Свои чужие люди

— Ну и чего ты добился своей попыткой? Птица смеётся, распахивая черные крылья. Проводит языком по верхней губе, усаживаясь на стол. Разумовский отодвигается как можно дальше, закрывает глаза и отчаянно пытается убедить себя, что в кабинете сейчас нет никого кроме него. Чувствует прикосновение когтя, скользнувшего по щеке. Слышит шорох черного оперения. — Ты думаешь, что если ты наловчился от меня бегать, то я отстану и отпущу тебя? — когтистые пальцы обманчиво-ласково сжимают плечи. — Ну же, Серёженька, посмотри на меня. Открой глаза. Сережа отчаянно мотает головой, чувствуя, как паника перехватывает дыхание. Всё начиналось почти идиллически. Да, он безбожно опоздал, продолбав встречу с собственной пиар-командой, но зато подбросил Ингрид до спецслужбы, получив благодарно-прощальный поцелуй и обещание выйти на связь при первой же возможности. Раньше она никогда так не делала (справедливости ради стоило отметить, что раньше он ее никогда и не подвозил, кроме того единственного раза, когда попытки закрепиться в ее жизни увенчались первым успехом), поэтому собственное разъебайство не ощущалось чем-то значительным. В конце концов, он уже вложил в эту компанию больше прочих. Имеет право. Хотя Марго, кажется, так не считала. — …вы постоянно переносите встречи по велению левой пятки. Ваши партнёры недовольны. Некоторые даже отказались от сотрудничества. — Пос… — Не перебивайте. — Пришлось усесться в кресло и слушать, ощущая себя школьником. — Недавно уже вы позволили себе опоздать. Но прогулять совещание без объяснений — куда серьезнее. Ваша пиар-команда полагает, что это совсем не идёт на пользу вашему деловому имиджу. — Я… — Кроме того, документооборот сильно замедлился. Половина проектов имеет риск не быть готовой к назначенному вами же сроку. Ситуация принимает критический оборот. Упрек был справедливым, а ехать ночевать на квартиру смысла не было, поэтому Сережа твёрдо решил максимально использовать появившееся у него время… Но сосредоточиться на работе так и не получается: взгляд то и дело соскальзывает на полоску жёлтого золота на указательном пальце правой руки. Ингрид конечно же надевала его на левую, но… Поменять руку — секундное дело, тем более, что она даже не заметила, а ему самому так нравится гораздо больше. Как будто они женаты, а не просто договорились об удобной обоим системе оповещений. Ближе к вечеру появляется ещё один повод отвлечься, когда в осточертевшую череду рабочих звонков прорывается Елена. Она долго ворчит на тему того, что они совсем стариков забыли, зовет в гости, спрашивает о здоровье и скоро ли свадьба, а то вот умрут они с Федором, а внуков так и не доведётся понянчить… Ингрид бы непременно обиделась на подобное, а Сережа не может сдержать улыбки. Елена и сама улыбается, почти смеётся. У него внутри от этой улыбки разливается теплота, ничем не уступающая бьющему в окно солнцу. А ещё — комок образуется у горла, потому что все эти ее порывы так похожи на материнские… Настолько похожи, что он даже про Олега рассказывает: что общаться как раньше не получается, что Волков как был придурком, так и остался; а на днях ещё и в убийстве подозревал, словно после ебучей Сирии ничего святого не осталось. Это всё звучит отстойно и совершенно по-детски, но тугой узел из эмоций и чувств в груди как будто ослабевает. До той секунды, когда Елена решительно настаивает, чтобы они с Ингрид привели Олега к ним с Федором — познакомиться. Сережа клятвенно обещает (другой ответ все равно не примется), но выполнять обещание не планирует. Во-первых, он все ещё злился на лучшего друга за подозрения в убийстве любимого человека. Во-вторых, Олег, он… Олег. Серёже совсем не хотелось, чтобы Прокопенко очаровались им, потому что тогда для него самого места в их сердцах с большой вероятностью не останется. Лучше просто соврать, что приглашение было отклонено. А заодно — сбагрить товарища из квартиры, потому что давно нужно было это сделать… Сережа поежился. Эти люди были его семьей. Он не мог позволить Олегу украсть ее. Глянь на себя. Кто тебя такого выберет? Тебя никто никогда не выберет. В отличие от меня. Олег сказал это когда им было двенадцать лет. В их школе случилась какая-то катастрофа с трубами и учеников временно распихали куда придется. И вот там-то Сережа и увидел ее. Она была старшеклассницей. Разумовский не помнил ни имени, ни лица. Только то, что она была нелюдимой и невероятно худой, а еще — грызла лимоны точно яблоки, словно это не было пиздец как кисло. Лично у него при одном только взгляде на эту картину сводило челюсть. …Олега почему-то очень злило его увлечение, но он послушно помогал следить и собирал сплетни и слухи про нее, которые на тот момент казались безумно важными. Их правда и не было особо, поэтому Сережа сосредоточился на слежке: просто повсюду ходил за ней, стараясь держаться на расстоянии или прятаться за деревьями и углами, в полной уверенности, что она ничего не замечает… Он ошибался. — Эй, мелкий, иди сюда. — Я не мелкий, — возмутился Сережа, но из-за ствола дерева, служащего шпионским прикрытием, вышел, порадовавшись, что не потащил Олега с собой. — На территории школы нельзя жечь костры. — А ещё уроки прогуливать. — Но ты же прогуливаешь, — он почувствовал себя смущенным и отчаянно старался не покраснеть. Ну да, он увидел, как она вылезает из класса через окно и не удержался. Все лучше, чем караулить у двери, не зная, что на самом деле она сбежала. Тем более, что всё вышло даже лучше, чем он рассчитывал. Она заметила его. Она говорила с ним. И она была так близко… — Ты следы пальцев рук с лопаты стёр? Сережа недоуменно моргнул, пытаясь въехать в странную формулировку и вообще — в услышанное. Безуспешно. — С какой лопаты? — Которой ты грохнул своего дедушку, — девичьи губы изогнулись в усмешке. Сердце замерло на секунду перед тем, как пуститься вскачь. А потом до него дошел смысл сказанного. — Я не убивал своего дедушку. Он умер от старости. — Мальчик вызывающе вскинул голову. Если она думает, что идиотские шутки про цвет его волос это смешно, то она ошибается. Хотя ей он мог это спустить, потому что она была особенной. — И вообще. — Ну разве что пошутить над ней в ответ стоило. Чтобы не зарывалась. — Скажи «триста». Старшеклассница не ответила. Она смотрела на него, но, кажется, ее мысли были не здесь. Только теперь Сережа рассмотрел, что она выглядит очень усталой и подавленной. Как будто у неё что-то случилось. Что-то нехорошее. — Сюда иди, — она мотнула головой, возвращаясь к реальности и поманила его пальцем, одновременно с этим суя руку в карман косухи, неимоверно бесившей учителей. — На, держи. Мне подруга дарила пока не сдохла. Уже давно. — Тогда зачем… — Потому что всё дерьмо. Люди, связи. Нахуй такое счастье. Думала вот сжечь, но раз уж тут поблизости попугай… Бери короче. Пока я добрая. И хватит за мной ходить. Еще раз увижу — побью нахуй и никакой дружок тебе не поможет. А теперь убирайся. — Сережа не двинулся с места, зажав в кулаке несколько разноцветных фенечек и пытаясь подобрать хоть какие-то слова. Благодарности, или… утешения. Он не знал, что именно у нее случилось, но теперь не сомневался, что совершенно точно что-то случилось. Что-то очень и очень страшное, и теперь ей плохо, больно и поэтому она отчаянно защищается. И если он сможет поддержать ее… — Пошел вон! Олег пришел в ярость, когда узнал о произошедшем. Пояснял, что дарить вещи от мертвого человека это зашквар. Что она просто поиздевались над ним, и что даже если «эта ебнутая» посчитала его пидором, то это край. Что он идиот, если считает, будто она действительно была добра. Что она и в самом деле обратила внимание на него, потому что — Глянь на себя. Кто тебя такого выберет? Тебя никто никогда не выберет. В отличие от меня. А потом подался вперёд, содрал с руки и без того спадающие, выцветшие от времени нитяные браслетики и безжалостно втоптал в придорожную грязь. — И больше не нарывайся, — Олег с лёгкостью уклонился от летящего в него кулака и сделал подсечку. — Я тебя как бить учил? Кто так бьёт вообще? Позорище. Он наклонился, помог Серёже подняться на ноги, с демонстративно тяжёлым вздохом достал из кармана далёкий от чистоты платок и начал вытирать грязь с его лица. — Вот так, — Олег потрепал друга по волосам и улыбнулся. — И кстати, я тут достал… — он залез в карман и протянул шоколадную медаль впечатляющих размеров. В другое время Сережа прыгал бы от радости, но сейчас ему было слишком обидно. — Ой да ладно тебе реветь. Ты же не девчонка. …Сережа вздрогнул и вынырнул из хлынувших в голову воспоминаний. Они с Олегом больше никогда не возвращались к этой теме. Он и сам себе запретил возвращаться, тем более что «эта ебнутая» пропала на целую неделю, а потом починили их собственную школу. Жизнь вернулась в привычную колею и уже через пару недель он окончательно забыл о своей пассии — у него были дела и поважнее, а мечтать об огнеметах было куда прикольнее чем вздыхать по какой-то там девчонке… …Но сейчас, спустя семнадцать лет после всей этой истории, ему, наверное, было бы интересно ее увидеть. Узнать, справилась ли она с тем, что ее грызло. Узнать, был ли Олег прав, когда говорил, что весь их короткий разговор был сплошной издёвкой. Узнать, как в итоге сложилась ее жизнь и жива ли она вообще… Он может быть даже попробовал бы поискать, если вспомнил бы номер школы. Но номер канул в небытие, как и ее лицо; а из учителей того времени скорее всего уже никого не осталось. Оставалось только надеяться, что у нее все хорошо. Что она нашла себе друзей, любимое дело, завела семью и, может быть, с ностальгической улыбкой изредка вспоминает «попугая», которому отдала фенечки, подаренные умершей подругой. Сережа улыбнулся и вернулся к работе, подумав о том, что он обязательно расскажет об этом случае Ингрид, когда они снова увидятся. А заодно поинтересуется у нее, как выглядела ее школьная любовь. У нее наверняка была. Какой-нибудь симпатичный хулиган из параллельного класса или самый популярный парень школы… Следующие несколько часов пролетают почти незаметно. На душе — впервые за долгое время — царит покой и уверенность в светлом будущем. Пожалуй, Сережа мог даже охарактеризовать это как умиротворение. А потом, вдруг, в тот момент когда ему наконец-то удалось полностью погрузиться в рабочий процесс, явился Птица. — Ну и чего ты добился своей попыткой? На мониторных часах — половина первого. В башне нет никого кроме него и ночной охраны, но какой смысл звать охрану, если физического врага не существует? А ведь враг здесь. Он расселся на его рабочем столе, он пытается заставить на себя смотреть, а это чревато последствиями — благодаря психотерапевтке получилось понять, что сопротивляться всегда было сложнее именно после взгляда в глаза. — Разве ты не помнишь, — перья скользят по коже, пока Птица склоняется к его уху. Наверное ему пришлось покинуть стол. Сережа не знает. Не хочет знать. — Почему я появился? Как будто такое можно забыть. Забыть это ощущение бессильной ненависти ко всему миру. Как и попытки убедить себя, что все эти люди ему врут, что на самом деле на папу с мамой давят, потому что их труды затронули что-то важное и запрещённое. Скорее всего на папу с его разработками, он ведь не просто так всегда говорил, что будущее за технологиями. Но они обязательно победят, сбегут, заберут от соседей Марси, найдут его. И заберут. Приедут на угнанном катере по водам Финского залива и обязательно заберут. Сегодня. Завтра. Через несколько дней… Но родителей не было, Марси не было, а детдом был. И ненависть — здесь «домашних» на дух не переносили, особенно таких как он — странных. И ощущение, что его предали. И страх. А ещё боль. Бесконечно холодная и нестерпимо горячая одновременно. Она разрывала изнутри. Топила в себе, накрывала с головой, лишала возможности дышать. Он был один. Совсем один. Рядом с ним не было никого… До тех пор, пока в этой безграничной и непроглядной пустоте не появился Птица. Он появился буквально из ниоткуда. В безлюдном коридоре во время комендантского часа, куда Сережа сбежал от прицепившихся к нему мальчишек. — Здравствуй, милый. — Окликнувший его человек развалился на подоконнике. В коридоре не было никого, но Сережа все равно обернулся на всякий случай — «милым» его называла только мама, но мамы не было, а значит, скорее всего, обращение было не к нему. — Вы мне? — Конечно да. — Собеседник ласково улыбнулся. — И не надо мне «выкать», прошу тебя. — Хорошо, но… Ты кто? — Сережа потёр ноющую после удара Каменщика щеку, невпопад подумав, что ему совсем не идёт такое прозвище, и что непонятно, зачем вообще заменять прозвищем имя, оно ведь красивое. Поэтичное. И очень идёт своему носителю, который почему-то упорно старается выглядеть хуже, чем он есть на самом деле. И что им бы поговорить нормально, ведь диалог обязательно решит проблемы, мама всегда так говорила. Мама не может врать или ошибаться. Они с Даней (так ведь гораздо лучше, чем по прозвищу, и совершенно не повод начинать драку) обязательно поговорят и всё будет хорошо. А может быть… Может быть они могли бы подружиться… Гость издал странный клекот, напоминающий хихиканье. Сережа вздрогнул, вынырнул из мечтаний и нахмурился, соображая, что делать дальше. — Я не видел тебя тут раньше. — Я твой друг, — странный, покрытый перьями человек соскользнул на пол и присел на корточки, укрывая его своими крыльями. Крылья были мягкие и очень теплые. — Не нужно меня бояться. — Я не боюсь, — это было правдой. Сережа смотрел в подобные золоту глаза и впервые за последнее время чувствовал… спокойствие. Как будто кто-то внутри него прикрутил кран и все, что терзало его подобно трем пастям Сатаны из «Божественной Комедии», затихло. — Но если ты будешь дружить со мной, у тебя будут неприятности. — Они ничего про меня не узнают. Даю слово, — незнакомец протянул руку и погладил его по голове. А потом, вдруг, подался вперед и поцеловал в лоб. Совсем как мама. — Меня прислали твои родители. Они не смогут прийти, так как пострадали из-за очень плохих людей, но они до сих пор любят тебя и желают тебе добра. — Они… — окончательное осознание неизбежного принесло с собой пустоту. — Умерли, да? Незнакомец ничего не ответил. Только обнял еще и руками, прижимая к себе покрепче. — Они тебя очень любят, — прошептал он и запустил когтистые пальцы в рыжие волосы. И даже не отстранился, когда Сережа, не выдержав, всхлипнул. Раз, другой, третий… А потом, вдруг, разревелся в голос, словно маленький. — Я очень тебе сочувствую. Я всегда буду твоим другом, Сереженька. Я всегда буду рядом. Всегда буду защищать тебя. Буду заботиться о тебе… — Я не забыл, — собственный голос кажется чужим. — И я благодарен. Но пожалуйста, уходи. — Благодарен?! Сережа вздыхает судорожно и заставляет себя открыть глаза — ровно в тот момент, когда когтистая рука отвешивает ему пощечину. Хмурится, отшатывается, пытается напомнить себе, что Птицы на самом деле не существует, а значит и чувствовать он ничего не должен… Но чувствует. Кожа на месте удара горит, и, кажется, остались царапины от когтей. Разумовский осторожно дотрагивается до щеки, а потом подносит пальцы к глазам. На них все-таки осталась кровь. Или это тоже — галлюцинации? Птица не просто зол — он в бешенстве. В его золотых глазах — дикий огонь. Его лицо перекошено. Сережа чувствует его ярость на физическом уровне. Не может отвести взгляд. Не может пошевелиться… — Если бы ты был благодарен, то выбрал бы меня, а не Олега. Меня, а не Ингрид Гром. Ты даже сейчас только и думаешь о том, как бы тебе смотаться. Как бы тебе прогнать меня! Сережа непроизвольно кивнул, не в силах отвести взгляда от гремучего золота глаз своего собственного альтера. — Скажи, а ты уверен, что эти двое выбрали тебя в ответ? Что твоя драгоценная Гром не соврала тебе? Что она на самом деле работает, а не свалила куда-нибудь с Олегом наедине? Только представь, как она доверчиво смотрит ему в глаза. Рассказывает то, что не хочет рассказывать тебе. Улыбается. А Олег… Это было слишком. Сережа дергается, намереваясь впечатать кулак в скулу своего «собеседника», но пролетает вперед, спотыкается и падает на пол, чувствуя себя так, словно прошел через грязевую завесу. Птица разлетается на черный, вязкий дым, а потом собирается обратно, заливаясь громким, леденящим душу хохотом. — Олег бы очень расстроился, что ты так плохо помнишь его уроки. Сережа отползает назад, а потом с огромным трудом поднимается на подрагивающие ноги и бросается к выходу из башни. Прочь, прочь, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. От Птицы, башни, прошлого, замкнутого пространства… …Когда, через несколько часов он добирается до квартиры родителей Ингрид, в голову неожиданно приходит понимание того, где он, и что обувь, телефон и кошелек остались в башне. Кажется, придется попросить ее занять на такси, потому что готовности проделать обратный путь пешком не ощущалось. А еще придется попросить кипяток, потому что иначе он просто превратится в гребанную сосульку. И извиниться. Он не должен был приходить сюда, он не планировал приходить сюда и мешать ей, он сам не знает, как именно он оказался здесь — в памяти нет ничего кроме смазанных силуэтов нависающих зданий, холодного света фонарей и низкого грязного неба над головой. Оно нависало, давило, не давало дышать… Стук в дверь остается безответным, но сама дверь открыта. Сережа невольно улыбается, хотя вообще-то подобная забывчивость майора Гром его здорово раздражала. Но, возможно сейчас она знала, чувствовала, что он придет? Надеялась на это? Ждала его? Сережа делает шаг вперед и щелкает выключателем. Чувствует, как внутри начинает шевелиться тревога, постепенно перерастающая в панику, когда на него сваливается понимание. Ингрид Гром здесь не было. Квартира была пуста. *** Когда Сережа возвращается в башню (от вынужденного блуждания по предрассветным улицам его спас какой-то добросердечный водитель, предложивший подвезти за «просто так»), в кабинете нет никого кроме него. Холод, так и не отпустивший его не смотря на включенную в машине печку, перемешивается с прострацией. Наверное Ингрид заночевала в спецслужбе. Она так делала время от времени, когда засиживалась над материалами допоздна. А может быть ее сдернули на выезд, что было хорошо и плохо одновременно. Плохо — потому что это значит, что погиб ещё один человек. Хорошо — потому что есть надежда, что именно в этот раз преступник допустил ошибку. Так или иначе — ничего страшного не случилось. Она предупреждала его, что хочет полностью сосредоточиться на расследовании. … Чашка горячего кофе позволяет самую малость согреться. Сережа усаживается в кресло и прикрывает глаза, чувствуя, как на него наваливается слабость. Видимо, сказалась бессонная ночь. Сейчас бы прилечь на часок-другой, но нужно использовать время по максимуму, а ещё, вроде как, сегодня какие-то переговоры… День проходит на автопилоте. Навалившаяся утром слабость так никуда и не уходит. Не пропадает и холод: колотит так, что зуб не попадает на зуб. Не спасает даже кулер с горячей водой, только глотать становится больно. Разумовский вздыхает и прикрывает глаза. Вот только простуды ему для полного счастья и не хватало. Впрочем, ничего страшного. Раньше он эффективно (ну ладно, не очень) работал в таком состоянии и всё было хорошо. Он справится. В конце концов, на крайний случай всегда есть антибиотики… В половину восьмого вечера телефон отображает звонок от Димы Дубина. Он извиняется за то, что никак не выходил на связь в последнее время, спрашивает про него, про Ингрид, рассказывает про работу, зовёт выпить — чтобы почти как межсемейные посиделки, вчетвером… Сережа мысленно отмечает определение «межсемейные», но не спрашивает. Выпить тоже отказывается — точнее соглашается, но не сегодня, сегодня работы много, а у Ингрид и того больше. Дима понимающе хмыкает, вздыхает, сетует на то, что они с Ксюшей из-за вороха расследований едва ли не живут на работе, хорошо хоть видятся, когда находятся в Управлении. Не так часто, как хотелось бы, но… — …мне до сих пор непривычно в одиночку работать, — Сережа почти уверен, что собеседник смущённо улыбается. — Нас с Ингрид когда в пару поставили, я на нее злился иногда. Не понимал. Даже побаивался немного. А потом вдруг понял, что всё, что я теперь умею, я перенял от неё. Жаль, что наладить контакт теперь уже не получится. Я ведь как лучше тогда хотел. Испугался за неё. А в итоге… Сережа запрокидывает голову и закусывает губу. Он знал, о чем говорит Дима. Но мотивы его понимал и поэтому не обижался. — Вы говорили после этого? — Нет, — полицейский вздохнул. — Я тогда пояснил ей это на вызове. Когда консьержку Маркова убили. Но не уверен, что она вникла. Оно и неудивительно. А потом… Сережа кивнул. Он знал, что было потом, гораздо лучше Дубина знал, и до сих пор иногда просыпался от кошмара, где опоздал. Где она всё-таки шагнула с крыши под гнетом навалившегося дерьма. — Значит, нужно поговорить. Только не сейчас. Сейчас у неё… Особой важности дела и она очень устала. Потом. Когда всё закончится. Я дам тебе знать. — Спасибо, — Дубин, кажется, просиял. Ингрид обязательно сказала бы: «как дурак». Ну, наверное. — Для меня это очень важно. Даже если ничего не получится, то я по крайней мере сделаю всё возможное. И кстати, что у тебя с голосом? — Бессонная ночь, — хмыкает Разумовский, не горя желанием навешивать на товарища свои проблемы. — А… — Кажется, его поняли неправильно. — Ну… Да. Постарайся говорить поменьше, я читал что… В общем, восстанавливайся. Я больше не буду заставлять тебя говорить. Сережа с улыбкой попрощался и сбросил вызов, чувствуя, как щеки горят то ли от смущения, то ли из-за простуды. Чувствует острое желание зарыться лицом в пахнущие кленом буйные кудри. Вспоминает женские пальцы у себя на щеке и то, как она утыкается лбом ему в плечо, закрыв глаза… Тонкая полоска жёлтого золота поблескивает на пальце. Не обручальное, но вполне себе обещание. Так что, возможно, когда-нибудь… Тишину кабинета снова разрывает звонок, на этот раз — от Сони. Она (в очередной раз) говорит «спасибо» за неравнодушие, просит прощения за причиненные волнения и, кажется, пьяна. Снова. Скоро будет ровно год. Сережа тяжело вздыхает, думая о том, что он, кажется, опять не поработает так, как запланировал. Будь это кто угодно другой, ну кроме Ингрид, он бы попрощался и отключился, но Соня была особенной, а он уже достаточно игнорировал ее боль, хотя, вообще-то, не должен был, потому что друзья не поступают подобным образом. — Я могу чем-то помочь? — Ты уже помогаешь, — кажется, она усилием воли подавила подступающие рыдания. — Правда. — Мне… — Сережа не знал, что ей ответить. Разве она не видела, что он всячески отгораживался от ее эмоций все это время, стараясь переводить разговор на что угодно другое? Отгораживался из малодушия. Трусости. — Кажется, это совсем не так. Я ведь… — Ты что, простыл? — Я… — она переключилась на тон матери-наседки так резко, что Сережа растерялся. — Н-немного. Так получилось. — Ты же взял больничный? — У меня много работы. — Твоя работа… — У меня правда много работы. Прости, не могу больше говорить. Соня, кажется, собиралась продолжить возмущаться, но Разумовский повесил трубку. Шмыгнул носом, вытер самую малость увлажнившиеся глаза, тяжело вздохнул и вернул внимание разгребанию накопившейся документации, игнорируя противную ломоту в теле. Самое главное — перетерпеть кризис. Он уже справлялся с этим раньше. Справится и сейчас. Нужно просто сосредоточиться… …Соня перезванивает через пару минут. Выговаривает за похуизм по отношению к себе, спрашивает, есть ли вообще у него аптечка, или нужно приехать и привезти, пока и он тоже не… — Твой Олег умер не от болезни. Ляпнул и мысленно проклял себя за то, что ляпнул. Это вышло неосознанно и он ни капли не сомневался, что Соня сейчас кинет трубку и больше никогда не будет с ним разговаривать. Но она не кинула. Только судорожно вдохнула, словно растеряла весь воздух. Лучше бы она прервала звонок, или хотя бы накричала. — Я знаю, — когда она снова заговорила, в ее голосе звенели слезы. — Но можешь умереть ты. Хочешь, чтобы Ингрид была как я? — Прости пожалуйста. Я правда не хотел. Я п-просто… Мне н-не следовало… — Нужные слова упорно не желали произноситься. Не следовало поступать как последняя мразь, ударив близкого человека в самую больную точку. Не следовало вести себя так, будто с ней всё это время ничего не происходило. Не следовало зацикливаться на себе. Не следовало бояться озвучить правду. Не следовало… — Все хорошо. Извини, что я тебя отвлекла. Я просто… В трубке раздались короткие гудки. Сережа хмурится и набирает ей снова. Сердце колотится так быстро, будто хочет выскочить из груди. Холодный голос в трубке сообщает, что абонент временно недоступен. И снова. И снова. И снова. И… Птица мелькает в дальнем углу кабинета, заливаясь торжествующим хохотом. — Минус один среди тех, кто хоть как-то попытался полюбить тебя, мой милый мальчик. — Ты просто галлюцинация. Номер Сони по прежнему недоступен. Номер Олега не отвечает, насмехаясь над ним противными длинными гудками. Номер Ингрид не отвечает. Номер Лето находится вне сети. Номер Степанова, зачем-то найденный в личном деле и сохраненный в телефонном справочнике накануне днём, временно недоступен. Сережа и сам не знает зачем, но судорожно набирает эту чертову комбинацию цифр, словно не этот человек был его главным кошмаром множество долгих, кажущихся нескончаемыми лет. А потом снова Олега. И Лето. Соню. Соню. Соню. Ингрид… — Они тебя бросили. Все, все, все бросили! — Заткнись, заткнись, заткнись. — Разве ты ещё не понял? У тебя есть только я. Сережа отшатывается как можно дальше, судорожно набирая офис спецслужбы. Там наверняка какие-нибудь перебои с сетью из-за экспериментов в криминалистической лаборатории. Так иногда случалось. А Соня просто злится. Имеет право. …Ресепшеонистка оповещает, что Гром и Волков уехали вместе на какую-то квартиру ещё вчера, а майор Июнь и капитан Степанов в данный момент слишком заняты каким-то особо важным расследованием и никак не могут подойти. — А я говорил тебе! Говорил! Сережа откидывает от себя трубку и сползает на пол, сжимая руками волосы. Воздуха не хватает, паника затапливает с головой. Птица скользит по плечам черными крыльями, смеется. У него в глазах плещется торжество. Он улыбается, проводит языком по губам, словно хищник, предвкушающий трапезу. Мир все больше и больше напоминает абстракцию… Телефонный звонок вырывает из наваливающейся сонливости. Сережа почему-то почти не сомневается, что это Ингрид. Но это Соня. Она извиняется, поясняет, что телефон разрядился и ей пришлось искать в рюкзаке пауэрбанк. Что, если возвращаться к прерванному разговору, она на него не в обиде, хотя ей действительно очень больно. — … но иногда я действительно могу стать очень навязчивой. Просто, теперь когда моего Олега нет… Я очень беспокоюсь за всех вас. И мне так хочется отплатить за то, что вы с Ингрид не ведёте себя как моя мама, потому что она хочет как лучше, но постоянно делает только хуже. Всегда. Это был первый раз, когда она заговорила о своей кровной родне. — С вами двумя у меня получается отвлечься, а когда отвлекаешься на что-то, забиваешь голову другим, то оно, постепенно, начинает вытеснять остроту потери. Очень медленно конечно, но хоть как-то. Хотя я чувствую себя предательницей от мысли, что однажды перестану переживать. — Мне кажется, он хотел бы этого, — собственный голос показался чужим. — Они, ушедшие, всегда этого хотят. Но это сложно. В какой-то момент ты перестаешь постоянно про это думать и даже начинаешь что-то чувствовать, что-то делать. Но стараешься не смотреть в потерю, потому что она так и не отболела. Я вообще не уверен, что оно когда-нибудь отболит полностью. Это был первый раз, когда Сережа заговорил о потере близких с кем-то, кроме Олега. Да, один раз он рассказывал об этом Ингрид, но поверхностно, не желая выставлять себя слабаком. К тому же у нее и без этого проблем хватало. И продолжает хватать. — По крайней мере ты знаешь, где он лежит и можешь прийти пообщаться с ним. И у тебя есть голосовые. И фотографии. Какие-то вещи. Те части него, которые навсегда останутся с тобой. Как будто он не очень и умирал. — Я соболезную, — голос Сони настолько тихий, что становится ясно: она догадалась. А ведь он совсем не хотел перетягивать внимание на себя, или грузить ее своими собственными переживаниями. — Все нормально, — ничего не было нормально. — Это было давно. Не бери в голову. — В мексиканской традиции на День мертвых собирают алтарь умерших. Я так делала в прошлом году, когда… Так и не разобрала кстати. Может быть, тебе оно тоже поможет? Я и Дане посоветовала. Тогда, после того как вы с Ингрид уехали. Мне почему-то показалось, что ему тоже очень больно, хоть он в этом и не признался. — Дане? — Сережа поднимается на ноги и только теперь понимает, что он один. Что Птицы в кабинете больше нет. — Твоему бывшему недругу, — он был готов поклясться, что она улыбается. — Я хотела позвать его на чашку чая сегодня вечером, но его номер отключен. Если честно, мне очень тревожно из-за этого. Я ненавижу отключенные номера. — Ты правда думаешь, что он стоит того, чтобы тратить на него время? — получилось грубее, чем хотелось бы, но он ничего не мог с собой поделать. Не мог отпустить воспоминания. Не мог понять, что чувствует к этому человеку. Не знал, что следует делать дальше. Не мог не достать все имеющиеся в цифровом виде данные. Не мог перестать думать. Не мог перестать разрываться между советом от Ингрид и желанием максимально отгородиться от всего, что связано с этой частью прошлого. Между страхом, ненавистью и любопытством. Желанием закрыть давний детский гештальт. Понять… — Он извинился при свидетелях, он заезжал и звонил так часто, как только мог, у него хороший контакт с Ингрид, а ещё… Я не могу это объяснить, но каждый раз, когда он находится рядом, у меня создаётся ощущение, что мой Олег жив и вот-вот появится. Так что я решила выдать кредит доверия. С тобой ведь сработало. Возразить на такие аргументы было нечего. — Это не значит, что я подталкиваю тебя к общению. Ты имеешь полное право не прощать его. Но я… Ты ведь не обидишься, если я попытаюсь продолжить поддерживать контакт? — Да… — от понимания того, что она решила, будто он может обидеться из-за такой мелочи, стало тоскливо. — К-конечно. Это ведь твоя жизнь. — А что у вас с Юлей? Она очень расстроена тем, что ты её игнорируешь. Градус тоскливости повысился. Юля считала, что он способен на предательство, а Олег считал способным на убийство. И на звонки не отвечал. И вообще… — Приезжай к нам с ночёвкой, если хочешь. — Серёжа оценил запланированный на ночь объем работы и мысленно махнул на него рукой. К черту все, фирма никуда не денется. Кого вообще будет волновать фирма, если на другой чаше весов — время в компании близкого человека? Это до сих пор ощущалось чем-то странным и непривычным, как и факт наличия остальных «своих» людей у себя в жизни. — У тебя же много работы? — Работа не Волков, — оговорочка получилась по Фрейду. — Точнее волк. Хотя волк все равно почти что Волков. Не зря же Олег даже кличку себе придумал в юности — «Волчара» и невероятно перся от нее, считая, что она добавляет ему взрослости и брутальности. Сереже казалось, что единственное, чего она действительно добавляет — тупого пафоса. Но не спорил. Даже отзывался на прозвище, придуманное для него (и в итоге так и не прижившееся). Разум. Не так уж плохо, если учесть, что ум у него действительно был, а сама кличка была сокращением от фамилии. Правда, в годы студенчества до него дошло, что имя это слишком личная штука, чтобы его проговаривал кто попало, если только это не официальное «Сергей Викторович». — Хотя, наверное, не стоит, — Сережа вспомнил о том, что простыл, и мысленно проклял самого себя. Если бы не тот чертов приступ, его бы не просквозило. А если бы его не просквозило, не было бы риска заразить Соню. И тогда они могли бы встретиться. — Иначе меня сожрут. — Волк или Волков? — Искусственный интеллект. — Это действительно серьезно, — девушка весело фыркнула. — Ладно, трудись. И пожалуйста, прими лекарства. Очень тебя прошу. От ее заботы в груди образовался теплый, греющий не хуже пледа комок. Сережа моргнул и потер глаза. Желтое золото бликануло на пальце, словно напоминая: все хорошо. Ингрид не стала бы дарить кольцо, если бы собиралась уйти. И проводить с ним время. И целовать на прощание, пообещав позвонить при первой же возможности… — Обещаю. *** Лекарства, которые Сережа все-таки заставил себя выпить, чтобы не нарушать выданного лучшей подруге обещания, не шибко то помогают: его знобит, у него ломит все тело, ему не хватает воздуха. Полноценно погрузиться в рабочий процесс так и не получается, не в последнюю очередь из-за острой режущей боли в горле. Сережа на всякий случай даже сделал на себе очередные пару надрезов с помощью ножа для резки бумаги: на случай, если подобное состояние — вина Птицы. Птица оказывается ни при чем, зато в темноте кабинета, разгоняемой только слабым мерцанием рабочего стола-монитора, клубятся тени. Сереже кажется, что из угла в угол пробежала Марси, разгоняя тишину своим фирменным тончайшим «мя», он буквально чувствует ее пушистый, подобный метелке для пыли хвост, мазнувший его по привычно босым ступням, чувствует на себе взгляд слепых, напоминающих космос глаз, за которые она и получила свое имя, Марсианка, почти сразу же сокращенное. — Марси, — он знает, что это глюки, потому что ни одна кошка не проживет так долго (а даже если и да — как бы она нашла его?), но не может удержаться. Вылезает из-за стола, садится на корточки посреди рабочего кабинета, протягивает руку вперед, чтобы она могла ее обнюхать. Она всегда так делала перед тем, как позволить себя погладить. — Марсенька. Марсюша. Кабинет отзывается тишиной, а почти забытые формы имени — комком у горла. Сереже от этого неимоверно смешно, до истерики. Журналисты, включая Юлю, были бы счастливы, если бы видели эту картину: блядский гений-миллиардер Сергей Разумовский сидит босой и растрепанный посреди темного, ночного кабинета и разговаривает с галлюцинацией давным-давно умершей кошки, которая даже погладить себя не дает. Она, наверное, считала его предателем. Совсем как Юля. Сережа всхлипывает, сердито стирает брызнувшие из глаз слезы и набирает номер Пчелкиной, горя желанием высказать ей все, что он про нее думает. Юля сбрасывает звонок на десятом гудке. Сережа чувствует, как внутри начинает кипеть раздражение и, показав ее номеру средний палец, со спокойной душой отправляет предательницу в черный список. Нужно будет еще сменить замки. Хотя, он все равно собирался покупать другую квартиру… — Вы выглядите нездоровым,— голос Марго разрывает тишину подобно удару кнута. — Мне позвонить в «Скорую»? — Нет, спасибо, — наваждение с присутствием кошки пропадает, заставив Разумовского облегченно выдохнуть. Он отбросил телефон в сторону, не особо заботясь о его сохранности и улегся прямо на пол, прикрыв глаза. Сон подкрадывается незаметно, принеся с собой всю ту же наполненную неясными тенями тьму. Эти тени похожи на липкий зловонный дым, сквозь который насмешливо блестят золотые глаза. — Только я по настоящему тебе верен. Разлепить глаза на звон будильника получается с трудом — ресницы склеил успевший подсохнуть желтый гной. Тело продолжало ломить. Нос забился. Горло болело. Безумно хотелось спать. Сережа вздохнул и заставил себя подняться на ноги. Нужно было кое-что сделать. Очень важное. Вот сейчас… Номер Ингрид по прежнему не отвечает. Номер Олега тоже. Телефон Лето все еще выключен… — Сергей, мне позвонить в скорую? В кабинете невыносимо жарко. — Нет, — голос подчиняется не сразу. Пришлось откашливаться. — Все в порядке. — Я так не думаю. Телефон Олега не отвечает. Телефон Ингрид не отвечает. Телефон Лето недоступен… Это бесило. 55% проблем в его жизни решались перезагрузкой. 30% — исправлением ошибок в коде. Еще 5% убирал возврат к заводским настройкам, но… Но конкретно проблемы нынешние входили в те 10%, против которых он был практически бессилен. Телефон Ингрид не отвечает. Телефон Олега не отвечает. Телефон Лето недоступен. Сережа со вздохом закидывает в себя очередную порцию кипятка и набирает Лидии Яшиной, подумав о том, что если ее номер тоже окажется недоступен, он просто сойдет с ума. То есть, он, конечно, уже, но… — Добрый день, Сергей Викторович. Сережа залился краской. Он привык, что в свои немногочисленные визиты к ним домой эта женщина вела себя по другому. — Добрый день. Я хотел с-спросить… — сердце колотится как сумасшедшее. — Я не могу дозвониться до Ингрид. И Олега. И Ле… То есть, Августы тоже. Уже несколько дней… …Прояснение ситуации ни капли не помогает. — Это насчёт Погодина. У меня есть идея, но… — Ты не уверена? Она снова рисковала своей жизнью. Она снова ничего ему не сказала. Точнее сказала, предупредила, но умолчала о самом главном. А Олег, Олег, черт бы его побрал, даже не подумал сообщить ему. Да, они не разговаривали последние пару дней, но ведь о таких вещах предупреждают, тем более, что и он сам тоже — в опасности. Такие вещи выше, чем ссоры. Так какого черта?.. — Потому что никто не хочет иметь с тобой дела, Тряпка. — Заткнись! — поднявшаяся было изнутри волна раздражения на Олега перепрофилировалась в злость на разошедшегося альтера и дикую ненависть к самому себе. Потому что пока они там рисковали своими жизнями он только и занимался, что саможалением. Потому что он сам заложил в голову Ингрид эту идею. Потому что он никак не может помочь. Потому что… Грохот опрокинутого стола-ноутбука выдергивает обратно в реальный мир. Сережа в упор не помнит, как сделал это, но ему становится дико смешно от собственного поступка. Ему не жалко стол, у него достаточно денег, чтобы оплатить ремонт сразу двенадцати, двадцати таких столов, но он ненавидит этот кабинет, ненавидит эту блядскую, возведенную в порыве гордыни башню. Его терзает соблазн просто облить бензином весь первый этаж и поджечь все к чертям собачьим, чтобы огонь забрал все, вообще все, включая Птицу… Хочешь, чтобы Ингрид была как я? Больше всего на свете ему хотелось, чтобы Ингрид была счастливой. В идеале — в союзе с ним. И то, что они провели вместе эти три дня, пусть и не настолько полностью, как хотелось бы (а не поперся бы за кольцами, времени осталось бы больше, хотя кольца, вне всякого сомнения, того стоили), успев о многом поговорить, давало надежду. А это значит, нужно что-то делать, чтобы то хрупкое и хорошее, что построилось за это время, выросло и окрепло. Например, поехать домой. Да, операция по задержанию может затянуться, но это не значит, что он не может подготовить еду и уют. Поработать можно и из дома, тем более, что его здоровье сейчас все равно оставляет желать лучшего. Рабочие встречи тоже можно проводить по Зуму. Не переломятся. …Это решение как будто открывает внутри него второе дыхание. Сережа поручает ремонт своего стола Марго, потому что ему совсем не хочется контактировать со специалистами (и вообще — с людьми), добирается до дома, успев заказать доставку продуктов во время подъема в лифте. Ингрид наверняка вернётся усталой, да и Олег тоже, а ещё может заехать Лето, поэтому нужно сготовить им что-нибудь, а ещё — закупить как можно больше сладкого, потому что сладкое поднимает настроение. Им нужно будет поднять настроение. Олег правда не слишком любит сладкое, если он помнит правильно… Потерпит. Сам виноват, что не посвятил его в свои вкусы и молчит о всяких важных вещах, как последняя ебучая крыса. Разве что прибавить к заказу сухофруктов — на всякий случай. В Сирии они, по идее, должны быть в ходу. И ещё кислые мармеладные ремешки, которые любит Ингрид. И семечки — специально для Лето… Пиздец встречает его своим фирменным «мрмя» и гордо удаляется в комнату Олега, задрав хвост. Сережа улыбается невольно, потому что этот засранец таки вышел его встречать, пушистая вредная жопа. И кому вообще нужна эта башня, когда есть дом? И кот. И люди, которые остаются рядом не смотря ни на что… Он снимает кеды и проходит следом за Пиздецом, намереваясь взять его на руки, чтобы насмотреться в хризолитовые, без единого признака слепоты глаза и чмокнуть в лоб, но замирает на пороге комнаты, чувствуя себя так, словно его переехало гигантским асфальтовым катком, не меньше. Вещей Олега не было. Их, как показал более детальный осмотр квартиры, вообще больше нигде не было. Олег переехал и ничего не сказал ему. И вообще — ничего ему не сказал. Вообще ни о чем. Просто вычеркнул его из своей жизни… …Пиздец испуганно взвыл и вылетел из комнаты, искренне не понимая, почему хозяин ни с того ни с сего начал швыряться стульями, да ещё и не следить, чтобы они не отлетали в него, порядочного кота… Сережа этого не заметил. Он вообще перестал понимать, где находится, потому что Дерево Висельницы встало перед глазами так отчётливо, словно он снова был там, в детдоме. Листва шелестела на невидимом ветру, где-то поблизости плескался Финский залив. Степанов и Волков, в одинаковой чёрной одежде, с огромными черными крыльями за спиной и ослепительно желтыми глазами обступили его с двух сторон. Их лица перекосили улыбки, полные презрения. — Кто тебя такого вообще выберет? — спросил Олег. — Кем ты вообще себя возомнил? — спросил Степанов. — Пожалуйста… — Сережа хотел сказать что-то другое, но изо рта не вырывалось ничего кроме тихого, жалко звучащего шепота. — Пожалуйста… Он опустился на колени и опустил голову. Скорее всего эти двое сейчас убьют его, но это неважно. Он устал. Он безумно устал, и все, чего ему хотелось — хоть немного тепла, даже если это окажется тепло смерти. Все эти годы… Все эти убийства Чумного Доктора… — Пожалуйста, позвольте мне уйти.