на себя. Ингрид хотела ответить какой-нибудь колкостью, но не успела — он поцеловал её прежде, чем она успела раскрыть рот. — Я обязательно разберусь с этим, обещаю. — Дурак. Серёжа в ответ улыбнулся и прижался своим лбом к её лбу, прикрыв глаза. Ингрид довольно вздохнула и отстранилась — ровно для того, чтобы податься ближе и удобно устроить голову у него на плече. — Надо идти, — его пальцы привычно скользнули в её волосы. — Иначе это будет выглядеть подозрительно. — Ну и что. — Сейчас ей было плевать. — Подумаешь, спалят. Вопрос времени. — Когда-нибудь, — он коснулся губами её макушки, — Но не сейчас. На тебя и так навалено слишком много. — Всё равно у меня больше нет работы, — настроение скакнуло обратно в глубокий минус. — Так что… — Это временно. — В его голосе такая железобетонная уверенность, что становится страшно. Разумовский — человек хоть и честный, но ебнутый. С него станется предложить каким-нибудь высоким чинам «благотворительность» за её возвращение в систему. Ингрид знала, что он именно так и сделал, когда узнал, что Дубина пытаются отстранить от работы за попытки посадить нового зампрокурора по обвинению в педофилии. Никогда не интересовалась деталями — для неё было важно только то, что этот ублюдок всё же сел. Но знала. Слышала, как Яшина обсуждала это с навестившим спецслужбу Хрусталевым и соотнесла со встречей Дубина и Серёжи за несколько дней до этого. Дубин, конечно, дурак, но с гордостью. Скорее всего просто пожаловался на проблемы мимоходом, ну а дальше Разумовского было уже не остановить. — Никакой самодеятельности, — слова вырвались раньше, чем она успела сформулировать мысль правильно. — Ты о чем? — Никакой. Самодеятельности, — Ингрид обхватила его лицо ладонями и заставила посмотреть себе в глаза. — Пожалуйста. — Слушаюсь, моя королева. — Его щетина колола и щекотала кожу одновременно. Это было забавно, но неприятно. — И сбрей этот кошмар с лица, очень тебя прошу. — Извини, — Разумовский залился краской и поспешно поднялся на ноги, непроизвольно запутавшись в собственных ногах. — Я п-просто… — Иди уже, — где-то внутри, под толстым слоем навалившейся безысходки, кольнула нежность. — И только попробуй снова куда-нибудь деться. Прибью нахер. *** После Сережиного визита, отступившая было безысходность накатывает с новой силой. Особенно после того, как Ингрид все-таки влезла в свой смартфон, отданный Разумовским перед уходом, и обнаружила: ярлыки, связанные с доступом к почте и файлообменнику спецслужбы, перестали работать. Это походило на контрольный выстрел в голову. Словно раньше, до озвучивания горькой истины и отключенной внутрянки, у неё ещё была надежда… Но теперь надежды больше не было. Как и работы. Её жизнь, только только начавшая восстанавливаться, развалилась обратно ко всем чертям. Отныне она была никем. Приложением к сожителю. Ингрид закусила губу, чтобы не заорать, и в ярости швырнула подушкой в стену — за неимением других вариантов. Может быть, действительно стоило ответить согласием на предложение руки и сердца? Быть приложением к мужу тоже мрак, но по крайней мере не так унизительно, потому что законы и всё такое. От рассуждений такого рода ей становится смешно. И ещё смешнее — от понимания, что со стороны она наверняка выглядит обезумевшей. Плевать. Слишком страшно. Слишком унизительно. Слишком больно. А ещё — очень хочется найти виноватого, потому что так проще — когда есть кто-то, на кого можно сорваться. Выплеснуть эмоции, которых слишком много, и которые слишком сильны, чтобы она смогла загнать их в игнор и не обращать внимания. Они буквально рвут её на разные части и Гром понятия не имеет как с этим справиться. Будь у неё под рукой нож, либо сигарета, можно было бы устроить сеанс селфхарма. Но у неё нет ничего. Кроме, разве что, желания повесить всю вину и ответственность за случившееся на Разумовского, но… Ингрид не позволяет себе. Да, какая-то часть неё была на него зла: за то, что это по его милости она оказалась здесь; за то, что это он виноват в её увольнении; за то, что сам он сохранил за собой дело всей своей жизни; за то, что дошёл до неё не сразу. И эта часть хотела высказать ему всё это. Что это он во всём виноват. Он всё испортил. Хотела рвать и метать, швырять в него чем попало, колотить до тех пор, пока не пробьёт до крови его рыжую башку… Но это будет неправильно. Это обесценит всё, что произошло между ними с момента встречи. Да, так будет проще всего — обвинить его; но даже в нынешнем состоянии Гром понимала: проблемы с сердцем у неё возникли ещё до начала их романа, и это не Серёжа принял решение об увольнении. И он пришёл. Да, не сразу, но пришёл. Не говоря уже о том, что он спас ей жизнь прошлым летом. Дважды. И не позволил свихнуться. Стал опорой. Дал ощущение безопасности. Никто и никогда не давал ей ощущение опоры и безопасности. Никто и никогда не дарил ей столько заботы, нежности и тепла. Он был единственным, что у неё вообще осталось в этой ебучей жизни и меньше всего на свете ей хотелось разрушить их хрупкую, едва наладившуюся по-новой связь злыми и жестокими словами. Интуиция (то, что от неё осталось) буквально орала: даже если он и поймёт её обвинения, то не простит. Не в такой форме. Это будет точка невозврата, ведущая к концу, а Ингрид совсем не хотела конца. Она хотела… Она понятия не имела, чего хочет. Кроме восстановления в спецслужбе, разумеется. Работа была самым главным и важным в её жизни. Работа и была всей её жизнью. И как же она теперь… …Ингрид чувствует себя никчёмной, жалкой, бессмысленной. Ненавидит себя сильнее всего на свете. Давит слезы, чтобы не давать персоналу лишних поводов для сплетен. Яростно щиплет себя за запястья, чтобы сделать как можно больнее (эффект конечно не сравнится с прижиганием или полосованием кожи, но хоть так). Отчаянно хочет курить. Отчаянно хочет вцепиться в глотку ну хоть кому-нибудь. Просто так. Чтобы выплеснуть переполняющую её агрессию. Вцепиться в глотку, бить о стену со всей дури, бить руками, ногами, до тех пор пока жертва не запросит пощады в кровавой луже… Кажется, она ещё никогда не чувствовала столько ненависти. Кажется, эта ненависть буквально выжигает её изнутри. Кажется, покончить с собой — единственный способ прекратить это, а Ингрид очень хотела бы прекратить это, так как жизнь утратила всякий смысл. Закончилась. Потому что жизни, именно жизни, у неё после визита бывшей начальницы больше не было. Только существование. … Остатков самообладания хватает ровно на относительно нормальное коммуницирование с персоналом. Притворяться — одна из основ оперативной работы и Гром призывает на помощь все наработанные годами навыки, чтобы скрыть своё состояние от посторонних. Скрыть, как её мотает между яростью и апатией, между полным бессилием и невозможностью находиться здесь, в четырёх стенах, как в тюрьме; между слезами, сеансами лёгкого самоповреждения и истерическим хохотом. Она даже прямым текстом пишет Серёже, чтобы он оставил её в покое на ближайшее время: сил притворяться ещё и перед ним у бывшего майора полиции больше не было. Потому что она мертва. Она ещё дышит, но умерла по своей сути. У неё больше не было работы. Снова. И на этот раз чуда не произойдёт, потому что Прокопенко никогда не примет её обратно в главк. Да и Серёжа… Может быть она всё испортила своим нежеланием контактировать. Неожиданным отчуждением. Она бы и рада объяснить ему как есть, просто слишком боится поддаться эмоциям и всё разрушить. А ещё есть Весельчак, чья гигантская тень продолжает висеть над ней, подобно дамокловому мечу. Он точно знает, где именно она находится. Он точно знает, что она могла умереть. Он может проникнуть внутрь, как проник в лечебный центр. Подкупить персонал. Отравить еду… …От переизбытка эмоций обостряется бессонница. Ингрид пытается бороться с ней методом «лежать закрыв глаза», но в итоге сдаётся и просто перестаёт спать вообще. Наверное это хреново, учитывая постинфарктную профилактику, но посвящать врачей в свои проблемы ей не хочется. Тем более, что они донесут Серёже, который, наверное, и так за неё волнуется. В том числе потому, что в какой-то момент она все-таки позвонила ему с просьбой рассказать ей что-нибудь. Что угодно. И разумеется, этот дурак рыжий заподозрил, что что-то не так. Сказал, что она очень странно говорит. Что завтра он приедет к ней, потому что должен был сделать это с самого начала вместо того, чтобы идти на поводу и оставлять её один на один с переживаниями из-за работы. Ингрид попыталась было ругаться, но почти сразу сдалась. Ей не хотелось спорить, зато очень хотелось его увидеть. Почувствовать. Обнять… …А через несколько часов после разговора, примерно в третьем часу утра, ей является Весельчак. Он проходит сквозь дверь палаты чёрным вязким туманом, смотрит совсем как тогда — на улице. Тянет гвоздики, перевязанные чёрной лентой. Делает шаг вперёд, не касаясь ногами земли… Ужас ударяет в голову подобно пуле. Ингрид хочется закричать, но из горла не вырывается ни звука. Она падает в плотную вязкую тишину. Такую плотную, что даже голоса, мучающие её последние пару дней шёпотом о никчемности и бесполезности, наконец замолкли. Только вот легче от этого совсем не стало. Он пришёл за ней. Смерть пришла за ней. А она даже не успела сказать… … Не очень понимая, что делает, Ингрид сунула телефон в карман спортивок (стоило сказать Серёже спасибо за то, что собрал ей домашние вещи перед отправкой на Скорой), подскочила к окну и распахнула его, поежившись от ударившего в лицо холодного предрассветного воздуха. А потом забралась на подоконник. Сделала глубокий вдох. И прыгнула. *** — Я даже не буду спрашивать, чем ты думала. Ингрид позвонила Сереже через сорок минут после побега. Вообще-то она не собиралась, планируя дойти до дома пешком; но утренний холод и подвернутая нога (Ингрид так и не поняла, что послужило причиной — прыжок со второго этажа или перемахивание через больничный забор), а также отсутствие кошелька и внезапный, абсолютно иррациональный страх перед ловлей изредка проезжающих мимо частников, не оставили ей выбора. Пришлось «обрадовать» партнёра чуть раньше, чем планировалось. И совсем иначе. — Так получилось. Она была почти готова к тому, что не дозвонится. Что Серёжа спит и не услышит звонка, что он слишком занят работой, несмотря на то, что врачи ему запретили… Но он взял трубку после третьего гудка, выслушал ее сбивчивый рассказ и не ответил ничего кроме короткого вопроса «Где ты?». Вопроса, ответа на который у Ингрид не было. Более того — её телефон благополучно разрядился на полуслове, и поэтому она была вынуждена проторчать ещё около сорока с небольшим минут на одном месте, уповая на то, что Разумовский отследит её по локализации телефона перед отключкой. Расчёт оказался верным. Серёжа действительно отследил её по локализации. И первое, что он сказал, увидев её в футболке и спортивках, без обуви, сидящую на поребрике за неимением других вариантов было: — Я даже не буду спрашивать, чем ты думала. В машине было тепло, но Ингрид до сих пор колотило. Казалось, что предрассветный холод намертво впитался в кости за то время, что она брела по улицам, а потом ждала пока её заберут. Не помогала даже включённая печка и тёплое покрывало, которым она обычно укрывалась по пути до дачи Прокопенко. — Так получилось. — Теперь, когда адреналин сошёл на нет, она поняла, что Весельчак в палате был просто галлюцинацией от нервов и недосыпа. Но Разумовскому об этом знать не стоило. Она сказала ему, что ей просто надоело торчать в больнице и собиралась придерживаться этой версии. Тем более, что в целом именно так оно и было. А детали… Детали можно не раскрывать. — Ты понимаешь, как сильно ты рисковала? А если у тебя перелом? — Серёжа тяжело вздохнул и включил музыку. Салон заполнили текучие тихие звуки «Лунной сонаты». — Просто обьясни мне: почему из всех способов сбежать ты выбрала максимально самоубийственный? — Так привычнее, — Ингрид внезапно залилась краской запоздало подумав от том, что не стоило посвящать его в подробности побега. — Да и второй этаж всего. Знаешь, сколько раз я такое делала? — Нет. — Кажется, она ещё никогда не видела партнёра таким сердитым. По крайней мере по отношению к себе. — И не хочу знать. А вот чтобы ты относилась бережнее к себе — очень хотел бы. Ты могла бы просто сказать мне, что не хочешь там находиться. Сразу. Я бы договорился… — Я… — Ингрид закуталась в покрывало плотнее, чувствуя как холод начинает разжимать хватку. — Не подумала. Да и сплетни… — Посрать на сплетни. Рисковать собой — хреновый выход. Что бы я делал, если бы ты свернула шею? — Не знаю. Может быть то же, что и я, упади ты тогда с башни? Она не собиралась агрессировать. Просто как-то так получилось. — Тогда ты должна меня понимать. — Разумовский сжал руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. — Разве нет? — Значит, — злость схлынула также резко, как и накатила, — теперь мы квиты? Он помолчал, обдумывая услышанное, и усмехнулся. — Получается, что так. Только теперь Ингрид заметила, что костяшки его пальцев ещё и сбиты. Очередная схватка с Птицей? Сеанс селфхарма из-за внутренних переживаний? Реакция на неё? — Ты сильно злишься? — Это прозвучало почти по детски, но ей нужно было знать. — Злюсь? — светофор впереди переключился на красный и Серёжа воспользовался этим, чтобы повернуться и посмотреть на неё. — Да. На них. Ты выглядишь нездоровой. Их охрана и система безопасности в полном проебе. Не говоря уже о том, что все эти дни меня уверяли, что с тобой всё в полном порядке. Хотя я тоже хорош. Нужно было слушать ощущение, что что-то не так, а не этих… — Они не психологи. — Отлично, просто прекрасно, теперь у больницы будут проблемы из-за неё. Да, они не слишком ей нравились (ей вообще не слишком нравились люди), но они ведь делали всё, что были должны. И она у них не одна. Она этого не стоила… — Они. Врачи. — Автомобиль резко сорвался с места. — Они должны обращать внимание на все мелочи. Особенно учитывая твой диагноз. Не говоря уже о том, что я лично попросил их. — Прости меня. Ингрид не была уверена в том, за что именно извиняется. За внезапный звонок посреди ночи? За побег? За прыжок со второго этажа и лазанье через забор? За свою отчуждённость последних дней? За всё и сразу? — Есть хочешь? Она помотала головой, не слишком понимая, как реагировать. Он всё ещё злится? Или это намёк, что всё нормально? А может быть ему нужно время, чтобы выдохнуть? — Я не особо готовил в твоё отсутствие. Было немного не до того, — Серёжа неожиданно стушевался. — Но мы вполне можем заказать что-то в круглосуточной доставке, если захочешь… — он побарабанил пальцами по рулю, собираясь с мыслями. — И тебе не за что извиняться. Я вообще удивлён, что ты до сих пор меня не бросила. Это ведь из-за меня ты потеряла самое дорогое. Я думал… — А смысл? — Ингрид пожала плечами, подсползя вниз. — Ну кину я тебя. И что? Дальше что? Психушка? Суицид? Морг? — Моё присутствие в твоей жизни не остановило тебя от выпрыгивания в окно. — Это другое, — она раздражённо закатила глаза. — И вообще, ты сказал, что не злишься на меня. Это вырвалось у неё прежде, чем она обдумала свою реплику. И теперь вызывало острое желание провалиться сквозь землю. — Я не злюсь. — Серёжа тяжело выдохнул и прикрыл глаза, усмиряя колыхнувшееся недовольство. — Я беспокоюсь. Но не знаю, как выразить это правильно. — Так вот, я чего хотела сказать то, — Ингрид предпочла вернуться к отправной точке. Разговоры про чувства никогда не были ее сильной стороной, а позориться детсадовской аргументацией и дальше в её планы не входило. — Я думала об этом. Обвинить тебя — самое простое, и, в целом, не лишено логики. — Ладно, стоило признать хотя бы перед собой: выдавать детсадовскую аргументацию было проще. — Но потом подумала про то, что если следствие находит обилие улик, ведущих к одному и тому же человеку, то с большой вероятностью это всё окажется подставой. — Это как? — Неважно, — вдаваться в тонкости рабочего процесса прямо сейчас у неё желания не было, хотя искренне и безудержное любопытство Разумовского было весьма приятно. — Суть в том, что мои… проблемы, — Ингрид скривилась, — со здоровьем возникли не из-за тебя. И в моем… — слово «увольнение» никак не желало произноситься. — В моих проблемах с работой виновата Яшина, а не ты. А вопрос с твоим отсутствием мы уже прояснили в прошлый раз. Но мне было так херово, что я просто опасалась сорваться. После того, как она озвучила это вслух, стало ощутимо легче. Словно с плеч упал невидимый громадный камень. — Не хочу туда возвращаться. — Это всё ещё звучало по детски, но было правдой. Хватит с неё профилактики и больниц. Серёжа в конце концов и сам сбежал из палаты раньше положенного. Чем она хуже? — Это даже не обсуждается. — Но… — Ингрид с огромным трудом подавила желание топнуть ногой. Она не ждала от него такой подставы. — Мои желания для тебя что, шутка? — Я не об этом, — перед ними неожиданно выскочила чёрная Тойота, только чудом не впечатавшись в сторону водителя своим бампером. Серёжа на автомате ударил по тормозам и от души долбанул в середину руля, выпуская наружу оглушительный вой сигнала. Он всегда так делал, когда ситуация на дороге переставала его устраивать, за исключением тех случаев, когда она спала (ну или ему казалось, что она спит) — в такие моменты сигналку автомобиля заменяло недовольное шипение себе под нос. Обычно это вызывало у Гром улыбку, но сейчас она была слишком возмущена. — Разумеется ты туда не вернёшься, — следом за Тойотой пролетела машина ГИБДД, врубив мигалку. — Я даже не буду говорить им, что знаю, где ты. Пусть побегают. Мало мне было… Серёжа осёкся на полуслове, но Ингрид и так поняла его. Майя Валентиновна. Весельчак. Лечебный центр… Кто знает, быть может жить это значит умереть, а умереть — жить? *** Остаток пути они практически не разговаривают. Точнее, изредка разговаривают по мелочам, предпочитая пребывать в уютном молчании, нарушаемое лишь тихими звуками каких-то бетховенских мелодий. Конечно, оно устанавливается не сразу: после того, как они закончили обсуждать её побег, Ингрид приходится смириться с его намерением показать её ногу специалисту — на всякий случай. Она пытается напомнить, что сейчас ещё даже не рассвело, и все адекватные специалисты в это время сладко сопят в кроватях, но Разумовский был непреклонен, заявив, что круглосуточные травмпункты ещё никто не отменял. … После того, как недовольный и сонный врач подтверждает, что перелома нет («Да, точно нет. Да, при переломе были бы другие симптомы. Нет, никакой ошибки быть не может. Да, уверен».), Серёжа с облегчением выдыхает и подхватывает её обратно на руки (Ингрид пыталась опротестовать такую наглость ещё когда он сделал это в первый раз — чтобы отнести её в травмпункт, но получила отповедь, что ходить босиком по холодному и грязному асфальту — очень опасно для здоровья), чтобы донести до машины. Не то чтобы ей было неприятно, скорее наоборот. Просто неловко. Она же не кукла какая-нибудь, она вполне способна дойти сама, да и вообще… Но ворчание как-то само собой сходит на нет и салон машины погружается в тишину, изредка перемежаемую разговорами. Ингрид уверена, что они едут домой и молча радуется тому, что квартира и больница расположены на одной стороне, потому что иначе проблемы с поднятыми мостами было бы не избежать. В этом случае она скорее всего замёрзла бы насмерть, не дождавшись помощи. Но Серёжа внезапно притормаживает, выглядя смущённым и горящим энтузиазмом одновременно. — Светает. — Да, — небо перед ними действительно начинало розоветь. — Я вижу. — Это… Ну… Знаешь… Г-глупо с моей стороны, и б-безответственно, но я просто подумал… Это звучало страшно. Додуматься светлая голова рыжего гения была способна абсолютно до всего. — Может. Ну в общем. Посмотрим р-рассвет, всё такое. Мы ведь так и не ходили на нормальные свидания, так что, если ты вдруг захочешь, я… Это было не самой лучшей идеей. Точнее, очень хорошей и соблазнительной. Просто несвоевременной. Они оба были в спортивках и футболках, с той лишь разницей, что на Серёже была обувь. Видимо он слишком торопился и сорвался из дома в чем был. К тому же, на неё вдруг накатила усталость, перемешанная с сонливостью. Не самое лучшее состояние для романтического свидания. Да и к тому же… — Давай в другой раз. — Она чувствовала себя виноватой за то, как энтузиазм на лице партнёра сменился грустью, но слишком устала, чтобы закапываться ещё и в это. — Нет настроения. Обсудим это потом. Лады? — Да, конечно, — колёса машины снова пришли в движение. — Извини. Мне не стоило… — Стоило, — Ингрид сделала над собой усилие и протянула руку, мимолетно сжав его плечо. — Просто не в этот раз. Может быть… Мозг любезно стёр почти оформившуюся мысль, вбросив напоминание, что ей нужно пойти и написать заявление по собственному. И ещё сдать удостоверение. И пистолет… — Может быть что? — Нет, — Ингрид помотала головой и закрыла глаза, надеясь, что в этот раз у неё получится заснуть. Она была не готова об этом говорить. Она была не готова об этом думать. Она была не готова окончательно стать никем. Она… — Ничего, — сон и вправду постепенно затягивал её в свои объятия. В блаженную пустоту, где не было ничего. Подальше от дурацкой реальности и оставшихся от жизни руин. — Неважно. Спокойной ночи.