Привет, заяц

      

X

А как же я?

                           Верхнекамск,       Май, 2015 год                     Обычно май радует душу, а в этом году наоборот, в этом году убивает. Не аромат сирени витает в воздухе, не запах первого в этом году сырого асфальта, а стоит непонятная вонь тоски и надвигающейся поганой тревоги. Ничем такое состояние не могу объяснить — плохо и всё.       В душе я всё время сокрушался, что зимние и ранние весенние деньки, такие холодные, снежные, уже закончились; отказывался принять солнце, шелест берёзы под окном, аромат первых шашлыков со стороны частного сектора. У деда в комнате окна как раз на него выходят. Там у людей деревенская жизнь начинается. Окна откроешь, на улицу высунешься и как будто уже не в городе.       Воротило от всего этого. Воротило от солнца, воротило от шашлыков, от запаха баньки и от цветущей берёзы. В мерзотную слякоть зимы хотелось нырнуть. Вынырнуть где-то там хотелось, в безмятежных днях, проведённых с Витькой. Среди наших прогулок, беготни по крышам, среди бесконечных морозных ночей.       Желалось вцепиться до крови в его силуэт на балконе в тусклом свете уличных огней. Отпускать его не хотелось. Хотелось пронести его с собой в эту чарующую весну. В такую по-странному холодную и ледяную, холоднее даже самой зимы.       — Лето ведь на подходе, весна такая шикарная, каникулы скоро, одиннадцатый класс на носу, потом поступление в институт, — я всё пытался себя подбадривать. — Столько можно всего будет сделать с Витей. В деревню съездим, умотаем на море, у меня можем всё лето прожить, или даже у него.       Не помогало ничего, тоска всё равно душу съедала. Самая непонятная тоска на свете: непонятно откуда взялась, неясно, когда уйдёт.       Уйдёт ли вообще?       Тоже неясно.              

***

             Уже семь с небольшим месяцев Витя существовал в моей жизни. Я даже забыл, каково это вообще, жить без него, без его присутствия, не слышать его дыхания, не умиляться его улыбке, не ёжиться, когда он треплет меня по волосам и называет Тёмкой. Своим ушастиком. Когда за ухи меня дёргает.       Всё хорошо будет. По-другому не может быть.       Со мной останется. Этой весной. В жарком мае с розовыми закатами и пением стрижей. Пронесём с ним всё это волшебство наше из зимы в скучное верхнекамское лето. Пусть хоть оно немножечко своей зеленью скрасит нашу блёклую городскую окраину. Разольёт акварель ранних рассветов и поздних закатов по серому и унылому небосводу. Под тугой хмурой дымкой заводских выхлопов.       — На последний звонок придёшь к нам? — Витя как-то спросил меня по телефону.       — Приглашаешь?       — Приглашаю. Придёшь?       — Приду. Куда я денусь? Будешь там красивый в парадной форме стоять?       — Да я её и так через день ношу, — он скромно признался. — Уже никакой в ней парадности не осталось.       Как от такого откажешься? Приду, посмотрю, полюбуюсь. Это же была его жизнь, его семь лет, которые он отдал, хоть и сомнительному, на мой взгляд, но всё же служению родине. Всё доказывал все эти годы окружающим, что он тоже чего-то стоит, как и все остальные ребята. Что с ним тоже можно считаться, что он не прыщ сопливый, вроде меня, а толковый и решительный парень. Уже даже мужчина. Без неуверенной дрожи в голосе.       — Что делать будешь? — он всё меня спрашивал по телефону и улыбался, хоть его этой улыбки я и не видел. — Стоять и на меня смотреть?       — Да. Мне не привыкать.       — Я помню, — он посмеялся. — Стоишь там, за забором, всё время, палишь меня после уроков.       — Ну ладно тебе. Всё уже, выпускаешься, уже никто не будет стоять, не на кого будет смотреть. Не переживай. С твоей стороны там кто придёт?       — Да кто, кто. Отец, Танька с Ромкой. Всё. Кого тебе ещё надо? Мамы не будет, сам знаешь…       И я осторожно спросил его:       — А ты потом… Домой поедешь?       — А что?       — Думал, может, погуляем. Или ко мне зайдём. Как хочешь.       — Да можем хоть до утра гулять. Последний звонок же.       Улыбка сама на лице растянулась.       — Опять всю ночь?       — А что? Тебе тогда понравилось?       — Я разве не говорил?       — Нет, Тём, не говорил.       — Понравилось, — я сухо перед ним отчитался.       — А летом сейчас, прикинь, как круто будет? Тепло. И по подъездам, как ты сказал, шкериться не придётся.       Такие приятные слова. Прохладный майский бриз раздули в душе. Наполнили всё вокруг фантомным ароматом сирени, запахом мокрого дождя, первых жжёных листьев и дымом шашлычных костров.       И всё для нас с ним. И больше ни для кого.       — Да… — мечтательно протянул я. — Если хочешь, можем и пошкериться.       — Хочешь, пошкеримся, — он повторил с хитрецой в голосе.       — Да. Хочу.              

***

             Натановский переулок.       Такой яркий и праздничный сегодня. В парадном настроении утопал, взрывался пёстрыми воздушными шариками. Весь город сотрясал истошной торжественной музыкой из старых колонок.       Я скромно заделался в толпе, стоял среди родни, друзей и девушек выпускников на плацу у кадетской школы. Торжественный лай директора слушал. Всё стоял там и чего-то вопил в своих больных патриотических воплях. На весь город вопил.       — … достойные сыны нашей отчизны! — он закончил предложение, чуть ли не в тряске от благоговения, и как будто даже слезу пустил. — Идите смело, высоко подняв голову, и никогда не забывайте стен родной школы!       Взгляд мой выискивал Витьку в толпе.       Нашёл. Уставился на него и не сводил глаз.       Стоял в одном ряду с остальными кадетами, голову задирал гордо. Шелохнуться не смел. Похож был на английского королевского гвардейца. Солидностью весь сиял в наполированных ботинках, чёрной парадной форме с аксельбантом и белыми перчатками, как у Микки Мауса. А вокруг, куда ни глянь, цветы, цветы, вспышки мыльных фотоаппаратов, восторженные всхлипы родителей и слёзы гордости за своих сыновей.       — Половина сопьётся, — Витя как-то рассказывал мне про свою параллель. — Остальная половина кто по шарагам разбежится, кто на контракт в армейку учешет. Обычно всё как-то так, плюс-минус.       Я старался особо из толпы не высовываться: там где-то стояли Витькин отец с его сестрой и племянником. Увидят ещё, скажут, вот, мол, привёл своего этого. Пообещал ему, что сегодня и на пушечный выстрел не приближусь, пока они не уйдут, а то ещё не дай бог скандал спровоцирую. В такой день.       — Ой, жара такая, они стоят там в кителях своих парятся, — тётка передо мной проворчала и стала обмахиваться панамкой. — Сынок, сними, сними, не мучайся! Чего там стоишь?       Всё смотрела на одного из кадетов, махала ему рукой и ждала, пока он посреди торжественного мероприятия снимет вспотевший китель и ей его вручит. Смешная какая.       — Наташ, тише, ну! — мужик, что стоял рядом, одёрнул её. — Флаг сейчас выносить будут! Потом снимет.       Все кадеты выстроились в линеечку и неспешно замаршировали к директору на середину плаца. Потом замирали, на одно колено вставали. Целовали флаги. Сначала флаг Верхнекамской области, потом триколор. Торжественно всё и вроде бы даже церемониально, а всё равно гитлерюгендом каким-то пахнуло.       Не сегодня об этом думать, чего уж. Не буду ему праздник портить.       — А теперь, дорогие кадеты, их друзья и родители, — объявила в микрофон серая чиновничья морда тётки с рыже-коричневой лентой на груди, — торжественная церемония прощания со знаменем!       Зажурчали аплодисменты, фотокамеры запестрили вспышками, словно гирлянды. На плац в бравом марше кто-то из ребят стал выносить красное бархатное знамя.       «Верхнекамская Кадетская Школа-Интернат номер один» было вышито на ней золотыми толстыми нитями.       Обрядно-ритуальная часть продолжилась. Опять на колено вставали, фуражки снимали, ребята по одному к знамени подходили. Кто-то его к лицу прикладывал, целовал даже, а одного паренька совсем на слёзы пробило. Я увёл саркастичный взгляд в сторону. Не понять мне такого, чего уж и говорить. Стоял бы сейчас Витька со мною рядом, видел бы мою реакцию, по башке бы меня за такие выходки треснул.       Как будто мои мысли услышал. Увидел меня в толпе       Витя.       Стрельнул мне взглядом, убедился, что я на него смотрю, а потом опять растворился в толпе ребят. Ребят, что утопали в объятиях родных и близких, в их слезах и улыбках. Цветы принимали и одобрительные отцовские рукопожатия.       И у Вити всё это было.       Так вот посмотришь на него с семьёй и даже не можешь представить, что они так к нему относились из-за этой маленькой его особенности. А может, и смирились уже давно со всем. Мы с ним редко говорили об этом.       Кто знает, может, и со мной уже как-то смирились.       Взгляд у него был такой пустой и задумчивый, устремлённый куда-то вдаль. Даже без слов, в ста метрах от него я вдруг понял, что он, наверно, о матери думал. Не смогла из-за болезни прийти и цветов подарить.       — Молодые люди, на общее фото, все, все, проходим быстренько! — истошно вопила дама, сотрясая древние стены школы своим писклявым голосом. — Бегом, бегом, чего встали-то все?       Головы собравшихся гостей замельтешили вокруг. Всё равно удалось разглядеть лица ребят, их сверкающие зубы и кривляния на камеру, когда всё вокруг озарилось вспышками. Пузатый мужик в форме расположился между пацанами в самом центре с невозмутимой миной. Хмурился так сердито, непонятно только, из-за чего. Того и гляди подбежит к фотографу и врежет ему просто так.       Женщина с микрофоном продолжала шоу-программу:       — Друзья, остаёмся, пожалуйста, все на концерт в честь последнего звонка. После фото дружно все выстраиваемся обратно в линеечку, все слышали?       А концерт ещё продолжался. И жара тоже.       На плац вышли штуки четыре вульгарно разодетые женщины с длинными ногами. Все в пёстрых платьях с огромными перьями, в ярком и пышном макияже, под музыку будто с бразильского карнавала.       Культур-мультур развели перед всеми.       Я покосился на Витьку в толпе. Он поймал меня взглядом и неловко заулыбался, плечами пожал — понял, видно, из-за чего я на него посмотрел. Ну да, мол, такая вот у нас развлекательная программа. Зато всем нравится. Люди фотографировали все эти карнавальные танцы и восторгались, как дамы ногами вскидывали до самого неба, как смотрели на кадетов соблазнительным взглядом, хитро улыбаясь.       Глаза выцепили в толпе их директора. Тот самый пузатый мужик, что позировал с ними на фотографии. Улыбался так ярко, широко-широко, совсем уже будто другой человек. Наслаждался концертом под барабанную дробь и радостно хлопал в ладоши.       В голове вмиг возникла картина того, как всё было.       — Пускай мальчишки повеселятся! — он, наверно, сказал организаторам, когда утверждал полуголых девиц на плацу. — А чё? Им понравится, повеселятся, отдохнут.       И вроде бы всем понравилось, веселились и отдыхали. Я только парочку озадаченных и смущённых лиц заметил, остальные довольные были.       — Чё, Артём, на жопы залип, да? — вдруг послышался позади голос.       Я обернулся и увидел на фоне одурманенной откровенными танцами толпы знакомое лицо.       — Ха, Димон! — радостно произнёс я и пожал ему руку.       Не думал, что буду так рад его здесь увидеть. Сам даже себе удивился.       — Ты тут какими судьбами? — он спросил меня и поправил на голове фуражку рукой в белой перчатке.       — Да к… — я на секунду замялся и сам в голове для себя кое-что уточнил, чтобы лишнего не сболтнуть. — К другу. Просто уж пришёл посмотреть, поддержать.       — Кого тут знаешь? — Дима спросил с ехидным прищуром.       — Катаева.       Он засмеялся:       — Вы знакомы, что ли?       — Ну так. Немножко. Да.       А сам себя возненавидел за этот гнусный ответ, пропитанный ядовитой мразотной ложью. Знакомы немножко, да, как же.       Димка меня похлопал по плечу и сказал:       — Ладно, после концерта потрещим, расскажешь, чего там в школе. Ольга Владимировна-то ещё работает?       — Работает.       — Вот блин. Из-за неё только и ушёл.       — Да пошла она.       Он захохотал:       — Тебя тоже, да, тарабанит?       — Мгм.       На сцене посреди плаца наспех развернули красную ширму. Когда успели? Ещё минуту назад ничего не было. Мелкие пятиклашки в камуфляжной форме позади этой ширмы суетились, пищали своими звонкими голосами, о чём-то спорили.       Вездесущая тётка с микрофоном вышла в самый центр и объявила:       — Сейчас воспитанники нашей школы, ученики пятых классов, покажут вам кукольный спектакль на английском языке. Сказка про репку! Под творческим руководством Башировой Татьяны Анатольевны.       Все захлопали. Я обвёл непонимающим взглядом плац и покосился на Димку. Что происходит вообще? Я думал, уже всё закончилось.       — Я такого просто никогда на последнем звонке не видел, — я признался ему почти что на ухо.       Димка засмеялся:       — Да у нас директор вечно с ума сходит, всякую херню выдумывает. Ты ведь так же всё на английский передёргиваешь, да?       — Да.       — Ну вот, смотри, переводи мне.       Вся территория школы зазвенела громким писклявым голосом пятиклашки. Такой суровый и бойкий русский акцент ядрёно отозвался в облупившихся стенах. За ширмой вылезли куклы, натянутые на маленькие мальчишечьи руки: бабка, дедка, внучка и собака. Задёргались в разные стороны, руками захлопали и задрыгали головами.       — Грэндпа пулд грэндма, грэндма пулд грэндпа, энд грэндпа пулд зэ турнип. Зэй пулд энд пулд бат куднот пул ит ап!       Вспышки, вспышки повсюду, радостные улыбающиеся лица, редкие аплодисменты и неловкие смешки. А сам стою и жду, когда это всё закончится. К Витьке хотел подойти, похлопать его по плечу хотел, поздравить с праздником, сказать ему, какой же он молодец, что прошёл через всё это. Признаться, как же я искренне им восхищался и где-то в глубине души, очень-очень глубоко, желал, чтобы и у меня в жизни было что-то похожее.       — Турнип, это чё такое? — Димка спросил меня шёпотом.       — Репка.       — А-а-а, — он задумчиво протянул. — Понятно.       — Зэй пулд энд пулд энд пулд зэ турнип ап!              

***

             После концерта Витина семья покинула территорию школы, и его тут же обступили Стас и Олег. Скакали вокруг него, дурачились, как обезьяны, ржали над чем-то, лупили друг друга без всякой причины, то в плечо, то в живот.       Я подошёл к ним аккуратно и будто бы даже исподтишка, замер в тени школьного здания и молча стал наблюдать. Витя меня заметил, заулыбался. Я к нему подбежал.       Подбежал и обнял его, вплотную прильнул к его груди, носом в белоснежный аксельбант уткнулся. Всё лежал на нём и лежал. Дольше положенного.       Он неловко занервничал:       — Тём, ты что-то увлёкся. Тём?       Я выпустил его из объятий, сделал шажок назад и затоптался на месте.       — Да. Извини.       Стас с Олегом позади него непонимающе глазели на нас и загадочно ухмылялись.       — Пиздец вы палитесь, — бросил Олег. — Вы чё уж?       — Да захлопнись ты, — Витька его одёрнул.       И на меня посмотрел. Улыбался. Наслаждался моим молчаливым поздравлением.       — Ты молодец, — я сказал ему тихо.       — Спасибо, — он засмущался и немножко даже покраснел. — Ты тоже молодец.       — Эй, молодец! — крикнул Стас. — Ты свинячить пойдёшь, нет?       Витька ему ответил:       — Не сегодня же, вы чё? Договорились же завтра.       Олег недовольно цокнул и махнул рукой в его сторону, мол, ясно всё с тобой.       — А вы Димку Замятина знаете? — я спросил их.       Олег засмеялся:       — Знаем, как уж не знаем. А чё он?       — Да ничё, — я пожал плечами. — Он у нас до восьмого класса учился, видел его сегодня. Я даже не знал, что он тут у вас учится.       — Да пошёл он в пизду, гашёный бля, — засмеялся Стас, опасливо оглянулся и закурил под шумок, пока никто на нас не смотрел.       — В смысле гашёный? — я переспросил и нахмурился.       Витька вдруг засмущался, снял фуражку, пот со лба вытер. Стал топтаться на месте, будто в чём-то провинился.       — Да ему в варенье как-то разок нассали! — Олег громко заржал. — Чепушила тупой. Фу, бля. Пошёл он, в натуре. Чё ты про него вообще вспомнил?       Витька весь раскраснелся. Зелёные глаза засмущались, плечи неловко сжимались и всем видом будто извинялись за что-то.       Не Сашка, значит. Как у него в песне героя звали.       Димка это был. Имена поменяли. Как хитро.       А чего же настоящие не оставили? Смущать не хотели? А сюжет песни про отношения с Мироновым — это всё тоже шутливая выдумка или на самом деле так и было? Спросить бы у него.       После такого верить ему уже трудновато.              

***

             — Ой, да конечно, выдумка, чё ты пристал, Тёмыч? — проворчал Витька и пустил в сторону серые дымные кольца. — А про варенье всё правда.       Его хлопковый силуэт в чёрном кителе с красными линиями, пушистым аксельбантом и пурпурными погонами растворился в бархатном свете майского солнца в пышной сени деревьев. Слился с этим сладким ароматом сирени и аппетитным дымным запахом с частного сектора.       Его добрая улыбка.       Сверкала мне, как рыжие лучики. Наполняла тёплым сиянием, вслед за ним звала по тихим улочкам родного Моторостроя. И были в этих улочках только я, он и его последний звонок. Подведённая красная черта его юности.       Крыши домов задрожали под тяжестью ещё не наступивших летних деньков. В пламени солнечного света разгорались, яркими лучами, что отражались в пластиковых окнах и балконах, слепили прохожих       — Ой, господи, неужто всё, — Витька тяжело вздохнул. — Неужто уже закончилось. Поверить не могу. Семь лет, Тём.       — Устал? — я шутливо спросил его.       — Устал. Хоть высплюсь нормально. Без строевых, без всех этих догонялок каждый день. Домой приду, форму эту сожгу нахрен.       — Не надо, ты что? — я схватил его за рукав парадного кителя. — На память оставь.       — Да оставлю, конечно, я уж так, шучу, — он хлопнул меня по спине. — Сам померишь ещё как-нибудь. Тебе пойдёт.       Его блестящие лакированные ботинки засверкали по верхушкам вкопанных в землю разноцветных шин. Витя схватил меня за руку и за собой потащил. Весь горел смешливым мальчишеским задором. Сам бежал за ним, кое-как поспевал, в удобных кроссовках, а всё равно соскальзывал, всё равно чуть не грохнулся.       Пряным свежевыстиранным бельём пахнуло. Развесили на толстенных белых верёвках на детской площадке недалеко от нас. Асфальт весь уже раскалился, невесомые пуховые снежинки по нему бороздили. Тополя зацвели рано. Глазу красиво, а всему остальному приятного мало. Белое месиво путалось под ногами и липло к Витькиным выглаженным чёрным брюкам.       — Пиво будешь? — он хитро спросил меня.       — Да, буду, — я ответил и подмигнул ему.       Он будто удивился. Заглянул мне прямо в глаза, стал задом наперёд идти и всё мне не верил.       — Серьёзно, что ли? Я же пошутил.       — У тебя же последний звонок. Давай, угощай, раз наобещал.       — Ничего себе, — Витька снял фуражку и причесал рукой свой потный ёжик волос. — Это вот так я тебя за полгода испортил, значит? Обалдеть.              

***

             Янтарное пойло в стеклянной бутылке переливалось в свете майского солнца. Морда моя неприятно морщилась. А рядом Витька уверенно и спокойно делал один глоток за другим, совсем даже мордой не кривил, как я.       — Вкусно? — он шутливо спросил, хоть у меня и по лицу всё было видно.       — Мгм, — я нарочно ему ответил и сплюнул на землю.       Не осилил последний глоток.       Вокруг красиво. Хорошо и спокойно, безмятежно и радостно. Рыжий солнечный диск падал в бездонную пропасть между слипшимися архитектурными трупами девятиэтажек. Рядом стояла хрущёвка. На первом этаже магазинная витрина сияла. Облупленная и выцветшая. Зазывала прохожих своей скромностью, простотой и прохладой.       — Тём, погодь, я сигарет куплю, ладно? — сказал Витька и двинулся в сторону магазина. — Тут постоишь или со мной?       — Постою.       Я огляделся. Заулыбался.       — Так красиво тут вечером, обалдеть, — вырвалось у меня.       — Ладно. Жди тогда.       И убежал. Оставил меня одного любоваться майским прохладным вечером.       Закат разгорался. Слепил глаза и отражался в зеркале из панельных окон. Берёзовые ветки под этими окнами уже сгибались под весом тяжёлых зелёных сосулек.       Солнце ещё светило.       Переливалось янтарём за толстыми кленовыми стволами, измазанными белой краской. Радостный и бархатный свет, такой ласковый и приятный. Растворялся в скрипе дворовых качелей, в заливистом детском смехе, в недовольных криках бабушки с балкона, в её отчаянных попытках загнать внука домой после долгой прогулки.       И меня так в детстве домой тоже звали.       — Всё, пошли, — Витька вернулся из магазина с пачкой сигарет.       Дальше с ним побрели. Он опустошил пивную бутылку, потряс ей, с прищуром на донышко посмотрел и аккуратно выкинул в ржавую мусорку у магазина.       — Давай, рассказывай, откуда Димона знаешь? — он спросил у меня.       — Сказал же, он учился у нас до восьмого класса.       — Это понятно. Вы дружили с ним, что ли?       — Не приведи господь, — я посмеялся.       — А чего у вас там было тогда?       Я недовольно вскинул руками и громко цокнул:       — Да придурок он, Вить. Ну, короче, мы тогда с Сёмой стояли на третьем этаже. До меня докапывался друг наш, Денис, всё по сумке меня пинал. Ну, я и повернулся, послал его матом на три буквы, мы все поржали. У нас это нормально было, мы прям очень хорошо дружили, понимаешь?       — Понимаю, — он кивнул. — У нас с Олегом и Стасяном так же.       — Ну вот, значит. Стою дальше, никого не трогаю. И мне вдруг со спины прилетает. По морде три раза! Прикинь?       — Со спины?       — Да, со спины!       — Прям так в крысу, ты посмотри-ка! А дальше что?       — А дальше башка у меня закружилась, и я чуть на наш мраморный пол не рухнул. Смотрю, а он уже уходит куда-то, что-то мне там вслед ворчит.       — Обалдеть. То есть Димон тебе три раза со спины врезал?       — Да. Я вообще тогда не врубился, что это было такое. Пошёл в туалет, щёку там стал промывать. У меня там внутри всё в крови было. Потом пошёл домой. Там потом педконсилиум собирали, нервы всем мотали, чихвостили его только так. И я потом выяснил, что он, оказывается, к вам на бокс ходил. Прямо туда в эту вашу секцию.       Витька кивнул:       — Ходил, да.       — Ни за что не поверишь, почему он мне врезал. Сказать почему?       — Скажи. Интересно же.       — Можно, конечно, предположить, что он врезал, потому что подумал, что это я его на три буквы послал. Но нет, дело совсем не в этом. Всё-то он тогда понял. Просто, понимаешь, у него мама как-то пришла на нашу школьную линейку. А это как раз была линейка, где меня награждали грамотами за всякие олимпиады. Я их тогда получил, щас я тебе скажу. — Я замолчал и сосчитал быстро в уме: — Штук восемь точно дали, я помню.       — Ну ты даёшь! — Витька потрепал меня по голове, мол, какой молодец. — А чего так много-то, Тём? Это ж почти все предметы.       И замолчал. Задумался.       — Да нет, погоди. Точно же, почти что все предметы. Да ведь?       — Да, да. Так и было, Вить. Там, понимаешь, как всё вышло… У нас школа, ну, скажем, такая себе в плане образования всегда была. Дурачков там много. И каждый год, когда проводили олимпиады по разным предметам, учителей было жалко. Они только так пыхтели, чтобы найти ну хоть кого-то, кто пойдёт на эту олимпиаду и их не опозорит. А ещё если потом на хотя бы районный уровень выходили, ой, ты что. И вот мы с Сёмой из-за того, что более-менее сносно учились по всем предметам, без троек, попали чуть ли не во все олимпиады, какие только были. И по обществознанию, и по физике, и по математике, хоть я её и терпеть всю жизнь не могу. По русскому, по литературе, ну, по английскому, само собой. По всем предметам, короче. Кроме физкультуры.       — Ну ясное дело, да. Ты ж на неё не ходил. А чего, а сейчас где грамоты все эти твои?       — Да я разве помню? — я небрежно отмахнулся рукой. — Куда они мне? Разве только подтереться.       — Так, хорошо, про олимпиады и грамоты я понял. А ударил-то он тебя зачем?       — Да говорю же, мама его пришла на линейку к нам в школу, увидела, как меня там награждали, как я на сцену выходил по сто раз. А она, оказывается, вечно была недовольна тем, что сын у неё такой весь тупой в учёбе. Постоянно ему на мозги капала, вот, мол, посмотри, какой там у вас умный хороший мальчик есть. Артём. Почему вот ты не такой? Понимаешь, да?       — Ну так. Чуть-чуть.       — Нет, я всё понимаю, конечно, ему от этого неприятно было. А я-то при чём, Вить? И вот он меня после этого сделал объектом своей ненависти, зависти даже какой-то. Ну ты представляешь, его родная мать каким-то там пацаном-ботаником восхищается больше, чем родным сыном! Как же так можно, да, Вить? Он там по соревнованиям, понимаешь ли, всяким ездит, медальки домой таскает, кубки всякие, а ей пофиг! Она тут про какого-то додика ему рассказывает, про то, как он классно учится. Я видел, как некоторые родители такой вот ерундой занимаются. Нехорошо это. По отношению к ребёнку. Особенно когда мы ещё маленькие, когда нам по десять, двенадцать, ну, четырнадцать лет. Неприятно всё это. Особенно мальчику, который из кожи вон лезет, пыжится, спортом занимается, а домашним его успехи до фонаря. Нельзя так.       — Не скажу, что у меня такое было. Но звучит как-то знакомо.       — Да это повсюду. Везде так. И вот он, значит, после этого случая стал искать повод меня как-то поддеть. Услышал тогда, как я Дениса послал по матери, и сделал вид, что вот он якобы подумал, что это я его послал. Казус белли нашёл, короче.       — Кого?       — Казус белли. Повод для начала войны.       — А-а-а… Не знал.       — Как раз после этого он и школу поменял. А может, выгнали, кто ж его знает.       Витька демонстративно хрустнул костяшками и процедил сквозь зубы:       — Мне бы сказал. Я бы ему дёсны промассировал.       — Да ну, ещё об говно пачкаться. Два года назад было или три. И потом… Вы же ему уже отомстили.       Он засмеялся.       — Точно. — радостно сказал Витька. — Как знали, да?       Весь вечер с ним так бродили, шатались бездумно по Моторострою, наслаждались тёплыми сумерками, первые огненные закаты провожали. Встречали короткие майские ночи. О сладком и долгом лете мечтали.       Всё будет.       И радостные наши улыбки, его глаза зелёные, добрые. Посиделки до утра. Простые, уютные. Прогулки. Тоже простые, но такие волнительные.       Витька проводил меня до дома, у самого подъезда оставил. Ещё разок дал его статным образом насладиться. В тусклом свете уличных фонарей. Потрепать себя дал за белую лямку аксельбанта. Обнял меня по-дружески. Который раз уже за этот вечер.       В тихом треске лампы под козырьком моего подъезда я тихо сказал ему:       — Хочешь, ко мне пойдём? Сюда или к маме, как хочешь. Посмотрим что-нибудь?       Он грустно улыбнулся и ответил:       — Обязательно посмотрим, Тём. Только в другой раз как-нибудь, ладно? Мне сегодня домой надо бежать.       — Всей семьёй будете отмечать?       — Да. Наверно. Отец, может, торт купил. Да нет, точно уж купил.       Он тяжело вздохнул, пронзительно посмотрел на меня и с сожалением произнёс:       — И опять ко мне пойти не можем, да? Извини…       — Да ну перестань. Просто скажи, когда будешь свободен.       Витька заулыбался и поправил фуражку на короткостриженой голове.       — Да всё лето буду, — он радостно объявил. — И ты тоже, да? М? Школьник.       — Да. Всё лето.       Самое радостное и самое спокойное наше с ним прощание за последние несколько месяцев. И не было на душе никакой непонятной скорби, переживаний, когда же я его в следующий раз увижу.       Всё лето его буду видеть! Хоть каждый день!       По сердцу не разливался яд неведения и тоски. Всё было тихо и умиротворённо. Понятно и ясно.       Всё лето ведь впереди. И только для нас с ним, и ни для кого больше.              

***

      — В военкомат сгоняешь со мной, Тём? — Витька объявил мне по телефону.       — Чего? — я удивился. — А тебе зачем? Что случилось?       — Да блин, для уточнения данных. Там у нас всех пацанов дёргают. Щас поступления же скоро начнутся, нервы будут мотать. Это принеси, то принеси. Я на днях на УЗИ схожу, принесу им свежий результат. Сходишь, нет?       — Схожу, схожу, конечно, — я призадумался. — Это хорошо, что ты позвал, мне тоже занести надо всякие бумажки.       — А тебе зачем?       — Ну как зачем? Каждый год до двадцати семи лет надо приходить и показывать, что мой диагноз никуда не ушёл, что всё ещё на месте, что руки трясутся, что сосуды спазмируются.       — Серьёзно?       — Конечно. А ты разве не знал? Даже безногие каждый год ходят, отчитываются. Вот, мол, смотрите, нога всё ещё не отросла, всё ещё безногий.       — М-да… Ладно. В четверг тогда прошвырнёмся?       — Хорошо.              

***

      Он пришёл ко мне с утреца в один из последних солнечных майских деньков с папкой в руках. Такой был радостный и довольный, будто мы с ним не в военкомат собирались, а на утренник в детский сад. Я захватил папку со своими медицинскими бумажками, и мы с ним неспешно побрели в военный комиссариат Моторостроительного района.       — Ты там был когда-нибудь? — Витя спросил меня по дороге.       — Спрашиваешь. Конечно был. Сто раз. Постоянно хожу, отмечаюсь, что всё ещё болею. А ты?       — Не-а. У нас в школе все данные собирают, там и осмотры проводят. Да там все годные, чего уж. Придёшь такой, скажешь им: «Ой, а я болею, мне нельзя.» Скажут: «Ты чё, опух, что ли? Ты же там в школе учишься, ну-ка бегом».       — Погоди… И ты тоже годен, получается?       Он махнул рукой:       — Нет. Сердце же. Специальная группа.       — Точно. А ты… Уверен?       — Да не ссы ты.       И вроде бы все школы, садики и другие госучреждения у нас в округе давно уже отреставрировали и привели в божеский вид. А на здание военкомата смотреть было страшно. Бледная бежевая кладка. Уже который год избавлялась от одного кирпичика за другим. Прохожим «улыбалась» своими дырками и кариесом, которым так щедро наградило время.       Рваный выцветший плакат с солдатом дрожал на ветру во внутреннем дворике на стене военкомата. Внизу была надпись. Не разобрать, вся давно стёрлась. Что-то про почётность службы по контракту. В сторонке стояла и курила компания парней в спортивных костюмах. Я от таких ребят в школе шарахался, как от огня.       Теперь не шарахаюсь. С Витей не страшно.       Его они и за своего могут принять.       — Там открыто, нет, пацаны? — он обратился к ребятам.       — Открыто, открыто, заходи, — парень в капюшоне ответил и кивнул в сторону главного входа.       — А то непонятно, обед, не обед, — объяснил Витя. — Пошли, Тёмыч.       Непонятно только, зачем их спросил. Выглядело так неестественно и наигранно. Как будто хотел их на адекватность проверить, что вот, мол, стоят и докапываться не будут. Он лучше в таких пацанах разбирался, у них полшколы таких.       Мы прошли КПП и оказались в узких коридорах с красными советскими ковровыми дорожками. Нос тут же скрутило тошнотворным запахом носков вперемешку с сигаретным дымом. В каждый сантиметр этих стен въелся.       Неприятные воспоминания накрыли. В том году сюда приходил и доказывал, что всё ещё не исцелился от своего недуга. Хирург тогда, помню, мой вес сравнивал за два года. Так удивился, мол, где это я так десять килограмм потерял? Болел, что ли?       Не стал ему тогда рассказывать, что схуднул так в Америке. Правильную еду ел, жил по расписанию, немножечко бегал. Когда время было. В школе салаты всякие ел, диетическое мясо, колу без сахара. Вот и похудел. Само получилось, я даже и не пытался. В России картошку фри, бургеры и всякие гадости я гораздо чаще ел, чем в Америке.       — Короче, вот эта очередь, — Витя сказал мне — Я у пацанов выяснил. Щас эти четверо пройдут, и потом мы с тобой. Нам же быстро, да?       Подмигнул. Улыбнулся. Будто хотел показать, что хоть мы и находились на территории, где приходилось отыгрывать роли друзей, он всё равно не забывал, что был моим молодым человеком.       Молодым человеком.       От этой фразы в военкомате как-то страшно становится. Не хочется о таком думать. Как будто на тебя смотрят и вот-вот всё узнают.       Витька встал у самого входа. Деловито и по-хозяйски, словно начальник. Оглядел коридор, набитый несчастными парнями в трусах. А мы в одежде стояли. Оттого ещё больше неловко стало.       Из кабинета вдруг высунулся местный Менгеле в белом халате.       — Кто только пришёл, раздевайтесь, ждите вызова, — он сказал размеренным и спокойным голосом и глянул на нас с Витькой.       Ясно. Нас имел в виду.       Пришли показать бумажки? Всё равно раздевайтесь. Меня не волнует, мол.       — И чего? — я спросил Витьку шёпотом.       — Чего, чего? — он посмеялся. — Снимай давай. Трусы покрасивше надел?       Я стал тихонько стягивать с себя одежду.       — Да нет, обычные надел, — я ответил ему. — Даже не думал про такое.       — Ну как уж не думал, Тёмыч. Знал ведь, куда идём.       Через пару минут стояли с ним в одних трусах рядом с кабинетом хирурга. Я стыдливо прикрывался бумажками. А кого стесняться? Все в одной лодке, медосмотр дурацкий проходили. Кто потолще, кто постройней, по кому-то видно, что спортом занимался. Но так, в целом, все одинаковые, чего уж и говорить.       На скамейке освободилось место. Сели с ним и стали ждать, когда нас вызовут.       — Ты когда-нибудь служить думал? — я спросил Витю.       Тихо спросил, не хотел, чтобы другие слышали наши с ним разговоры.       — Ну так, лет в шестнадцать мысли были какие-то, — он ответил. — Потом подумал, да ну его. Сейчас-то уж тем более, какая армия? За мамой надо немножко ухаживать. И ты тут ещё.       Я непонимающе посмотрел на него и дёрнул бровями:       — Типа, я тебя здесь держу?       Он заулыбался.       — А что, нет, что ли?       — Я не знаю. Ты мне скажи.       — Больно много хочешь. Давай здесь особо соплями не брызгать, ладно?       — Неправильно это всё, Вить.       — Чего неправильно?       — Ну вот, смотри… — Я опасливо оглянулся, не хотел, чтобы эти мои речи услышали ребята, которые с ними могут не согласиться. — К чему нас готовят всю жизнь, а?       — Чего? Кто готовит? Кого?       Я раздражённо вздохнул. Неужто непонятно было, про что я?       — С пяти лет, Вить. С пяти лет, ещё с детского сада мы только и делаем, что поём эти песни про войну. Про победу. Про порох на губах, на языке, да везде! Повсюду. Одна война, война, деды, деды, войны, войны, кровь, убийства, кровь, деды, войны. Постоянно. С детства. Я ещё лет в семь подумал, что это клиника какая-то. Ну не должно так быть, понимаешь? Всего в меру. Я вроде в обычной школе учусь, в самой обычной, не в твоей кадетской, а в общеобразовательной. А у нас что?       — Что?       — У нас тоже и смотры строя, и песни, и на ОБЖ мы про автоматы и противогазы говорим, и ещё каждый год ходим на военную подготовку и калаши собираем и разбираем. Вот зачем, а? Готовят нас к чему, что ли? С детства? Гонят на убой, по медосмотрам таскают. Что за цирк, а? Неужели никогда про это не думал? Неужели я один такой какой-то странный, всё это замечаю и не соглашаюсь?       — Слушай, — сказал Витя и задумчиво постучал пальцами по скамейке. — Я где-то не соглашусь с тобой, где-то соглашусь. Ну вот такая вот у нас жизнь. Вот в этом вот всём мы родились, в этом мы выросли, в этом нам дальше жить, и что ж теперь вот поделать, а? Я не выбирал кадетскую школу, Тём. Меня мама отправила, ты же знаешь. И где рождаться, в каких условиях жить, с призывной армией или не с призывной, с песнями про войну в детстве или без них, этого у нас никто не спрашивал. Понимаешь? И сейчас вот, когда нам уже по восемнадцать лет, об этом сокрушаться… А толку-то?       И замолчал. Уставился в стену и стал дёргать ногой в чёрных трусах с тугой резинкой.       — И всё, что ли? — я удивился.       — Да, Тём. Больше не знаю, чего сказать. И так на нервяке весь. Извини.       И меня своим нервяком заразил. Тоже стал ногой трясти.       — Чего трясёшься? — Витя спросил меня.       — Я трясусь? Ты же сам начал, Вить. Не видишь?       Он посмотрел на свою ногу и остановился.       — Ладно, всё, давай оба тогда перестанем. Документы занесём, яйками посветим и домой пойдём. Да?              

***

             Просидели двадцать минут в коридоре и наконец зашли в кабинет в компании ещё двоих ребят.       — Раздевайтесь, — велел доктор.       Разделись. Равнодушно осмотрел нас издалека и поправил очки.       — Одевайтесь.       Оделись. Стали ждать. Сидел он и из-под своих толстых очков смотрел на медицинские карточки, вопросы всякие задавал.       — Катаев, — врач подозвал Витю к себе. — Давайте, показывайте, что у вас там.       Витька стал ему всё показывать, стал рассказывать. Врач задавал ему вопросы. Даже самые идиотские. Про потери сознания, про конвульсии, про эпилепсию. Мол, если всех этих страшных вещей у тебя нет, то годен. На всё остальное, на нервную систему, на сердце и на желудок было плевать.       — Мгм… — задумчиво произнёс врач, долго изучая Витькину карточку. — Сердце сейчас как у тебя?       Витька довольно ответил:       — Нормально у меня сердце.       — Не жалуешься?       — Не жалуюсь.       — Окклюдеры на месте, что ли?       — На месте. Куда они денутся?       — Ну не знаю, может, на металл сдал?       Врач засмеялся. Один смеялся, больше никто.       Потом он принялся что-то долго записывать. Витька на меня поглядывал и глазами играл, будто ему весело. Потом и до меня дошла очередь.       — Мурзин, — врач схватил мою карточку. — Давайте, что у вас?       Стал меня расспрашивать про обмороки, уточнял детали про мой диагноз, спрашивал про давление, про головные боли.       Он спустил на нос очки, прищурился, посмотрел внимательно на мои руки и спросил:       — А что трясёмся, кого боимся?       Я обречённо вздохнул и ответил:       — Это эссенциальный тремор. У меня там в карточке про это написано.       — Это не тремор, — пробубнил врач, махнул рукой и уткнулся в свою тетрадку. — Это так, ручки дрожат. У меня так же, когда не поем. Вон, гляди-ка.       Выставил вперёд руку и показал мне, как совсем едва заметно она у него задрожала. Совсем-совсем не так, как у меня, едва ли вообще можно было что-то разглядеть.       — Сахарок надо с собой носить или конфетку, — добавил он.       — Нет у меня диабета.       — Это хорошо. С диабетом потому что не берём.       А потом опять махнул рукой и сказал:       — Ай, всё равно «Д» тебе дадут. Ближе к осени билет заберёшь, пока поступай, учись.       — Я в школе ещё.       — Вот и учись, говорю же.              

***

             — Да никто меня не заберёт, ты чего, Тёмыч, — Витя сказал мне сквозь смех.       Стояли с ним после медосмотра возле военкомата и курили. Он курил, я просто рядом стоял и дышал куревом.       Он затянулся и добавил:       — Ну хоть тебя теперь с этим военкоматом не будут мурыжить. Ты же служить не собирался?       Не знал, что ему ответить. Я и служить? Шутит надо мной, что ли?       — Ладно, не переживай, — он сказал и потрепал меня по голове. — Сейчас про учёбу надо думать. Я уже все документы собрал, в июне–июле начну по приёмным комиссиям бегать.       — Хочешь, я с тобой похожу? — я робко спросил его.       Он просмеялся:       — Ходи, чего уж. Веселей будет. А сам после одиннадцатого класса чего решил? Я надеюсь, не в Стэнфорд?       — Да чего ты всё со своим Стэнфордом? — я разнылся. — Тут я буду поступать, в Верхнекамске. Сказал ведь тебе уже. Уеду я от тебя, ага, ещё чего. Я бы и не смог…       — Ну слава богу. А то думал, расстроишь меня.       — А ты бы смог? — я вдруг спросил его.       — Чего?       — Уехать куда-нибудь? Учиться или жить. Далеко. Без меня.       Улыбка исчезла с его лица.       — Тём, я ведь и не собирался никогда уезжать. К чему вопрос-то? Нет, не смог бы.       Обрадовал меня. Успокоил.       — Хочешь, ко мне сегодня зайдём? — я спросил его аккуратно. — Я новую игру на сегу недавно нашёл на рынке. Можем даже заночевать, дед на рыбалку до послезавтра уехал, а бабушке скажу, что… не знаю, скажу, что просто с тобой решили до ночи помонтировать или в компьютер поиграть. Да ей всё равно на самом деле.       Он тяжело вздохнул и тихо сказал:       — Не могу, Тём. Мама. Ладно?       — Ладно.       — А что за игра хоть? Интересная?       — Стритс оф рэйдж-3.       — Блин, — он мечтательно протянул. — Там ещё, помню, такая кнопка дурацкая: один раз нажмёшь случайно, и суперудар весь истратится.       — Да, — я довольно кивнул. — Тоже всё время меня бесило.       — В другой раз обязательно поиграем, ладно? Без меня не играй. Слышишь?       — Слышу.              

***

             Я проснулся посреди ночи в своей комнате и протёр сонные глаза. Тихо так и спокойно. Встал и зашагал по холодному линолеуму на кухню. Воды попить. Ночная жажда совсем одолела.       Ночь такая безмятежная. Умиротворяющая. Стоишь в полумраке кухни, делаешь неспешные глотки из графина и слушаешь тихий берёзовый шелест за окном. Далёким лаем собак упиваешься и лёгким ночным бризом. Так только в мае бывает. Летом такого нет, летом как ни проснёшься, всегда жара.       Я поставил графин на стол и подошёл к окну, посмотрел сквозь пыльную москитную сетку на спящий дворик. Розовые огни серых фонарных столбов робко выглядывали из-за пышных деревьев. Грудь вдохнула освежающую майскую прохладу, комариный писк зацепил краешек уха. Спина съёжилась в приятных мурашках.       Как же я скучал по всему этому в калифорнийских хвойных лесах. Там по-другому было. Тоже уютно, тоже красиво, но воздух совсем не так пахнет. Хвоей. А тут дома хвои нет никакой, простая и заурядная городская тишь и прохлада витает в нём.       Скучал по ним. Скучал по городской тиши и прохладе в воздухе.       По таким заурядным, но таким родным.       Родная верхнекамская ночь. Майская. С бархатным умиротворением и бесконечной сердечной лаской. Так тепло и мирно на душе, никогда в жизни так не было. В таком состоянии ещё приятней зарываться в пушистый плед и усыплять себя сладкими мыслями о грядущем лете.       Обязательно с ним на море поедем.       В Москву съездим, Витька там никогда не был. Я был проездом раза два или три. Не понравилось. Есть где погулять, есть на что посмотреть, музеи там всякие, театры, культура-мультура. Но Россия — она везде Россия. Везде одинаковая и даже где-то предсказуемая. По Кремлю и трём небоскрёбам в центре я никогда с ума не сходил, а больше там смотреть-то и не на что.       С Витькой будет на что. Найдём, чем заняться, найдём, где погулять. Весело будет.       В Питер тоже надо скататься, куда ж без этого? Погуляем по местам съёмок фильма Брат. Он ведь так хотел.       А ещё куда? А у нас больше особо ехать и некуда. Не на Камчатку же с авиабилетами под двести тысяч рублей. Из Берлина до Сан-Франциско долететь дешевле получится, ей-богу.       За это я и люблю майские ночи. Можно вот так вот лежать и думать обо всём на свете. Мечтать, строить планы и спать в прохладной тиши с открытым балконом.              

***

             Два часа ночи. Бледное пятнышко света разлилось по потолку моей комнаты. Зажёгся экран телефона.       Витька звонил.       Вмиг никакого сна не осталось, рука потянулась за телефоном, палец кое-как попадал на нужные цифры. Набирал его номер. Горло чуть напряглось и уже приготовилось говорить потише, чтобы не разбудить бабушку с дедушкой.       Витя взял трубку. Молчал, не говорил ничего.       — Вить, что случилось? — я тихо спросил.       Медленное дыхание в динамике. Железные помехи громкого выдоха прямо в трубку. Никаких слов.       — Мама умерла, — он проронил и опять замолчал.       Внутри всё разрушилось. Все добрые светлые мысли о наших с ним планах, всё самое приятное, что грело меня этой ночью.       А ведь и вправду, я уже месяца два никаких подробностей о его маме не слышал. Наивно всё думал, что с ней всё в порядке. Он говорил мне, что она лежала, уже не ходила, рассказывал мне, что навещал её иногда. Не хотел слишком часто глаза ей мозолить и напоминать о тех вещах, которые она в нём так не любила. О его особенности и о том, что он со мной водится.       — Тём, ты тут? — Витя спросил монотонно.       — Да, да, — я отозвался. — Тут я.       Врал ему. Душой точно не тут был, где-то там витал, непонятно где. Думал о чём-то. Стоял с телефоном в руках посреди комнаты, таращился на зажёгшийся свет в окне девятиэтажки напротив. Рука так сильно дрожала, что другая рука её подхватила. Хоть как-то помочь пыталась.       Не помогало. Обе дрожали.       — Приедешь? — он вдруг спросил меня и тяжело вздохнул.       По одному вздоху был слышно, как он не надеялся, что я скажу «да».       — Скоро буду, — я прошептал.       Положил трубку и стал собираться. Как раньше уже даже не беспокоился о том, что сказать бабушке с дедом, если они вдруг увидят, как я посреди ночи подорвался куда-то. Так и скажу, скажу всё как есть. Что у Вити умерла мама, что еду побыть с ним немножко. Должны же понять. Люди ведь.       Я вбежал на кухню и стащил из шкафа с посудой пузырёк корвалола. Весь вонючий. Нос скрутило смрадом спиртяги и ацетона.       — Вас докуда? — оператор такси уточнила по телефону. — До Проспекта Победы?       — Да, до Проспекта, — я ответил ей.       Сухо и коротко. Без настроения, как раньше, когда к нему в гости ездил.       Никогда в жизни с такой тревогой и грустью не вызывал такси.       Надеюсь, больше и не придётся.              

***

             За окном проносился ночной Верхнекамск. Водитель спешил: я как в такси сел, сразу же его стал поторапливать.       — Здесь вас высажу? — спросил таксист.       — Да. Спасибо.       Я даже и не заметил, как мы приехали. Так быстро, так шустро. Голова была забита другим, за дорогой совсем не следила.       Витя открыл дверь своей квартиры. Встретил меня пустым безразличным взглядом. Он будто не глазами на меня смотрел, а сердцем и болью. Непонятная жуть раскрошила хребет и грудную клетку насквозь пробила. Никогда в жизни его в таком состоянии не видел, никогда не смотрел в такие опустошённые и безжизненные глаза. Никакой радости и света уже в них не было, не было ни мальчишеского задора, ни страсти. Желания существовать и дышать не было.       Чёрная футболка с белым пятном на рукаве. Так свободно на нём сидела, даже висела. Как мешок.       — Привет, — он тихо сказал мне.       — Привет… — я так же тихо ответил ему, будто нарочно повторяя его интонацию.       — Всё хорошо?       — Да. Вот. Приехал.       — Проходи.              

***

             Я сидел в спальне, а Витя на кухне делал нам чай.       Вокруг тишина. Тусклый свет его прикроватной лампы, пустой холод одиночества и домашних стен. Громкая тишина такая, уши ей скручивало. На столе у него лежал старый фотоальбом. Открытый, прямо на самой середине.       Глаза бессовестно в этот его альбом заглянули. Увидели старые Витькины фотографии с родителями, с мамой, с отцом. Когда ему два годика ещё было, не больше. Уже тогда его мама была старше моей лет на пять точно.       Так на него похожа, с ума сойти, прямо одно лицо. Я всё думал, что мальчики обычно на отцов похожими получаются, а тут вон как вышло.       Витя бесшумно вошёл в комнату. Потоптался немного в дверях, снял тапочки и поставил кружки с чаем на стол. Подошёл ко мне со спины и стал смотреть на альбом у меня из-за плеча. Тихо дышал мне над ухом.       — Такси дорого вышло? — он вдруг спросил меня.       Я чуть опешил. Не поверил даже сначала, что он спросил меня о такой, казалось, наиглупейшей вещи. Разве можно в такой момент про такие глупости спрашивать?       — Что? — я удивлённо переспросил его шёпотом.       — Обычно от вас досюда ночью рублей на двести дороже. Не знаю, почему, может, водителей не хватает. Дорого или нет?       — Нет. Как обычно.       И мне вдруг всё стало понятно. Про эти его разговоры о ценах на такси. Не разговоры это, а психологический трюк для него самого. На самом себе хотел опробовать, чтобы хоть как-то отвлечься. Чтобы избежать неловких и болезненных вопросов о том, что случилось.       — Я только что от родителей вернулся, — он тихо сказал мне. — Сидел там у них часа три. Тебе позвонил. Сюда вот пришёл.       Он посмотрел на меня своими стеклянными покрасневшими глазами и тихо шмыгнул. Мужественно держался. Ни морщинки на лице. И губы такие спокойные. Ни улыбки, ни сожаления. Совсем безжизненные и пустые.       Как и его глаза.       Он так тихо-тихо шептал, что даже в ночной тиши было трудно разобрать слова:       — Я последнее время так мало с ней был, Тём. Совсем мало был. Она там у нас в зале лежала, я иногда приходил. Ну, по выходным в основном. А чего я буду ходить, лишний раз её нервничать заставлять, правильно? Она пока…       Он тяжело вздохнул. Будто пытался остановить накатывающую волну печали плотиной своего мужества.       — Она пока более-менее всё понимала, всё время про нас с тобой говорила. Говорила, что очень мной недовольна. Я поэтому не хотел ей про это лишний раз напоминать. А потом уже… Ну, когда всё, когда уже не понимала, вторник там или суббота на дворе, она всё отца спрашивала: «А когда Витя придёт? Когда Витя придёт?» А он ей говорил, в субботу, в субботу он придёт. И она ждала всю неделю, представляешь? Всю неделю меня ждала. Я представил, как… иногда она просыпается и думает, ну вот, уже суббота. Думает, вот сейчас придёт ко мне, посидим с ним. А потом ей говорят, что не суббота сегодня, а вторник. И я…       Глаза его вдруг покраснели и засверкали прозрачными кристалликами.       — И я просто подумал, Тём, представляешь, что она чувствовала, когда осознавала, что ещё так долго ждать нашей встречи? И ничего совсем не понимала. Я к ней приходил, она говорила: «Витя, мне не нравятся наши с тобой встречи, так мало со мной сидишь, не нравятся они мне.» Передачу с ней эту дурацкую про животных смотрели по Первому каналу. Про собак всяких, про кошек. Херня какая-то.       Он вдруг замолчал и заулыбался. Так странно и неестественно.       — Что за передача? — я тихонечко спросил.       — Да я не помню уже. Сейчас вот телевизор переключал, а там она опять идёт. И… Передача идёт, а её-то уже нет.       Звук его тяжёлого вздоха перемешался с тихим шмыганьем. Всё пытался взять себя в руки, старался держаться и ничего лишнего передо мной не показывать.       — И я теперь вот понимаю, что ты тогда про кролика из вашей с Женькой игры говорил. Про то, как там застыло всё в этой игре, а тут уже ничего нет. Совсем нет ничего.       Я стоял и шелохнуться не смел. Даже кивнуть боялся. Готов был обнять его в любой момент и поделиться своим теплом. А глаза мои всё продолжали бегать по страницам альбома.       Я услышал, как Витя у меня за спиной сел на диван. Дыхание его участилось, стало неровным, прерывистым. Громким. Эмоции искали выход наружу, а он всё мужественно пытался сопротивляться им и насильно запихивал их обратно.       Я обернулся.       Витя сидел на диване и дрожал всем телом. Ронял на пол слёзы и пытался остановить их, глаза вытирал. Не помогало. Как будто от этого ещё больше плакал и в один момент даже тихонечко заскулил. Потом вдруг себя одёрнул, видимо, постеснялся меня и опять непроизвольно скрипнул горлом. Пытался печаль задушить.       Он приподнял дрожащую голову.       Посмотрел на меня стеклянными зелёными глазами. Взглядом, полным мрака и бесконечной ледяной пустоты. В самое сердце меня раскалённым кинжалом ударил. И всё в этом взгляде, казалось, было. Глухие крики о помощи, отчаянная мольба, боль. Душа капля за каплей покидала его тело.       Не должен я был этого видеть.       Не должен.       Я подлетел к нему, на пол перед ним рухнул и посмотрел в глаза. Аккуратно обхватил руками его горячее мокрое лицо и сам заразился его бесконтрольной дрожью. Такой до боли знакомой и похожей на мою. А он всё стеснялся своих эмоций, хотел их поглубже спрятать. Пытался отвести взгляд, не смотрел мне в глаза и вертел головой.       — Вить, тише, тише… — я прошептал ему, хоть и знал, что не было в этом никакого смысла.       Я встал на ноги. Рука скользнула по его волосам. Витя меня обнял. Разорвал оковы своей излишней гордости. Крепко меня обнял и прижался ко мне горячим лицом, уткнулся мне прямо в живот и попытался заглушить плач. Всё остановиться не мог. Рука моя, будто не слушаясь, гладила его по голове, задевала краешки его шеи, уши и дрожащие скулы.       — Тёмка… — он тихо всхлипнул. — А ты вот книгу свою писал. Про нас…       Тугая печаль его снова одёрнула, снова заставила скрипнуть горлом.       — Про наши прогулки писал. Как мы на крыше сидели. Как в деревню к тебе ездили… Писал ведь?       Совсем не знал, что ответить ему. Да, писал. Как-то раз обмолвился ему, что взял нашу с ним историю, наши с ним отношения за основу сюжета. Ничего лучше сам придумать не мог. Как ни старайся, как из кожи вон ни лезь, лучше жизни всё равно не придумаешь. Никто на свете никто лучше самой жизни ничего не напишет.       Даже пару глав ему дал почитать, когда он ко мне приходил.       Он всё корчился, умилялся, потом опять морщился. Будто бы изо всех сил старался наслаждаться этим моим чтивом, лишь бы только меня не обидеть. Сказал, что странно это, сидеть и читать историю собственной жизни, описанную кем-то со стороны от третьего лица.       — Да, писал, — я ответил ему шёпотом.       — А там… Там, в книге твоей, в конце. Она… С ней всё хорошо?       Всё в этой книжке было. И наши с ним посиделки на крыше, и бессонные зимние ночи, и рыбалка, и его кадетская школа, и история с его родителями, мама его там тоже была. Только в конце моей книжки всё по-другому было, более добро, более беззаботно.       Сам иногда себя ловил на мысли, что занимался какой-то творческой терапией. Пытался в книге описать всё, что я желал, что бы произошло с нами в реальной жизни. Слепым и бессовестным самообманом занимался. Тонул по уши в пьянящем дурмане своего сладостного вымысла.       — Да, — я ответил ему честно, как есть. — С ней там всё хорошо.       Он чуть улыбнулся. Потом опять весь скорчился и зарылся в моей футболке. Ещё крепче меня к себе прижал.       — Дашь мне потом почитать, пожалуйста? — он прошептал мне.       Вместо ответа погладил его по голове. Хотелось сказать ему, мол, да, конечно, дам почитать. Но не стал. И так, наверно, всё понял.              

***

             Я сбегал на кухню и накапал ему корвалола. Постоял так с колбочкой и вонючим стаканчиком в руках, а потом и себе накапать решил. Выпили с ним, чуть ли не на брудершафт. Залпом.       Расслабились и валялись потом у него в комнате на кровати. В потолок молча смотрели и не смели сказать друг другу ни слова. Он уже успокоился, так сильно не всхлипывал, дышал спокойно и ровно. И это меня чуть обрадовало.       Он вдруг тихонечко засмеялся и сказал мне негромко:       — Я маме про тебя рассказал. Фотографию твою показал лопоухую.       Не знал, что ему ответить, утонул в пучине нашей неловкой с ним тишины. Боялся случайно сказать что-нибудь не то.       — И она что сказала? — я спросил его шёпотом.       — Сказала такую вещь… Сказала, что, если бы у меня был брат, помладше, то выглядел бы копия ты. Не знаю, про что она. Но вот так вот прямо и сказала.       — Правда, что ли?       — Да. Правда. Не знаю, что она имела в виду. Я ведь даже кудрявым никогда и не был.       Я пожал плечами и тихонечко добавил:       — Ну… Помнишь таксиста в Новый год? Сказал же, что мы на братьев похожи.       Он заулыбался и шепнул:       — Да. Помню.       И снова он замолчал, а я вместе с ним.       — Тёмка… — вдруг прошептал Витька.       — М?       Он томно выдохнул, будто с трудом искал в себе силы сказать мне:       — Ты только не обижайся.       — Что такое?       — Я в армию пойду.       Я резко вскочил и сел на кровать, стал смотреть на него сверху вниз, непонимающе хлопал глазами и весь недовольно нахмурился.       — Чего? — я затревожился.       Он тоже поднялся, сел на краешек кровати, весь сгорбился, опустил руки, и взгляд его устремился куда-то в пустоту, а голос наполнился едва уловимым безразличием.       — Я ведь только из-за неё не хотел идти, — он пробормотал монотонно. — Не хотел, чтобы она переживала. А теперь и переживать-то некому. Можно сходить. Чего там со мной станется?       Я робко подкрался к нему сзади и трясущимися ручонками обхватил его крепкую спину. Старался посильней к нему прижиматься, хотел поделиться остатками жизни и света с его раненной душой.       У самого-то уже ничего почти не осталось, а я всё делиться пытался.       Глупый.       Только сердцебиение напоминало мне, что он был всё ещё жив. Ничего больше. Ни жар его тела, ни дыхание, ни его лёгкая, ещё никуда не девшаяся дрожь. Лишь монотонный стук сердца с тремя железными гвоздиками.       Я чуть слышно прошептал ему на ухо:       — А как же я? Я-то как без тебя буду?       Он легонько улыбнулся, словно еле-еле нашёл в себе для этого силы, и пожал плечами.       Горячую ладонь положил на мою дрожащую руку и всё так же пусто и монотонно сказал:       — Всё хорошо будет, заяц. Ты взрослый уже, справишься без меня.       — Вить, ты никуда не пойдёшь, — уже уверенней сказал я. — У тебя же сердце.       — Мне категорию «А» дали, — он так сухо и безразлично это произнёс, будто уже давно знал, что так всё и будет.       — Плевать мне. Я… Я бабушку попрошу, у неё знакомые в областном военкомате есть, мы им на лапу дадим, никуда ты не пойдёшь, понял? Сколько там надо, тысяч сто пятьдесят? Двести? Я там откладывал немножко нам на море или ещё куда. Да пофиг, возьму оттуда, потом ещё на студии заработаю, слышишь ты меня?       По одному его вздоху мне стало понятно, что такой расклад его не устраивал. Он взял мою руку и нежно поцеловал её. Будто поблагодарил меня без слов за предложение помощи. Хоть и принимать его не собирался.       — Спасибо, Тём, — он мне сказал шёпотом и снова задушил в себе накатывающие слёзы. — Я всё равно пойду, ты только не обижайся. Вернусь и везде с тобой поездим, слышишь? И в Москву, и в Питер, и везде, где хотели. Ты уж меня только дождись, ладно, заяц? Ушастенький мой…       Грудную клетку опять пробило насквозь. Тяжёлой свинцовой пулей пробило. Больно. Я уже и сам не выдержал. На губах распустился солёный горячий привкус.       Он всё сидел и по руке меня гладил. Легонько её царапал своими мозолями, успокоить пытался.       — Нет, нет, ты чего это? — я сердито сказал ему — Так не пойдёт, Вить, слышишь? Сейчас.       Я достал из кармана телефон, выскочил на середину комнаты и стал листать записную книжку.       — Чего ты там делаешь? — он спросил меня.       — Я бабушке сейчас позвоню. Пофиг, что спит, надо быстрее тебе военник делать, понял? Пусть своих знакомых на уши ставит.       Я уже хотел нажать кнопку вызова и поднести телефон к уху, как он вдруг подлетел ко мне, крепко схватил мою руку и не дал мне шелохнуться.       — Тём, не буди её, совсем с ума сошёл?       — Пусти, пожалуйста, — сказал я трясущимся голосом, а сам боялся на него даже взглянуть.       — Не пущу. Дай мне телефон.       — Не дам. Иди на диван садись, давай.       — Телефон давай, Тём.       Я и сам не заметил, как он ловко выхватил у меня трубку, как поднял её в руке чуть ли не до самого потолка. Смешно ему было. Улыбался и смотрел, как я отчаянно прыгал на цыпочках. На одном месте вертелся, то в одну сторону руку дёрнет, то в другую. Совсем ничего не получалось. Хотелось уже отчаянно забиться в истерике и расплакаться на весь дом.       — Отдай телефон, отдай, ну отдай!       — Тише, ты чего орёшь? У нас соседи вообще-то.       — Телефон отдай, Вить, быстро!       Он резко дёрнул рукой, а я на секунду подумал, что смогу зацепиться за его плечо. Промахнулся. Пролетел мимо него, неудачно приземлился и рухнул прямо на холодный пол. Сильно коленками стукнулся и весь скорчился. В голову шарахнуло ударной волной.       — Блин, ну Тёма! — цокнул Витька, сел ко мне на пол и обхватил мои плечи руками. — Чего ты, как?       — Уйди! — ощетинился я и увидел на линолеуме две яркие багровые капли.       — Твою мать, а, — он выругался и куда-то убежал.       Вернулся с шебуршащим рулоном ватки, надёргал и дал мне немного. Я наделал из них затычек и вставил в ноздри. Сидел перед ним, как дурак, с пушистыми белыми штуковинами в носу и дышал через рот.       — После того раза с турником купил, — он объяснил. — Ещё в сумке немножко таскаю. Если что, имей в виду, ладно? Мало ли.       Под ногами холодный пол, рельефный линолеум с унылой текстурой белого дерева. Уши сдавливала убийственная тишина. Еле слышный собачий лай доносился сквозь пластиковые окна.       — Тёмка? — он спросил меня и осторожно потормошил за плечо. — Тём? Дай посмотрю.       Он аккуратно вытащил у меня из одной ноздри ватку с кровавым кончиком, заглянул мне под нос, одобрительно закивал, а потом достал и вторую затычку. Я громко шмыгнул, всё так же сидя в этой смертельной тиши, и тут вдруг с ужасом мне пришло осознание, что, похоже, я его потерял.       Навсегда.       Упустил тот момент, когда надоел ему, когда утомил своим присутствием в его жизни, как разрушил своими руками и своей инфантильностью наши с ним отношения, как вовремя не разглядел столько всяких разных знаков, которые он мне подавал, намёков, которые он мне делал. Я посмотрел на него жалобными глазёнками, схватил его за горячие напряжённые плечи и кое-как дрожащим голосом попытался достучаться до его разума.       До его сердца.       До самой его души.       — Вить, ну что такое? Счастливы Вместе, да? Я клянусь, правда, я не буду больше, прости. Я знаю, как надоедаю тебе с этими шутками, извини, с тобой просто так классно, рот всё не затыкается, совсем-совсем ничего не стесняюсь.       Он тихо прошептал:       — Артём…       — Хочешь, на бокс с тобой будем ходить? Да? Витька, я обещаю! В зал твой запишусь, будешь меня там учить, всё лето учи, я даже ныть не стану. Пожалуйста, не уходи только, ладно?       — Тёма…       — Я тебя… — Я еле сдержался, чтобы не разреветься, но вовремя себя одёрнул, не хотел портить момент. — Я тебя тоже называть как-нибудь начну, как ты захочешь, можем тебе вместе что-нибудь ласковое подобрать. Я просто стеснялся всё время, не обижайся, ладно? Прости, пожалуйста, мой самый родной, столько времени уже прошло, могу уже и что-то придумать, Вить, ты слышишь?       А он всё молчал, всё как-то ещё больше хмурился и еле заметно так мотал головой, будто бы говорил мне «нет» или же отказывался верить моим словам.       — Прости. Я знаю, ты со мной с больным и чахоточным намучался, ещё и под Новый год тогда на меня насмотрелся.       — Не понял?       — Вить, руки, дрожь вот эта, это ведь всё…       И я ещё раз посмотрел на свои дрожащие ладошки, изо всех сил сжал кулаки, отчего они затряслись ещё сильнее.       — Я знаю, противно иногда на это смотреть, меня самого всю жизнь знаешь как бесит? Это пройдёт, ладно? Я тебе обещаю. Там есть терапия. Я буду таблетки пить, есть какие-то нейролептики, мне врач просто сказал, лучше не пить лет до двадцати пяти, печень ещё молодая. Вредно. Просто меня это никогда сильно не беспокоило. Но я буду пить, Вить, слышишь? Оно ведь… Это ведь, может быть, всё пройдёт, да? Может, ещё излечится, я ведь даже не пробовал. Я вылечусь, слышишь? Обязательно вылечусь, я тебе обещаю, я завтра же к врачу схожу и рецепт на лекарства возьму, каждый день буду пить, обещаю тебе! Будешь меня контролировать, ладно, Вить? Ты только останься, пожалуйста, ладно? Не уходи от меня, прошу, не уходи, не бросай, останься!       — Заяц!       Эхо его громкого лая ещё долго носилось по комнате. Отскакивало от толстых холодных стен, пока не умерло полностью в тиши этой ночи. Руки так сильно тряслись, как никогда в жизни. Я хотел схватить его крепкую ладонь с серебряным кольцом, что подарил ему на Новый год, но не стал. Стыдно стало.       — Тёмка? — он прошептал мне, сам схватил мою неспокойную руку, крепко её сжал, отчего у него у самого рука задёргалась. — Слышишь меня? Заяц?       — Какой я тебе теперь заяц, а? — я громко всхлипнул. — Врёшь ведь мне.       — Не вру.       — Всё ещё заяц? — я спросил его неуверенно.       — Всегда заяц.       Я плюхнулся в его объятья, прижался мокрым лицом к его горячей груди и сжал его своими неспокойными руками. Крепко вцепился своими пальцами в его обвисшую чёрную футболку. Рука заботливо гладила меня по спине, убаюкивала и пыталась успокоить.       — Чего ещё выдумал, а? — он прошептал мне на ушко. — Напугал как меня. И у тебя вот такие глупости в голове? Ты ведь не шутишь? Совсем с ума сходишь?       И я кое-как нашёл в себе силы спросить его так же шёпотом, не выпуская его из своих объятий:       — А что мне ещё думать? Ты же много не говоришь…       — Да, не говорю. Я-то думал, ты умный, всё и так понимаешь. Чего тебе, разжёвывать всё надо, что ли?       — Да.       — Какой ты хитрый. Обалдеть можно. Бандитская морда. М? Ты бандитская морда? Посмотри-ка на меня.       Он попытался меня тихонечко оттащить от себя, чтобы заглянуть мне в глаза, а я засопротивлялся. Жалобно промычал в ответ и ещё сильнее вцепился в него дрожащими руками.       — Жалко, Вить, — я сказал ему шёпотом. — Жалко так, что раньше с тобой не познакомились.       — Да ты чего? Куда ещё раньше-то?       — Не знаю. Лет в двенадцать. Или в четырнадцать. Так дружили бы с тобой.       Он вдруг тихонечко засмеялся.       — Чего ты?       — Извини, — сказал он с улыбкой. — Не знаю, правда. Вряд ли бы мы с тобой дружили.       — Почему?       — Да я помню ваши с Сёмкой фотки старые. Волосы ваши сальные. Очки твои.       — Страшный я был, да?       Он меня похлопал по плечу и успокоил:       — Да не страшный. Я просто с такими не общался. Извини, правда.       — Я с такими, как ты, тоже не общался.       — Вот видишь. Значит, вовремя встретились. Ни раньше, ни позже. Да?       — Можно было и раньше. Столько времени… Проёбано.       Он легонечко похлопал меня по плечу и одёрнул:       — Опять ругаешься, да?       — А сейчас-то что? Всё равно уходишь.       — Тёмочка, Тёмочка… Мелкий ты ещё. Зелёный. Ушастый и глупый-глупый, с ума сойти можно. Вырастешь — поймёшь всё.       — Витька…       — М?       — Так хуёво без тебя будет. Ты не представляешь даже.       — Опять, да, материшься? Бандит. А? Ну-ка, ещё раз скажи?       — Что?       — Как тебе без меня будет?       — Хуёво, — я чётко повторил.       А он с хитрецой в голосе переспросил меня:       — Как?       И я уже чуть ли не заорал на всю квартиру:       — Хуёво, говорю, будет! Хуёво!       — Ты ж мой умница. И мне хуёво будет, заяц. А сейчас возьму и твоей маме позвоню, скажу, что ты хулиганишь. Понял?       — Целый год, Вить…       — Не целый год, а всего год. Это ведь так мало.       — На четыре месяца больше, чем я тебя знаю.       И тут он вдруг задумался и перестал меня гладить.       Замер в непонятном каком-то озарении и произнёс тихо:       — Да. Точно.       За одну ночь наш с ним мир, тёплый такой и волшебный, перевернулся с ног на голову. Теперь ничего не ясно, теперь ничего не понятно и не известно.       Я только одно знал наверняка.       Решение он своё не станет менять. Пойдёт в армию и бросит меня одного на целый год в каменном океане городской окраины.       Он вдруг прошептал мне на ушко:       — Хочешь, в Черепашек Ниндзя поиграем?       Я тихонечко шмыгнул и ответил ему:       — Давай поиграем. Можно только я за Донателло буду?       — Можно, заяц. Можно.