Змеи и струны

      Медуза хорошо воображала, спасаясь от паранойи на пустынном острове, но не предвидела даже в фантазиях, что обретёт очаг, семью и ремесло. Мечты изменяли прошлое, оберегая Медузу в роковой день, избавляя от домогательств, уводя прочь от Парфенона.       Она не верила, что проклятие исцелимо, и не верила, что уживëтся с ним. Змеи ярились тоже, возмущённые компанией, кусали шею и щёки, и перемирие простым не было.       Первый век на Тринакрии Медуза ждала героя. Храброго и милостивого, находящего гран сострадания к уродливому существу, обречённому на изгнание. К веку третьему Медуза рассчитывала лишь на крикливые песни и диффамации с континента.       Слепой музыкант подарил ей кольцо, венец и любовь.       Важна не ипостась, а принадлежность. В дивном краю яд обнаружил призвание: Медуза лечила свороб, утицу и гвоздуху, стирала веснушки, загущала волосы, чувствуя себя искомой, полезной, равной мужу — колдуну — и пьяной сим знанием. Омерзительная горгона прослыла писаной красавицей навской земли. Взоры, полные восхищения и обожания, сопутствовали на зыбких тропках и в дворцовых залах…       И здесь. В царской горнице.       Кощей послойно раздевал жену, вдруг спокойную, даже отрешённую. Щëлкнула запонка на плече, соскользнули корзень, пояс и кафтан. Торжественное платно Медузы опадало быстро, влекомое тяжестью каменьев и дробниц. Кощей сел на корточки, снял башмачок за пятку. Медуза не возвращалась, подвластная, но неразумная. Подол Кощей передал в Медузины ладони; та дрогнула, оклëмываясь.       — Задумалась? — мягко спросил он.       Медуза кивнула, сняла рубашку, подцепила Кощеевы бармы, расшитые тесьмой. Он что-то прошептал, блеснула сплошная дуга, открывая наготу. Притязательные губы настигли живот без спешки и без сомнения, вздымая сквозистый пушок. Тёплые руки проследили бёдра снутри колена и выше; укрепились, не позволяя отступить. Медуза загладила назад чёрные пряди, намекая запрокинуть голову.       — Подсвети, — с деланной невинностью предложила она.       Кощей усмехнулся, крохотные искры вспыхнули на пальцах. Медуза, взлелеянная, качнулась, встречая точечные грозы местами, где её нужда ощущалась особенно остро. Дразнящая, колкая щекотка пронизывала кожу, распространяя жар и гудящие волны. Медуза охнула, ахнула, неосторожно сжала кулаки.       — Дорогая, — раскатисто осадил Кощей, выпутывая причёску из страстной хватки.       — А… ой, — еле вымолвила Медуза, пылая и задыхаясь.       Кощей выпрямился, и Медуза в горячке поцеловала его, взлетев на цыпочки, впечатываясь грудью, трепещущей купно с сердцем. Взмокла спина её, укладываемая на перину, бежали мурашки, и Кощей не задержался, поощряя ноющие тела.       Марево накалялось. Медуза застонала, сгибая ноги, Кощей неразборчиво выругался, и наслаждение повило их. Касания магии сотрясали Медузу доныне, как эхо; какое-то время супруги нежились в обнимку. Позже Кощей сдвинулся, заговаривая огонёк лучины.       — Во дому хозяин як солнце красное, во дому хозяйка як луна ясная, буде здоровы да година ладом. С праздником, Медуза, Долгая ночь.       Мерцали охристые глаза. Медуза растрогалась, смахнула слезинку.       — С праздником, Кощей. Долгая ночь.

***

      Пряли орисницы да сплели судьбы, не велели ниточке узелка, сыну чернобожьему неглядную на чужбине обещали. Кому плясать, кому сказывать, а всякому кулику своё болото.