Привет, заяц

      

VIII

Красная Новь

                           Ласковая и суровая наша зима. Никогда в жизни её так сильно не любил, как сейчас. В середине декабря вдруг пришло осознание, что теперь-то я не один, что теперь он со мной рядом, что Новый год встречу не в одиночестве, и даже не с мамой, не с дедушкой и бабушкой. Не с друзьями. С Витей его встречу. Так тепло на душе от этого становилось.       Хоть батареи вырубай. Зачем они мне вообще?       Последние две недели Витя всё задерживался в школе, допоздна оставался. Репетировал там с ребятами выпускной бал, учился танцевать вальс. Меня на этот свой выпускной пригласил. Приду обязательно. Посмотрю. Посмотрю, как будет танцевать, как будет весь нарядный-парадный в своей форме. С девкой какой-нибудь обниматься.       Потерплю.       Зато прикоснусь к его миру немножко.       Заставлял меня все эти две недели нервничать, думать о самом худшем. То погулять его позову в выходные, то домой к себе приглашу, кино посмотреть. А он всё не может и не может. Занят и занят. То после школы устанет, то к соревнованиям готовится, то на репетициях по вальсу задержится.       — Ладно, Тём, ты уж не обижайся, — он говорил мне в трубку. — Не обижаешься?       — Не обижаюсь, — я отвечал ему.       А сам потом ложился на диван мордой к стене и лежал так час, а то и два. Такой занятой стал, видите ли, умрёшь над ним.       Мама моя как будто почувствовала что-то неладное. Заметила, наверно, как я бездумно шатался по дому, переживал, места себе не находил.       Подошла ко мне как-то раз в двадцатых числах декабря и сказала:       — Тёмкин, вы может с Витенькой в деревню к нам съездите на выходные? Там тётя Люба приедет, дядя Вова, дядя Толя, все приедут. Стол накроют. Повидаетесь, развеетесь, в снегу поиграете.       — Серьёзно? — я переспросил удивлённо. — А чего я им всем скажу? С кем это я типа приехал?       Она по спине меня погладила и хитро добавила:       — Вас там допрашивать никто не будет. Скажи, с другом приехал. И всё. Чего тут ещё выдумывать? Сашка вон часто с другом в деревню к нам приезжал. Ну, то есть с настоящим другом, но всё равно. Никто не спрашивал.       — Блин, — я призадумался. — А хорошо ты придумала. Я об этом как-то даже и не подумал. Там ведь прикольно зимой.       — Езжайте, езжайте. Дядя Вова вас заберёт, они из Перми как раз через Верхнекамск поедут, шашлыков тут накупят, овощей, угля наберут. Езжайте.              

***

             Витин тяжёлый вздох был ответом на моё предложение поехать в деревню. Все мечты и надежды на наши небольшие зимние каникулы вмиг разлетелись в щепки об острые скалы реальности.       Да и подумаешь. Не стану его упрашивать.       Не хочет, значит, не хочет.       Обижусь, буду страдать, подуюсь немножко, но упрашивать не стану.       — Ну а чего мы там делать-то будем? — Витя спросил меня и опять вздохнул громко прямо в трубку.       — Как что? — я переспросил. — Деревня зимой, Вить. Красиво. Природа. С роднёй моей познакомишься.       Не видел его на другом конце провода, а всё равно почувствовал, как он улыбнулся. Улыбка была в интонации, в каждом слове. Неужто бывает такое? Чтоб улыбку можно было вслепую ушами расслышать? Чушь какая.       — Друзьями, что ли, представимся? — он хитро спросил меня.       — Да. Мама уже удочку закинула, сказала, что я, скорее всего, с другом приеду.       — А твоя родня что?       — А чего они? Там будет мой двоюродный брат, он тоже как-то приезжал уже с другом, так что ничего особенного.       Витька ехидно переспросил:       — Надо же? Прям с другом, да?       — Да. Он… — Я всё думал, как же правильно сказать ему об этом, ведь от частого использования слова репликант в последнее время уже воротить начинало. — Короче, Вить, он нормальный.       Помолчал, помолчал, а потом всё равно добавил:       — Не репликант. Вот.       Нормальный. Надо же такое сказать.       А это что значит тогда? Что мы ненормальные, что ли, какие-то? У меня так всегда, сначала скажу чего-нибудь, а потом только думаю. Так, наверно, всю жизнь будет. Как бы меня моя мама ни принимала, как бы с любовью ко мне ни относилась, как бы Витины друзья его ни уважали, всё равно мы с ним всю жизнь будем себя чувствовать какими-то бракованными и поломанными. Будем бродить по земле и вздыхать, какие мы с ним бедные-несчастные, обречённые на страдания.       Да и пускай. Вместе зато.              

***

             Что ни день, то волнение. До самых выходных.       Субботним утром Витя стоял у меня в дверях. В обычной куртке, в гражданской, не в камуфляжной. В тёплых джинсах, в смешной шапке-ушанке. Весь светился от радости. Так давно его не видел, так соскучился. По морозному родному присутствию. Хотел в его зелёных глазах утопиться.       Взял и набросился на него.       Обхватил руками ледяные щёки, шею ему всю зацеловал. Тоже холодная. После мороза.       — Тише, тише, заяц, ты чего? — Он попытался легонько оттолкнуть меня — переживал, наверно, вдруг нас ещё бабушка моя увидит.       А дома никого не было. Стал бы я тогда на него так набрасываться?       — Ты один? — он осторожно спросил.       На миг отлип от его шеи и шустро ответил:       — Один. Не переживай.       Я себя таким жадным ещё никогда в жизни не ощущал. Вроде ведь тут, передо мной стоит, а всё равно мало, всё равно не хватает. Не хватает холодной куртки, ледяных щёк не хватает, лёгкой небритости, неловких смешков, запаха почти выветрившихся духов.       — У меня дедушка похожими духами брызгается, — сказал я.       — Не нравится, что ли? — Витя спросил чуть расстроенно.       — Очень нравится. Вкусно.       — Да я у отца с полки взял. Даже не смотрел. Просто уж, чтобы не вонять.       — Да ладно. Можно вонять. Кого стесняться?       Заулыбался. Ловко перехватил меня своей рукой, прямо в глаза посмотрел и в губы поцеловал.       Лёд и свежесть накрыли волной. Тело неловко съёжилось. А потом ещё жгучего тепла как будто прямо в грудину залили.       Я совсем обнаглел.       Расстегнул молнию на его куртке. Пушистый вязаный свитер. Милый такой, такой приятный. Так непривычно на нём всё это смотрелось, я ведь обычно его в камуфляжном вижу. А тут простая такая одежда. Как у любого другого человека. Как у меня.       Руку на грудь ему положил. Хотел пощупать тепло. Тепло свитера, который жаром его тела нагрелся.       — Всё, всё, хватит, чего это с тобой? — он сказал мне и очень аккуратно оттащил от себя, чтобы посмотреть мне в глаза. — Опять хулиганишь, да?       Я удивился:       — Как это что? Не виделись почти две недели. Ну ты даёшь.       — Да, знаю, извини, — он сказал негромко. — Репетиции эти. Подготовка к Новому году, все прямо с ума сходят. К нам ещё в школу губернатор приезжает, никто не знает когда, поэтому драим каждый день.       — Просто не пропадай так больше, ладно? Или хотя бы рассказывай почаще, чего там у вас творится. Я вот про губернатора первый раз слышу.       — Рассказывать? — он хитро переспросил. — А что так? Интересно тебе, да?       — Интересно и… переживаю. Мало ли, где ты там. Ходишь всё по ночам. Темнеет-то рано.       Он похлопал меня по плечу и сказал:       — Ладно, не переживай. Нормально всё будет, не пропаду. Где там твоя такся, когда нас заберёт?       — Щас, скоро дядя Вова подъедет. Пока проходи, посидим немножко.       — А то ты прямо так про шашлыки мне вкусно рассказывал, — признался Витя. — С утра только о них и думаю.              

***

             Мы сидели с Витей на заднем сиденье в большущей машине. За рулём был дядя Вова, а рядом с ним тётя Наташа. В город по делам заезжали, покупали продуктов, мяса для шашлыка, потом и за нами заехали.       Дорога в деревню красивая. Особенно зимой.       Стройные ряды белых деревьев. Быстро проносятся, туда-сюда пролетают. Сливаются в одно сплошное месиво снега с полотнищем полей и линией горизонта. Иногда можно разглядеть реденькие полувымершие деревеньки вдали. Ржавые водяные вышки, километры ЛЭПов.       Иногда проезжали мимо ферм, мимо старых, убогих, разворованных местными особо предприимчивыми ребятами сараев.       — Фу, ты ж блин, — тётя Наташа поморщилась. — Вов, закрой эту дырку от кондиционера, воняет же!       Пахнуло навозом. Всей машиной поморщились.       А за окном всё равно красиво, никакой запах этого не испортит. Розовато-голубая акварель разливалась по небосводу. Пейзаж от этого особенно холодный становился. Холодный и безжизненный. Прислонишься щекой к ледяному стеклу и будто сам физически почувствуешь, какой этот вид обжигающий, зябкий. Снежный и белый. Как одеяло, которые накрыло лесопосадки.       — Кадетская школа, значит? — прорычал дядя Вова и в зеркале посмотрел на Витьку. — Как армия, считай. Да?       — Да, похоже, — скромно ответил Витя. — Я ещё, понятное дело, не служил, но по рассказам похоже.       — Похоже, похоже. Служить пойдёшь, считай, уже ко всему готов. Всё уже видал. Ничего нового не будет.       Дяде Вове Витя сразу понравился. Он сам человек был военный, в десанте служил и очень, просто неимоверно, в каких-то совершенно больных масштабах этим гордился. В боевых подвигах и горячих точках, насколько мне известно, замечен не был. Ходил всё время такой весь большой и круглый, едва ли помещался в водительском кресле. Как вот в молодости выглядел, интересно? Неужели когда-то был подтянутым и стройным? Не мог же он с таким пузом в десанте служить и справляться со всеми нагрузками? Ещё и с парашютом прыгать.       Такой он большой и широкий. Ни один самолёт не поднимет.       Суровый такой мурманский мужик. ВДВ-шник. Военный. Немножко даже карикатурный, мультяшный. Послушаешь так про него истории всякие-разные, так даже и не веришь, что такие люди бывают. Как будто сошёл со страниц сценария какого-нибудь ситкома. В ситкомах всегда все карикатурные и стереотипные.       В жизни, как я заметил, так часто бывает.       Всё моё детство дядя Вова заражал меня дурманящим ядом бешеного милитаризма и нездоровой любовью ко всему армейскому и военному. Заставлял меня подсознательно думать, что я и человеком не смел считаться, если не сходил на войну или хотя бы в армию.       Не служил? Не мужик.       Не сидел? Не мужик.       Баба? Не мужик!       Это всё про дядю Вову.       Так вот поживёшь на этом свете, насмотришься на таких вот картонных и однобоких «персонажей», потом видишь их на экране комедийных сериалов, и поверить в их реалистичность уже не так трудно. Очень даже легко. А тот, кто не верит, тот дурак. Тот ещё жизни не видел.       Вот тётя Наташа у дяди Вовы совсем другая.       Тихая, милая, интеллигентная женщина. Учительница русского языка и литературы. Всю жизнь удивлялся, чем ей такой варвар, как дядя Вова, приглянулся? Банальное притяжение противоположностей, наверно. Кто ж там знает, какие у них были отношения? Может, любовь самая настоящая? При мне вроде бы никогда не ругались. Хотя и не целовались, и даже не обнимались. Любезностей и соплей в сахаре друг дружке тоже особо не говорили.       Такая вот мурманская любовь. Такая вот мурманская семья.       Холодная, как и сам город. За полярным кругом человеческого понимания.       Сидели все вчетвером в машине, молчали, молчали, вдыхали иногда ароматы навоза, и тут дядя Вова как зарычит:       — Витёк, из автомата стрелять умеешь?       — Умею, — он смущённо ответил.       — Калаш за сколько собираешь?       — Тридцать-сорок секунд. Могу двадцать пять, если отрепетировать как следует.       Дядя Вова одобрительно закивал.       С гордостью в глазах, будто за родного сына, посмотрел на него через зеркало заднего вида и сказал:       — Молоток. Молоток. С Антохой моим познакомишься, будет вам о чём поболтать.       — Вить, ты правда можешь за двадцать пять секунд автомат собрать? — я спросил у него шёпотом. — Серьёзно?       — Да, могу, — он чуть хвастливо ответил. — Если перед этим чуть придрочиться. С третьего или с четвёртого раза. А так норматив тридцать-сорок секунд.       — Ого. Как круто. А чего вы потом с ними делаете? По кому стреляете?       — Стреляем? — он удивился. — Ни по кому не стреляем.       — Просто разбираете и всё, что ли?       — Ну да. Разбираем и собираем заново. Потом опять.       — Я просто думал… — Я замолчал и неловко замялся. — Думал, раз уж собираешь автомат, то надо бы по кому-нибудь шмальнуть. Просто так-то зачем с такими вещами цацкаться?       Витя посмеялся:       — Ой, Тёмыч. Умрёшь над тобой. Ты бы вот у нас там учился, ты бы стрелял, наверно.       — Нет, ты что. Я бы не стрелял.       — Ну вот и всё. И мы не стреляем.       И хорошо.       Хотя бы так.              

***

      Просторные деревенские улицы. Ни указателей, ни асфальта, ни бордюров. Одни тропинки под снежными ковриками. Ещё недавно такие были серые, по-осеннему унылые эти улицы. А сейчас уже сплошь белым снегом накрыты. И солнце в этом снегу переливается ослепительным блеском.       Холодом светит.       — Дядя Вов, вам помочь с продуктами, с мясом? — Витька подбежал к багажнику.       — Да не надо, Витёк, — ответил дядя Вова и стал доставать сумки. — Разберёмся, там маненько совсем. Иди гуляй, отдыхай, дыши воздухом. Принял?       — Так точно.       Я тихонечко цокнул и закатил глаза. Не успели приехать, а уже казарму тут развели, понимаешь ли.       Да и пускай. Красоты от этого не убавится. Морозный узор, диковинный и задорный, лёг на окна бабушкиного домика. Кусты в огороде, летом пышные и зелёные, все стали камнем. В инее застыли. Глаз радовали, словно хрупкие ледяные фигуры. Нос вдохнул обжигающий морозный воздух. Лёгкий ветерок поднимался, пощипывал уши и лицо.       — Какой мужик мировой, — сказал Витя и потянулся во внутренний карман за сигаретой. — Этот ваш дядя Вова. Когда выпьет, наверно, совсем интересный становится, да?       — Я не знаю, Вить, — я ответил ему и грустно пожал плечами, не отрывая взгляда от зимних видов. — Я особо с ним как-то… Не общался почти, короче. Так уж, как-то на фоне существовал. А чего ты? Выпить с ним хочешь?       — Нет, — он засмущался, плечом пару раз дёрнул. — Но за столом по-любому с ним интересно будет. У меня вот такой баксовой родни нет. Все какие-то зашоренные. Одни тётки, бабульки. Про детей всё время трещат, про внуков. Про жратву, про готовку.       Я усмехнулся и нарочно задел его плечом:       — Я и не знал, что тебе про всякие калаши нравится разговаривать. Скучно тебе со мной, наверно, да? Я ведь по вашим этим военным штукам с ума не схожу.       — И не надо, — он тихо добавил. — Тебе не идёт.       Опять замолчали. Вместе любовались деревенскими видами.       Пушистые снежинки плавно кружились в воздухе. Садились на них тихо-тихо и нежно, будто сама погода одаривала нас холодными поцелуями. Мороз приятный такой, но колючий немножко. Везде яркость, живость, бодрящая свежесть. Бесконечная белая гладь аж до самого горизонта.       А его вообще не было. Не было горизонта. Белизна сплошняком, аж глаза слепит.       — А чё, Витёк? — Я громко хрюкнул носом и демонстративно харкнул себе под ноги. — Сышь, а где там у вас это самое… Давай рюмаху фронтовую навернём, а? Сышь, чё ты, а, душара? Вот так вот лучше, наверно, будет?       Витя надо мной посмеялся:       — М-да, Тём. Спасибо, что так меня изобразил. Быдлом каким-то.       — Да не быдлом, я просто…       — Да ладно, я уж всё понял. — Он махнул рукой в мою сторону и сделал вид, будто обиделся. — Так вот, значит, ты меня и моих друзей видишь?       — Нет, я… Просто уж. По-мультяшному так утрирую. Извини.       Опять замолчали. Витька всё надо мной смеялся, по спине меня хлопал. Ладно хоть не обиделся.       — Ты в этой деревне ящериц в детстве ловил? — он спросил меня.       — Да. Классно было.       — Так пошли половим?       — Спят они зимой.       — А то я не знаю. Умник. Стоишь тут, харкаешься, приколов не понимаешь.       Стою, дышу, дышу и всё не могу надышаться. Деревенский морозный воздух. Ледяной дланью будто рубит невидимые цепи городского мрака и тоски, что сковывают мою грудь. Приятное чувство такое.       За забором у бабушки ёлки росли. Тёмно-зелёные ветки спали под тяжёлыми шапками белого снега. Стоишь, смотришь на одну такую ёлку и будто бы засыпаешь. Одна белая шапка с ветки сорвётся с самой вершины и рассыплется лёгкой серебряной пылью.       — Тебе нравится? — я спросил Витю.       — Да. Красиво тут у вас. Спасибо, что позвал.       Так сильно хотелось его обнять. Не мог. Не стал. Родственники ещё увидят. Просто будем стоять рядышком и продолжим притворяться друзьями.       Он вдруг спросил меня:       — А у вас тут банька-то есть?       Я пожал плечами.       — Вроде всё ещё есть. Я последний раз туда в детстве ходил. Не очень люблю всё это дело. А что?       Он так ехидно улыбнулся и еле слышно сказал:       — Да нет, просто спросил.       Просто спросил? Просто так такое не спрашивают. Я вот и вправду не помню, была у нас тут баня или нет. Была, наверно, как уж без бани в деревне? А если была, то обязательно меня туда с собой потащит. Такой, как Витя, баню, наверно, любит, у него дома точно есть.       В воздухе пахло банями. Сладкой древесиной в печи. Такой сухой воздух, такой тонкий, пронзительный, жгучий. В комочек хотелось съёжиться, морду спрятать в капюшоне и не высовываться до самой весны. И всё такое живое кругом, красивое, и уходить никуда не хочется.       Солнечные лучи скользят по берёзовым веткам, осыпают их холодным блеском алмазных огней. Ветер чуть стихает, и снег, как благодать какая-то, большими клочьями кротко спускается на землю.       — Ладно, извини, если чего не так, — я тихо сказал Витьке. — Я ведь пошутил, правда.       — Ты про что? — он оторвал взгляд от зимнего пейзажа и с любопытством на меня посмотрел.       — Про мои приколы. С автоматом. Вот про это.       — Господи, Тём, — посмеялся надо мной и ткнул в плечо. — Я уж и забыл. Айда в дом, задубеем щас тут стоять с тобой.       — Подожди, — я схватил его за рукав болоньевой куртки. — Минутку ещё. Ладно?       — Ладно.       Волшебное зрелище перед нами. Бесконечное пространство вокруг. Сплошной снежный поток. Как будто небо рассыпалось снежным пухом и воздух наполнило движением и умиротворённой суетой. От аромата горящей древесины в печках аж слюнки текли. Воздух сожрать захотелось. Вкусно.       Как же я давно в этой деревне не был. Совсем уже всё это позабыл.       Маме спасибо.       — Всё, — сказал я и громко вздохнул. — Вот теперь пошли.       — Насмотрелся?       — Насмотрелся.       — Слава богу. Пойдём.              

***

             Дом у нашей бабушки был совсем уж маленький и скромный. Всего одна большая светлая комната с диваном, подтопкой, кроватью и старым советским трюмо. Телевизор стоял на ещё дореволюционных времён комоде и показывал всего три самых первых канала. Выбирай, что хочешь, — новости, сельский час или Поле Чудес, ни в чём себе не отказывай.       А мне всё равно этот домик всегда казался очень уютным. Простой такой, ровный, с аккуратно сложенными стопкой подушками на кровати под кружевным покрывалом. С кучей старых чёрно-белых фотографий моих прабабок, прадедов и других родственников, которых я никогда не знал. С аляпистым бордовым ковром в расписных золотистых узорах. Обычно по нескольку человек ночевали в этой комнате. Кто на диване спал, кто на кровати, кто за печкой, кто в сенях, кто в тёплом сарае.       Нас с Витькой тётя Наташа распределила на веранду со скрипучей панцирной кроватью. Я даже немножко обрадовался, веранда мне всегда уютной казалось. Там можно и изнутри на замок закрыться, и никто шастать не будет.       — Здесь, что ли? — Витька спросил меня и схватился за ручку.       — Да, заходи.       Мы с ним скрипнули деревянной дверью с огромными щелями между досками, наступили на хрустящие листья высохшей герани и защёлкнули шпингалет. Воздух такой аппетитный, наполненный сладкой пряностью закатанных на зиму банок. Прохладный такой, но по-своему тёплый. С ароматом старой советской мебели и выцветших клеёнок с рынка. А в конце вытянутой комнаты стояла высоченная железная кровать. Красная, облупленная, с мягкой периной, пышными подушками. На стене висел бархатный гобелен с оленями в лесу.       Я подошёл к окну. Потёр рукой и ничего, кроме непроглядного инея, не увидел.       — Ну вот, считай, у нас своя комната, — обрадовался Витька, бросил спортивную сумку с нашими вещами на кровать, отчего она жалобно заскрипела. — А, понятно. Спать будем громко, значит, да?       Я хитро ответил:       — Тут уж от тебя зависит.       Так долго с ним ехали в эту деревню, целых два часа. Уже успели соскучиться по друг дружке. Витя подошёл сзади, обнял меня своими руками холодными. Вздохнул мне прямо над ухом, так расслабленно и спокойно, голову на плечо положил.       Я весь заёрзал. Заулыбался. Стал волосами тереться об его ледяные руки, а сам поглядывал на старый выпуклый телевизор на советском комоде.       — Блин, точно, — сказал я и подлетел к телевизору. — Тут у бабушки куча старых кассет где-то валяется. Какие-то ещё мои, какие-то родственники свезли за все эти годы.       — А видик есть?       — Есть, есть. В сенях лежит, надо притащить.       Витька обрадовался:       — Ну вот, а ты переживал, что заскучаем.       Я удивлённо переспросил его:       — Я? Заскучаю? С тобой? Ты чего уж. Я в русской деревне. Зимой. Скоро Новый год. Да ещё и ты рядом. Мне очень и очень хорошо. Совсем не заскучаю.       Он плюхнулся на скрипучую кровать. Старая панцирная сетка громко затрещала на всю веранду.       — А чего ты так постоянно делаешь акцент на том, что это русская зима и русская деревня? — спросил Витя. — Мы в России, какая тут ещё зима будет?       Я подсел к нему на кровать. Задница стала медленно тонуть в мягкой перине.       — У меня же прошлый год в Штатах прошёл, — я объяснил ему. — И зима тоже. И Новый год.       — А, блин, точно, — он сказал и закивал головой.       — Там, конечно, у нас в горах был снег. Но это всё равно не то. Не было таких трескучих морозов, всего этого зимнего волшебства. И деревни там такой не было.       Я чуть призадумался.       — Хотя нет, деревня была, я как раз там жил в деревне около Лэйквью.       Витька засмеялся и накрыл руками лицо.       — Что?       — Да ничего. Ты просто так смешно рассказываешь. Сравниваешь калифорнийскую деревню в двух часах езды от Силиконовой долины с этой вашей Красной Новью. Ха, ну ты даёшь, я не могу.       Я увёл мечтательный взгляд в сторону, посмотрел на затянутое инеем окно и так пафосно вздохнул и произнёс:       — И там, и здесь. Везде по-своему хорошо.       — Ой, ой, смотрите-ка, сопельки потекли. Пошли за видиком сгоняем? Чего ещё делать-то?              

***

             Мы с ним притащили из сеней замотанные скотчем коробки, набитые VHS-кассетами. Мама их сюда давным-давно свезла, когда мы в новую квартиру переезжали. Поставили эти коробки на скрипучую перину, разорвали изъеденный временем скотч и зарылись в нашем плёночном раю. Вдохнули этот терпкий запах пыли и разлагающегося картона. Гремели пластиком, разглядывали кассеты, изучали пёстрые обложки.       — И чего, такой прям плохой был у тебя год по обмену? — Витька спросил меня.       Я отложил парочку кассет без коробок в сторонку и ответил:       — Да нет. Нормально всё было. Просто грустно очень, особенно под Новый год.       — А с Марком у тебя как отношения были? Ты просто особо никогда не рассказывал.       — Да он нормальный мужик. А чего, ему семьдесят лет, живёт у себя в деревне, рядом Лэйквью, пять тысяч человек, вокруг сосны, природа. Чего не жить-то? Ходит себе в церковь. Студентов по обмену принимает. Весь такой правильный он был, конечно.       — В каком плане?       Я тяжело вздохнул и ответил:       — Да дед меня попросил купить настоящие американские Мальборо и привезти ему. Хоть я и говорил, что вряд ли они чем-то отличаются, это ведь как везти американский Биг Мак в Россию. Ну, типа, а в чём смысл? Одно и то же.       Витька мечтательно замычал:       — Блин, так-то он это хорошо придумал. Я бы сейчас американские-то попробовал.       — Так ничего деду и не привёз. Мне Марк сказал: «Прости, Артём, но я не хочу быть виновным в смерти твоего дедушки от рака лёгких, у меня курила мама и от этого умерла, поэтому нет, извини. Пусть купит кто-нибудь ещё, я не могу брать на себя такую ответственность».       Он прыснул смехом и сказал:       — Ты посмотри, какой клоун, а. И что в итоге с сигаретами?       — Да ничего. Так и не купил, а кого-то другого я просить не стал. Нафиг ещё связываться. Он просто весь такой слащаво-правильный, что ли, такой весь святоша, меня прям наизнанку выворачивало, хоть я и нормально к нему всегда относился. Он мне был, знаешь, как… Дядя Бэн. Как Оби-Ван Кеноби. У меня же отца-то нормального никогда не было. Ты понимаешь, да?       Он пожал плечами и сказал:       — Наверно.       — У него семья владела какой-то очень крупной продуктовой компанией, родители были самыми настоящими миллионерами. Потом у них там что-то случилось, пришлось всё это распродать и отдать за долги. Поэтому он сейчас живёт совершенно обычной жизнью в калифорнийском захолустье.       Витька ухмыльнулся:       — Мгм, всем бы так жить.       — Он мне рассказывал, что у него в молодости были и секс, и наркотики, и рок-н-ролл.       — А то я не догадался. Такие обычно громче всех о праведности затирают.       — Он мне однажды показывал свои детские фотографии, и прикинь, он на одной сидит рядом с актёром Марлоном Брандо из Крёстного отца.       — Гонишь?       — Не-а. Прям вот у себя дома в гостиной с ним сидел. Он к ним как-то посреди рабочей недели зашёл в гости. Проведать своего старого друга-миллионера. Марк, кстати, сказал, что Марлон ему не очень понравился, сказал, что он был какой-то грубоватый, несговорчивый.       — Блин. Меня от Дона Корлеоне отделяют два рукопожатия. С Тони Монтаной было бы круче, конечно.       — Мне почему-то кажется, что с Аль Пачино его отец точно разок в жизни виделся. На каких-нибудь тусовках. Фиг его знает.       И тут, будто нарочно, Витя достал из коробки Лицо со шрамом на кассете с надорванным верхним уголком. Такая она была вся затёртая, засмотренная до дыр. Он глянул на меня с этой кассетой в руках, поиграл бровями, будто бы так мне предлагал посмотреть с ним этот фильм. Я выхватил её у него из рук и отложил в сторонку. Не хотелось, чтобы сегодня что-то напоминало мне о той грустной американской зиме.       Витька продолжил рыться в коробке. Вдруг так обрадовался, достал оттуда кассету с мультяшным рыжим зверьком на обложке, весь засветился от счастья.       — Ух, блин! Чокнутый!       И как запел заглавную песню из этого мультика дурацким мультяшным голосом:       — Жил на белом свете в нарисованной стране зверь-чародей, полный идей, не чета тебе и мне! Ты мой зверь-чародей, да?       Потрепал меня по голове, а сам въелся глазами в эту кассету и мечтательно произнёс:       — Да, помню, каждый день смотрел. Блин, вот ты на кого похож, точно! На Чокнутого.       И я не упустил возможности опять блеснуть своими бесполезными знаниями:       — Знаешь, кстати, что этот мультик изначально планировали сделать по мотивам Кто подставил кролика Роджера?       — Как это?       — Ну сам посмотри. Тоже ушастый зверь, коп-детектив, мультяшки и их город. Лос-Анджелес.       — Блин, точно.       — И тебе он в детстве нравился?       — Да. Очень, — Витя всё улыбался, разглядывая обложку. — Каждый день смотрел.       — А Кролик Роджер не нравился?       — Ну так. Не очень.       — Какой ты странный. Это ведь всё одно и то же по сути.       Отвлеклись с ним ненадолго этими кассетами, а голова всё равно была забита мыслями о моём годе по обмену. Иногда было приятно вот так повспоминать Лэйквью с добротой и теплом. Такой маленький, уютный, как бы сказали русские классики, уездный городок в Северной Калифорнии, в часе езды от Сакраменто. Крохотное, затерянное среди гигантских секвой местечко, столица золотых холмов на сотни миль вокруг. Прибежище ещё не выветрившегося духа Дикого Запада, с салунами и вереницами грязных баров вдоль центральной улицы.       Это был самый самостоятельный год в моей жизни. Возможность пожить подальше от семьи, от мамы, бабушки с дедом, справиться без их помощи, чтобы никто не бегал за мной со слюнявчиком. Думал, раз уж в армию я, скорее всего, не пойду по состоянию здоровья, то в Америке за этот самостоятельный год взрослой жизни хоть чему-то научусь.       Сравнивать год тягот в армии с годом по обмену в США?       Кощунство какое!       Скажет кто-нибудь. А я всё равно умудрялся проводить какие-то параллели. Похоже ведь. Вдали от дома, один, никакой родни, знакомых, целый год, психологическая нагрузка. Разве что в моём случае, в отличие от армии, никто не орал на меня с утра до ночи, туалеты драить не заставлял и бегать по нескольку километров в день.       Самый пик моей самостоятельности, моей взрослости, моего мужества и самоотверженности.       Как бы смешно и пафосно это ни звучало.       Витька встал с кровати, громко потянулся и спросил меня:       — А чего ты всё на родню свою гонишь? Нормальный мужик дядя Вова. И тётя Наташа хорошая. И Антоха адекватный. Я его так, мельком на кухне видел.       Я чуть замялся и тихо пробубнил:       — Да. Адекватный.       — Чего-то мне не договариваешь, да?       — Нет. Давай, пошли, с готовкой им там поможем. Потом с кассетами будем сидеть.              

***

      Витька с первых минут нашёл с моей роднёй общий язык. С Антохой особенно. Не успели друг другу руки пожать, стали болтать о спорте. Антон больно любил смотреть бокс по телику. Про армию разговаривали, про кадетскую школу, про машины всякие. Карбюраторы, карданные валы, или что там ещё в этих машинах есть? Понятия не имею. Никогда ими даже и не интересовался. Ну машина и машина. Ездит и ладно, чего ещё нужно? Что там обсуждать можно?       На миг показалось, что Витя немножко заигрался. Заигрался в обычного дворового парня. Был какой-то сам не свой, я его таким не привык видеть. Какие-то уличные хулиганистые замашки всплыли. Борзый говор звенел, лексикон изменился. Мат-перемат через слово. Как будто он эту свою вторую личность от меня прятал всё это время. А может, это он настоящий был? Может, это он передо мной кочевряжился и чуть более интеллигентную версию себя разыгрывал?       Кто ж его знает. Я вот точно не знаю.       Мы сидели втроём на кухне: я, Витька и Антоха. Ждали, пока старый ржавый чайник на плите закипит. Согревались огоньком газовой конфорки.       — Ну и он ему, короче, говорит, — Витя заканчивал свою очередную армейско-кадетскую шутку. — Говорит ему, я тебе всю обойму за щеку разряжу, потом посмотрим, как забазаришь.       Антоха, как обезьяна, над этой его шуткой смеялся, по коленке себя хлопал. Красный сидел весь.       — Чё, Тёмыч, а ты ещё с этой ебанутой общаешься? — он вдруг спросил.       Витька на него ошарашенно посмотрел. Потом на меня уставился. Видно, не понимал, о ком речь шла.       Я виновато опустил голову и тихо так пробубнил:       — Да. Общаюсь.       Антоха опять засмеялся, как бабуин, стал себя по ноге хлопать, ткнул Витьку локтем и сказал:       — Не, ну ты прикинь, я к ним как-то пришёл, а там в гостях эта, как её… Ну как её зовут?       — Дина, — сказал я.       — Да, да, Дина. Слышь, да, Витёк? Ходит, короче, по комнате туда-сюда, слушает музыку, этих, ну, пидорков тех… Бля, ну, Тёмыч?       — Группу «Бис».       — Да, их. Слушает их, короче, и начинает мне рассказывать, что она с ними записывает музыкальный альбом, что она у них солистка, что она с ними в Москве там концерты даёт. Подкуривает там, походу, или чё. Ёбнутая, короче.       И снова заржал. А я молча в пол уставился. Чайник вдруг засвистел.       Витя конфорку выключил и сказал:       — Так она же вроде болеет, нет?       — Да болеет вроде, хуй её знает, — ответил Антоха. — Ты её тоже видел, да?       — Это ведь она на рубежах живёт? — уточнил Витя. — К ней тогда ходили?       Я кивнул.       — Да, видел. Ну так, совсем немножко, через дверь.       Антон опять ткнул его локтем и задорно спросил:       — Скажи, ёбнутая, да?       Витя ничего не ответил. На меня всё смотрел, хмурился. В сторону смеющегося Антона косился и, судя по виду, всё хотел сменить тему разговора.       Тут и тётя Наташа влетела в кухню, а за ней дядя Вова. Оба стали готовить, захлопотали. Бабушки дома не было, некому помогать. Остальная родня нарисуется к столу часа через два. Человек пятнадцать обещали, не меньше.       — И чего вас там, в кадетке, сильно гоняют? — Антоха спросил Витьку.       — Да так, есть немного, — он скромно ответил. — Не армия, конечно, но забот хватает.       Понеслись бесконечные Антохины истории про армию, про «медсестру с вот такими вот сиськами», про то, как они там чуть на гранате с товарищем не подорвались. Про то, как на тракторе ездили и как этот трактор чуть в речке не утопили.       Сидишь, слушаешь эти его истории и думаешь, а чем он вообще весь этот год в своей десантуре занимался? Не страдал точно, очень даже весело проводил время. Веселее, чем я в Америке, это уж точно. Витька всё это слушал, смехом заливался. На меня иногда поглядывал, мол, ну что, Тёмыч, смешно же, да?       Смешно, да. Наверное. Я просто не понимал всего этого. Да и не слушал.       Антон, как и многие, всю жизнь меня хотел на «путь истинный» наставить. Всё хотел, чтобы я начал заниматься спортом, турниками всякими, футболом, боксом. Таскал меня с собой на поле у речки играть в мячик. Истории свои какие-то о «жизни суровой» рассказывал. Прикалывался надо мной иногда. Где-то жестоко, где-то вполне себе даже забавно. Когда как.       Как-то раз, когда мне было шесть лет, я зашёл в сарай, где Антон обычно спал летом. Сел перед ним на соседнюю кровать и стал ему жаловаться.       — Антон, я, представляешь, сегодня с утра двухвостку в кровати нашёл! — рассказывал ему.       — Чё, в натуре? — спрашивал Антон. — Прям двухвостку?       — Да! Страшная такая, большая, вот такая вот, — показывал ему преувеличенный размер насекомого двумя пальцами. — Мама говорит, что такие могут в ухо заползти и яйца там отложить.       — Да? — он хитро прищуривал глаза и начинал улыбаться. — Правильно говорит твоя мама.       — Чего?       — Мама, говорю, твоя… — он вдруг злобно на меня посмотрел исподлобья, брови свои нахмурил. — Умнее, чем кажется.       — Антон? — я спрашивал его перепуганно.       — А Антона здесь нет. Есть только я. Двухвостка.       И поверил ведь ему тогда, весь перепугался к чёртовой матери. А он ещё так убедительно всё это отыгрывал. Как дурак, я на всё это повёлся, стал его расспрашивать. Точнее, не его, а двухвостку. Про то, как они размножаются, спрашивал, какие цели преследуют и как своей жертвой овладевают.       — Тёмыч, ты ещё жизни не знаешь, мелкий ещё, — он мне сказал как-то раз, когда я отдыхал в деревне.       А я его спрашивал своим писклявым голоском:       — А что это значит? Как жизнь узнать?       — Вырастешь — поймёшь. Меня будешь слушаться — узнаешь. На кладбище со мной ночью пойдёшь ящериц ловить?       А кладбище у нас было минутах в десяти ходьбы от дома. Я там ночью никогда не был. Там ни фонарей, ни домов рядом. Темно. Зато днём там хорошо, ящериц много, можно было их половить в сухой траве. Я тогда на это его предложение не знал, что ответить. Подумал немножко, а потом решил, почему бы и нет? Не один же буду, с Антохой пойду. Поеду с ним сзади на велике и ночью ящериц половлю.       Даже не подумал тогда о том, что ящерицы по ночам спят. Солнца нет, энергию для жизнедеятельности им брать неоткуда.       — Да, пойду, — я ему ответил тогда.       Он надо мной посмеялся. Пообещал, что мы с ним, когда совсем уже стемнеет, поедем на велосипеде на кладбище. Пришёл домой часов в девять вечера, когда я уже собирался с ним отправляться в путь, и захохотал надо мной.       По голове меня потрепал, пожал крепко мою дрожащую руку и торжественно объявил:       — Молодец. Ты прошёл испытание на мужика. Не зассал.       Был бы я чуть глупее, может быть, даже стал бы этим гордиться. Вместо этого я тогда на него сильно обиделся. И совсем не из-за того, что он надо мной так злобно, как мне казалось, пошутил, а из-за того, что ящериц мы с ним так и не половили.       После этого я с ним особо и не общался. Зато Вите он, похоже, больно понравился. Всё сидели и трещали с ним без умолку. В груди даже ревность зажглась какая-то.       — А чё один приехал, Витёк? — Антоха спросил его. — Даму бы свою привёз, тут места всем хватит.       И глянул на него, широко улыбаясь, и хитро подмигнул.       — У тебя, наверно, есть кто?       Витька слегка засмущался, чуть-чуть заёрзал на скрипучем стуле и чуть уверенно ответил:       — Да есть уж, как нет.       — На гражданке тебя всю неделю ждёт, да?       — Мгм.       А я всё смотрел на него и ждал, когда же он стрельнет мне своим взглядом, будто бы в шутку, чтобы сделать такой странный намёк для себя самого и для меня.       Антоха всё не унимался:       — Марина меня тоже ждала весь год. Вроде бы долго, знаешь, а так вспоминаю, и как-то же мы это пережили, да? А вы, получается, это, ну, раз в недельку только, по выходным?       — Чего?       — Ну там это…       Антон еле заметно дёрнул бровями.       Витька его понял и ответил:       — Когда как. А вообще, да, раз в неделю и когда каникулы.       Витька хоть и варился всю свою сознательную жизнь чуть ли не в самой настоящей армии, никогда каких-то безумных оголтело-патриотических речей не толкал, Америку уничтожать не намеревался. Дядя Вова зато с Антохой на пару очень любили поговорить про такое.       Витя странный какой-то. Непонятный. Я таких раньше не видел. Вроде бы с замашками и манерами неотёсанного дворового хулигана. Но совсем немножко, в меру. При всём при этом такой он весь был рассудительный, где-то даже галантный. В чём-то даже справедливый, честный. Совсем-совсем добрый. И со мной по-джентльменски обращался.       — Калаш за сколько собираешь? — Антоха спросил Витьку.       — Да твой батёк сегодня уже спрашивал, — он ответил и засмеялся. — Двадцать-тридцать секунд.       — Красавчик. Я где-то так же. Щас уже, наверно, не смогу, как-то сноровку растерял.       В кухню вдруг ввалился дядя Вова в своей пышной куртке с меховым воротником, припорошенным снегом. Размахивал шампурами в руке и пакетом с мясом, капал кровью на лакированный деревянный пол.       И зарычал на весь дом:       — Там ещё в раковине мясо достань, Наташ.       Тётя Наташа на секунду отвлеклась от тазика с тестом и сказала:       — Вов, таблетки выпить не забудь. Каптоприл где у тебя?       А он махнул рукой, двинулся к выходу и бросил ей:       — Пил уже сегодня, чё ты пристала ко мне?       Дверь закрылась, и Антоха наябедничал матери:       — Не пил он сегодня ничего. В городе он их забыл, у тёти Вали.       Тётя Наташа раздражённо плюнула, хлопнула рукой по столу и проворчала:       — Да пускай не пьёт, сдохнет от инсульта, мне хоть спокойней будет! Хоть отдохну немножко. Нервы мне только треплет, скотина!       Болячки и здоровье для дяди Вовы всегда были темой неоднозначной. Непростой. Мама во время семейного застолья как-то раз по глупости рассказала ему о моей врождённой проблеме, об артериоспазме, о вечном моём освобождении от физкультуры.       А дядя Вова рассмеялся и своим рычащим медвежьим голосом стал возмущаться:       — Да чего ты над ним трясёшься, пусть бегает, прыгает, спортом занимается, всё пройдёт, вон он какой здоровый у тебя!       Совсем эти его слова не звучали для меня как поддержка и попытка поднять боевой дух. Я ведь его знал, знал его мысли, знал, как он ко всему этому относится. Никогда всерьёз чужие проблемы со здоровьем не воспринимал, всё отшучивался, что, мол, подорожником вылечить можно. Но вот когда настало время ему делать операцию на сердце, подорожник как-то работать вдруг перестал.       Пришло время менять клапан.       А подорожники, как назло, ишь ты, взяли и завяли все! Ни одного не найти.       Стал тогда просить мою маму посодействовать в его лечении. Хотел, чтобы она через своих старых знакомых в местном Минздраве договорилась, чтобы его в хорошую частную клинику пристроили. И мама ему помогла. Куда деваться? Родня же. Дяде Вове сделали операцию, опять он был весь здоровый, бегал, радовался жизни, пил и ел как не в себя. А я тогда на маму разозлился и устроил ей самую настоящую сцену.       — Зачем ты вообще этому борову помогла? — я заорал на неё. — Забыла, как он надо мной в детстве смеялся, как говорил: «Приложи подорожник, и всё пройдёт»?       — Артём, он родня вообще-то!       — Да что ты говоришь? Дай я позвоню ему!       — Зачем?       — А спрошу его! Спрошу: «Дядя Вова, а чего это вы разнылись, а что у вас такое случилось? Да полежите дома, попейте водички, всё пройдёт, с потом выйдет! Щас я вам подорожник привезу, лежите!» Так ему и скажу!       Всё-то она сделала правильно, чего уж тут говорить. Мне только и оставалось, что смаковать свою идиотскую детскую обиду и на всю эту ситуацию посматривать, скрипя зубами от злости. Так и делал. Посматривал и зубами скрипел. Бог им судья.       Я вдруг опомнился от всех этих мыслей. Огляделся.       Всё так же сидели на кухне. Я, Витя и Антоха. Они с ним уже развлекались вовсю, соревнования по армрестлингу устроили. Детский сад тут развели. Оба раскраснелись как раки. Видно было, что силы почти что одинаковые. У Вити на лбу вены вздыбились. Антон стиснул зубы и вдруг начал дёргать ногой.       Хлобысь!       Витька рукой об стол шарахнул и одержал победу. А я довольно заулыбался. Так его, Антоху этого. Будет знать, как выёживаться.       В кухню опять влетел дядя Вова с мясом на шампурах. И ведь всё бегает чего-то с ними туда-сюда. Готовить уже пора, а он всё носится.       — Будете мне помогать-то или нет? — он громко спросил. — Витёк, шашлык жарить умеешь, что ли?       — Умею, — отозвался Витька.       — Пошли во двор, Антоха, давай тоже с нами.              

***

             На улице уже вовсю пахло костром. Рядом с домом Витька, Антон и дядя Вова жарили шашлыки. Увлечённо что-то обсуждали, спорили.       Густой пар дымными змейками полз изо рта. Красиво. Глаза посмотрели наверх.       Темнело уже. Белёсая снежная туча висела над головой. Здоровая такая, размером с небо. Весь горизонт затянула. Последний лучик розовой вечерней зари накрывало тёмной пеленой вечернего неба.       — Да не так надо, едрить тебя за ногу! — дядя Вова кричал на сына.       — А как? — возмущался Антон.       — Жопой об косяк! — Он выхватил у него шампур с мясом и сам подошёл к мангалу. — Вот так надо! Стой и смотри.       — Опять щас всё сгорит у тебя.       — У меня не сгорит. Коль сгорит, я тебе скормлю. Будешь золу жрать.       Я сел на крылечко. Заднице сделалось холодно.       Со свирепой яростью истошно завыла метель. Ребята прикрыли мангал, чтобы совсем не погас. Ледяной ветер разыгрался не на шутку. Такой пустынный и глупый. Стал гонять по двору россыпь сверкающей снежной пыли.       — Ебут твою за ногу, а! — ворчал дядя Вова. — Витёк, покажи ему, как мангал надо накрывать.       — Чё я опять не так сделал? — спросил Антон.       — Щас снега надует, ни огня, ни углей, не будет ни черта!       Всё белый мрак окутал. Тугой и непроницаемый белый мрак. Всё превратилось в пучину кипящего снежного праха. Ярко. Слепило. Дыханье перехватывало от этой метели. Кругом всё свистело, истошно стонало. Обвивалось вокруг нашего дома снежной змеёй. Душило природу на своём пути.       А я на крыльце сидел. Щурился в россыпи холодных песчинок и по-глупому улыбался. Витька вдруг на меня посмотрел. Взглядами с ним встретились сквозь плотную стену метели.       Подошёл ко мне, штаны отряхнул от снега и спросил:       — Тём, чего ты?       Я пожал плечами и свесил нос.       — Ничего, — я ответил ему.       — Грустишь сидишь.       — Не грущу.       — Точно?       — Точно.       Он похлопал меня по плечу и добавил:       — Я всё-таки выяснил. У вас тут банька-то есть. Вечером сходим с тобой, ладно?       А я что? Я-то не против. Только за.       — Ладно? — он ещё раз спросил меня.       — Ладно, — ответил я.       Подмигнул мне и вернулся к Антону с дядей Вовой. Опять оставил меня на крыльце одного. В ледяном буране посреди холодного и колючего непонимания моей же собственной родни.       Я в природный символизм как-то не верю, но тут эта метель будто бы к месту пришлась. Явилась физическим воплощением того, что на душе ощущалось.       Метель была на душе.       Холодная и рассыпчатая.       — Я к Федоту ещё за розжигом схожу, — объявил дядя Вова и двинулся в сторону калитки. — За огнём только следите, мать вашу едрить!       И ушёл. Одних во дворе нас оставил. Антоха с Витькой присели ко мне на обледенелое крылечко. Закурили дружно. Стали выдувать в разные стороны едкие дымные облачка.       — Там мясо-то какое? — спросил Витька. — Свинина?       — Баранина вроде, — ответил Антон.       — Мне курица больше нравится.       Антон махнул рукой:       — Да ну. Самый дешёвый шашлык.       — Зато вкусный, — негромко сказал я, надеясь, что он меня не заметит.       А он заметил меня и спросил:       — Чё, Тёмыч, в следующем году всё, выпускной, да?       — Нет. Я в десятом классе ещё.       — А, да, тебе же год не засчитали из-за Америки. В девятнадцать лет, получается, школу закончишь?       — Да. В девятнадцать.       Он недовольно цокнул:       — Всё у тебя не как у людей, а.       Ещё разок сильно затянулся, а потом вдруг что-то вспомнил и сказал мне:       — А, Тёмыч, это, сгоняй на кухню, там ещё шампуров донеси. В железной ванночке, увидишь, ладно?       Я сбегал на кухню. Тётя Наташа вручила мне ту самую железную ванночку с мясом. Такая она была тяжеленная. Только её взял, сразу почувствовал, как мышцы в руках задрожали. Вышел на крыльцо и аккуратно пошёл вниз по ступенькам. Хоть бы только не поскользнуться. А Витька с Антоном суетились вокруг мангала, весело чего-то обсуждали с сигаретами в зубах.       Вдруг нога провалилась в снег. Сама предательски подвернулась.       Бамс!       Вся тара вместе с мясом полетела прямо в сугроб у крыльца. Мясо красивое такое, сочное, яркое. На свету аппетитно блестело и переливалось. Вот только уже в снегу.       — Да Мурзин, ёб твою мать! — Антон оскалился на меня. — Хуле ты такой весь бракованный, а?       Я стоял на четвереньках в холодном снегу и жёг руки ледяными кинжалами. Поднял дрожащую голову и увидел, как они с Витькой уже начали собирать куски мяса. Аккуратно их от снежинок отряхивали и складывали обратно в посудину.       Еле слышно я пробубнил:       — Я, кажется, поскользнулся или запнулся обо что-то.       Не стал Антохе объяснять все нюансы того, как я неправильно распределил нагрузку на слабые мышцы, на руки и ноги, отчего и потерял равновесие. Бесполезно.       Антоха на меня злобно замахнулся и прикрикнул:       — Ух, блядь. Как ёбнул бы разок тебе!       Я вскочил на ноги и отряхнулся от снега. Глянул на Витьку, поймал его суровый и сердитый взгляд. Только не на меня он смотрел, а на Антоху. Скулы у него так страшно задёргались. Захрустели костяшки. И хруст был такой громкий и чёткий, никакой завывающий ветер его не смог убить.       — Антох, отойдём покурим? — Витя спросил его тихо.       Антон подобрал последний кусок, сдул с него остатки белёсого снега и ответил:       — Да чё ты, здесь давай покурим?       Витька настойчиво положил ему руку на плечо, легонечко так развернул его в сторону калитки и сказал:       — Не, базар есть. Не при детях. Пошли, отойдём.       Базар есть.       Обычно таких слов от него не услышишь.       Они громко скрипнули калиткой и исчезли за высоченным деревянным забором. Одного меня оставили вслушиваться в завывание ветра и треск углей в ржавом мангале. Вокруг белёсый снег с редкими кровавыми каплями от мяса, вмятина от моей туши, которая в этот снег так неуклюже рухнула.       Беспомощный доходяга! Позорище какое! Морда вся раскраснелась, уши зажгло огнём. И совсем даже не от мороза. От стыда.       А их всё не было и не было. Минута прошла. Две. Пять.       Никого нет.       Чего там так долго курить на холоде?       Калитка жалобно скрипнула. Во дворе появился Антоха. Тихонечко так прошагал мимо меня, даже не глянул в мою сторону. Опустил голову виновато, громко шмыгнул и вошёл в дом. Витька вслед за ним во дворе объявился. Деловито расселся на крыльце, даже не посмотрел на меня и спокойненько закурил.       Опять, что ли? Вот ведь только что с Антохой ходили курить.       Всё сидел на крыльце и по-странному дёргал плечом. Будто нервничал. На ладони свои украдкой поглядывал, сжимал их и разжимал, хрустел. А костяшки все красные-красные, и только на одной руке. На правой.       — Ты его ударил, что ли? — я спросил его аккуратно.       Витька усмехнулся и ответил:       — Нет. Кто сказал?       — Руки твои.       Он засмеялся:       — Совсем ты уже, да, Тём? С руками разговариваешь.       — Да ты чего такое творишь-то, Витёк? Он же брат мой, он же…       Он швырнул бычок в сугроб, выпрямился, подошёл ко мне вплотную и задышал на меня своим прокуренным дыханием:       — А что он сделает? Батьку своему нажалуется, да?       Хлопнул меня по плечу и зашёл в дом. Опять меня одного на морозе оставил. Я приоткрыл калитку и выглянул во двор. Белёсая пустыня на километры вокруг. А под окном взъерошенный сугроб и парочка алых капелек на снегу. От мяса, что ли?       От мяса, да. От какого только? Куриного или Антохиного?       Неясно.       И ладно.              

***

             Совсем стемнело на улице. Деревня уснула. Дом наполнился родственниками и запахом самых разных салатов. Больше половины собравшихся людей я даже не знал. И старики были, и просто взрослые люди, и чуть постарше нас с Витькой.       — Ой, Артёмка-то уже как вырос, мамочки родные, вы посмотрите!       — Жених уже! Настёнку-то нашу видал? Когда сватать будем?       — Артёмик, мне на работе надо тест на профпригодность на компьютере сдавать, у тебя ноутбук с собой? Помоги уж тёте Люсе, она старая уже, с мышкой обращаться совсем не умеет.       Стол в цветастой кружевной скатерти искрился пёстрой россыпью самых разных салатов и закусок. Будто каждое брёвнышко в доме пропахло сочным мясным дымком. Воздух пышнился пряным душком бабушкиной самогонки.       Тётя Наташа потянулась через весь стол с бутылкой и спросила:       — Витька, налить тебе?       А он так посмотрел на меня, будто разрешения спросил, и заулыбался. А я что, да мне всё равно, пусть пьёт, его дело. А я откажусь, как всегда.       — Да, налейте, тёть Наташ, — сказал Витя и дал ей свою гранёную рюмку.       Уши закладывало от их бормотания. Кто-то уже вовсю песни горланил. А я в окошко смотрел. Отвлекался.       Любовался, как деревню накрыли длинные зимние сумерки. Как снег падал на землю и одевал белым мраком деревянные домики. Огоньки домашнего очага засияли в избушках по всему горизонту. Бледный свет уличной лампы ложился на спокойную деревенскую улицу и тонул в потемневшем воздухе.       — Артём! — какая-то тётка меня окликнула.       — А? — я отозвался. — Да? Чего?       — Бери ещё салат, накладывай. Чего сидишь голодный? В окошко смотришь.       — Да, наложу. Спасибо.       Такая красивая зима там за окном, такая приятная и родная. И никаких салатов не надо. Так и хотелось взять с собой Витьку, убежать с ним во двор и на санках с горы прокатиться.       — Лен, Лен, давай салат передавай, чего сидим?       — У нас в этом году на даче помидоры уродились, м-м-м, мама родная, вы таких не видали, сейчас фотографию покажу.       — А это мы с Лёшкой в Чехию летали недавно, красотища такая, упасть не встать.       А дядя Вова вдруг недовольно зарычал:       — Да вот ещё, ездить к этим скотам НАТОвским!       Дядя Толя ему поддакивал:       — Во, во, точно, Вован! Они там совсем уже с ума посходили. Вон, давеча смотрел, детей они там жрут!       Я когда в США был, в самом что ни на есть рассаднике этого самого НАТО, столько о нём не слышал, сколько здесь, живя в России.       Дядя Вова вдруг выкрикнул:       — НАТО, НАТО, сосёт пиздато!       И все за столом заржали. Тётя Люся подавилась салатом, а тётя Наташа пригрозила мужу пальцем, чтоб больше за столом не матерился. Перед молодёжью особенно.       Краем глаза я заметил, что Витькина рюмка уже опустела. А он сидел с чуть раскрасневшейся мордой и опять что-то живо обсуждал с Антохой. Будто и не было между ними никакого конфликта. Порешали всё, что называется, по-мужски.       Дядя Толя, не помню уже с чьей стороны и откуда родственник, взял гитару, и дом наполнился музыкой. Не такой нежной и умиротворяющей, как когда мне играл Витя, а очень мрачной и даже скорбной.       — Ой, рябина кудрявая, белые цветы! — распевали пьяные тётки за столом, а дядя Толя им подыгрывал.       — Толь, Толь, всё, давай чего-нибудь повеселее! — вмешалась тётя Наташа, пытаясь перекричать застолье.       — Да я весёлых-то и не знаю, — дядя Толя ответил и отложил гитару в сторону.       Тут Витька вдруг хлопнул в ладоши и потянулся через весь стол к гитаре.       — Дядь Толь, ну-ка дайте-ка мне, — сказал он.       Он отдал ему гитару, Витька её стал настраивать. Сосредоточенно так сидел, подбирал ноты, хмурился, вслушивался в звучание.       — О, ну вот нам сейчас и сыграют! — тётя Наташа обрадовалась.       Дядя Вова зарычал:       — Ну-ка, Витёк, давай сбацай армейскую какую-нибудь нам.       Я подвинулся к Витьке поближе и тихо ему прошептал:       — Ой, Вить, только, пожалуйста, не про порох и не про язык, помнишь, да?       — Не ссы, — он мне ответил.       Толпа стала понемногу стихать. Будто с уважением расступалась перед новым исполнителем.       — Был у нас в прошлом году один прапорщик, — сказал Витька и засмеялся. — Прапорщик Миронов, значит. Ну и мы с пацанами над ним посмеивались. Над ним и над Сашкой, кадет у нас такой был. Решили поприкалываться и написали всем взводом такую песню. Называется «Прапорщик Миронов».       — Давай, давай! — тётя Люса его подбродрила, брызнула на меня слюной и захлопала в ладоши.       Витина рука скользнула по струнам. По дому разнеслась сладкая гитарная трель. Он начал медленно перебирать пальцами. Плавная и неспешная мелодия зазвенела. И вдруг перешла в ритмичный и заводной проигрыш.       Сидел я, слушал его эту песню и своим ушам поверить не мог.       

«Прапорщик Миронов, любитель самогона,

В нашей славной части он развёл бардак,

В каптёрке обнял Сашку, Сашку рядового,

И сказал ему: «Я люблю тебя, дурак!»

Такой вот наш прапор, прапор Миронов,

Сашку в тиски свои крепко зажал,

Царь, богом данный, любви полигонов,

К нашему Сашке чувства питал.

      

А он его целует, ласками балует,

В баню с ним уходит каждый вечерок,

Все пылинки сдует, страсти в нём бушуют,

Оказалось Сашка — парень-петушок.

Такой вот наш прапор, без лишних загонов,

Он не стеснялся совсем никого,

В бездну упал, опозорил погоны,

Сашка кричит по ночам ко-ко-ко!»

             Больше всего на свете захотелось посмотреться в зеркало. Проверить, не поседел ли я от стыда часом? Или от страха? От всего сразу.       Витька последний раз ударил по струнам и замолчал. Смолкли и люди за столом.       В голове промелькнул момент из Назад в будущее, когда Марти на балу у своих родителей спел Джонни Би Гуд, а недоумевающая толпа на него потом глазела. Один в один ощущения.       — Ха, молодец какой! — завизжала вдруг тётя Люся и как звонко засмеётся на весь дом.       Остальные тоже захлопали, кто-то улыбался, кто-то смеялся, а дядя Толя сказал:       — Ну ты, Витёк, даёшь!       Антоха одобрительно закивал, глядя на него. Большой палец ему показал. Всем нравилось вроде.       Я чего-то не понимал, наверно. Нет, точно не понимал. Совсем ничего.       Витька на меня посмотрел, улыбнулся и глазами будто бы ждал от меня одобрения.       — Молодец, — я тихо сказал ему, а сам ещё чуть поёжился от неловкости собственной похвалы.       Нет, он ведь и вправду молодец. Это же надо такое спеть! Да ещё и при всех. Так уверенно и самоотверженно.       Храбрец. Мой храбрец.              

***

             Всё-таки пошли с ним под вечер в баню, когда все гости уже разошлись. Дядя Вова знатно её растопил. Я подготовил нам чистые вещи, полотенца сухие. Витька стал искать веники, всё попариться хотел. Я в этом участвовать отказывался, никогда это всё не любил. Но его согласился попарить, раз уже ему так хочется.       Витя в предбаннике скинул с себя свитер, футболку, вытянулся во весь рост и залез куда-то своими длинными руками чуть ли не под крышу. Воскликнул радостно, будто что-то нашёл. Пошарил немного в куче старого сена и достал оттуда двуствольное ружьё.       — Вот это аппарат, — обрадовался он и специально направил ружьё в пол, чтобы, не дай бог, в меня не выстрелить.       — Да оно не стреляет, — я объяснил. — Вот, смотри.       Я выхватил у него ружьё. Разобрал его одним движением и показал нутро. Вот, мол, смотри. Нету там ничего, давно из него никто не стрелял. Последний раз им пользовались по назначению, когда мне было лет девять. Антоха шмалил по банкам из-под колы, что выставил вдоль сарая. До сих пор там на стене красовалась россыпь крохотных дырочек.       — Это бабушка от дяди Вовы прячет, — сказал я.       — А зачем прячет, если оно уже не алё?       — Да он напьётся и бегает с ним за Федотом, за соседом нашим, всё грозится ему задницу прострелить.       Он всё продолжал с интересом ружьё разглядывать. На скамейку уселся между железным тазиком и стопкой с вениками. В шутку в меня прицелился, скорчил угрюмую мину и заговорил с натужной хрипотцой.       — Тёмка? Знаешь, что такое хаза? Это свинья, которая идёт по кривой дорожке.       А потом заржал и отдал мне ружьё.       — Скарфейс? — я уточнил.       — Скарфейс, да, — он ответил мне.       Я вдруг глупо решил, что настал мой звёздный час.       Выхватил у него ружьё и начал дурачиться:       — Угадай, кто я? У-у-у-у! Я хочу всех вас убить!       Он непонимающе посмотрел на меня, пожал плечами и спросил:       — Ну и кто ты?       — Американский школьник, — я ответил и, как дурак, засмеялся.       Витя цокнул и совсем не одобрительно покачал головой, мол, ай-ай-ай, Тёмка, как ты так можешь шутить? А всё твои Гриффины, насмотришься и порешь потом всякую чушь.       — Извини, — я сказал виновато.       Он вернул ружьё на место, под крышей его среди сена спрятал. Я схватил полотенца. Разделись с ним догола и наконец-то в баню вошли. Лёгкие обожгло горячим воздухом. И минуты я там не простоял, уже захотелось выскочить. Совсем дышать нечем. Паника мозг раздавила.       Витька за плечи меня схватил, в глаза посмотрел мне и постарался успокоить.       — Ровно дыши, — он велел мне. — Можешь через рот, так прохладней будет и воздуха больше.       — Вить, не могу, жарко так, — я разнылся. — Давай ты один, ладно?       Обнял меня. К горячему потному телу прижал и легонько погладил по спине. Спокойствие наконец-то вернулось. Смог наконец-то отвлечься, стал разглядывать убранство бани. Столько лет здесь уже не был. Даже забыл, что она у нас есть.       Старый бревенчатый сарай с малюсеньким окошком на уровне колен. Скрипучие кривые полы, печка облупленная. Под ней голая земля и рощица диких грибов. Рядом небольшая скамейка, серые железные тазики, ковши с ещё советскими копеечными ценниками и голая лампочка под старым потолком. Глупый мотылёк вокруг неё вился, как ненормальный. Отбрасывал на стены свою огромную страшную тень.       На бревенчатой стене рядом с выключателем висела искусственная виноградная лоза. Из пластика. Сочная такая, яркая. Переливалась вся в свете лампы. Так живо выглядела и так натурально, хоть и знаешь, что ненастоящая. Захотелось её укусить и брызнуть соком в разные стороны.       — Всё хорошо? — Витя спросил меня.       Всё держал меня в своих крепких объятьях. Не отпускал.       Захотелось съёжиться от стыда и провалиться сквозь землю. То ли его нагота смущала, то ли моя собственная. Непонятно.       Он взял и бесцеремонно поцеловал меня в губы. Руками лицо моё обхватил, стал его нежно гладить. По волосам по моим скользил.       Рука случайно дёрнулась. Обожглась обо что-то будто железное. Об горячее. Не стану смотреть. Стыдно.       Он всё старался своё желание контролировать. Мастерски. Видно было, что терпит. Ощущалось, что терпит. А всё равно со мной нежно так обращался, как будто я ваза фарфоровая. Приложился своим лбом к моему, посмотрел на меня из-под бровей и легонечко улыбнулся.       Я засмущался.       Произнёс тихо:       — Так глупо и банально. Стереотипно даже.       — Чего?       — Ну, в бане, вдвоём, голые стоим, — я объяснил. — Понял?       — А ты где ещё такое видел?       — Не знаю, — я ответил и пожал плечами. — В кино, вроде.       Витька хитро спросил:       — Да? В каком? Назови фильм. Хоть один?       — Ну как… Это же… В книге?       — Чьей?       — Блин. Да было же где-то такое, нет?       — Не знаю, чего там у тебя было. У меня вот ещё не было. В первый раз.       Набросился на мою шею. Так грубо и вожделенно её расцеловал. С жаром. Взахлёб. Закричать захотелось. Не потому, что плохо. Просто от бессилия.       Он развернул меня. Аккуратно, тихо и нежно. Стал целовать мне спину. Шустро, всюду разом. Жадно впивался в неё губами. Следы оставлял. Знал ведь, что их там никто не увидит.       Я не хотел, а всё равно чуть замычал. На секунду. Быстро. Неловко.       Витя прижался ко мне вплотную. Спина обожглась знакомым уже жаром. Жгучей железкой, которую я случайно задел рукой. Приложился кипятком к моей пояснице и замер. Выдохнул мне в шею и аккуратно за ухом поцеловал. А внизу всё равно всё кипело.       Живое.       Я зашептал:       — Вить… А ты мне… Можно только, чтобы не больно было?       А он хитро мне ответил на ушко:       — Не больно? Не знаю, Тём. Уж как пойдёт. Первый раз всегда больно, заяц.       — Ну Витька.       — Ладно, не ной. Стой смирно, понял?       Я тяжело вздохнул. Зажмурился изо всех сил и приготовился.       Он вдруг как жахнет меня по спине! Как обожжёт пылающим берёзовым веником. Аж листья в стороны полетели.       — Ай, блин! — я заорал и отбежал в сторонку.       Витька расхохотался весь надо мной. Стоял с веником в руках, смеялся, раскраснелся весь. Пальцем тыкал в меня, всё никак остановиться не мог.       Я закричал на всю баню:       — Ты чего это?! Веником?! Совсем уже?!       — Да! А ты думал…?       И он понял, похоже, чего я там себе думал.       Засмеялся ещё сильнее:       — Фу, ну ты даёшь, блин!       Он отложил веник в сторонку и на скамейку уселся. Прямо под пластиковыми виноградинами. Вздохнул облегчённо и закрыл глаза. Жаром уютной баньки стал наслаждаться.       А я всё глаз оторвать не мог. Всё смотрел в его сторону.       Две сочные виноградины. Висели. С ума его сводили. Рассудка лишали. Аппетитно сверкали в ярком свете лампочки на одиноком проводке под потолком. Закипали в банной жаре молодым свежим соком. К себе манили.       Пышная гроздочка. Будто всё выше и выше ползла куда-то. Захмелела в томительном ожидании.       Я тихо сказал:       — В принципе, если хочешь, можешь меня веником попарить. Только не сильно.       — Точно? Кричать не будешь?       — Не буду.       А он так хитро заулыбался, подмигнул мне и сказал:       — Лес рубят, щепки летят, да, Тём?       — Ну хватит.       — Напомнишь, как там дальше?       — Нет. Не напомню.       — Тогда я напомню. Можно?       Кипяток забурлил и разбушевался в толстом и гладком шланге. Всё тело как следует жахнуло длинным и крепким веником. Банный пол окропило густыми пенными брызгами. Прямо на деревянные половицы. Воздух весь раскалился. Наполнился нехитрой утехой наших юных сердец.       Взгляд опустился вниз. Белёсые взмыленные капли кипятком спускались по моим дрожащим ногам. Будто бы сладкие. На вид точно.       Изнутри кипятком ошпарило. Обожгло будто в самое сердце.       Глотка тихонечко заскулила.       Всё его тело содрогалось от этой волшебной воды. В мурашках корёжилось. Здесь. Сегодня. Со мной. В этой бане. В богом забытых льдах Красной Нови.       Веник поблёскивал живительной влагой. Рука за него схватилась.       — Можно я сам? — я тихо спросил.       И он, совсем не стесняясь, ответил мне:       — Можно.       Незамысловатый такой инструмент. Не приходилось ещё с ним обращаться. Я даже растерялся совсем чуть-чуть. Витя улыбался. Так я понял, что делал всё правильно, как положено. От души этим горячим веником работал. Бушующий пламень в нём разжигал.       Схватился рукой за крепкий черенок. Широкая грудь туго блеснула в свете лампы.       — Тёма… — он прошептал.       Дрожал. Всё пытался сдержаться. Не смог.       Оросил горячей пенной водицей.       — Тёмочка мой… — Витя томно прошептал мне над ухом.       Руки его чуть дрожали. Вцепился в меня, пальцами впился в мокрый мякиш моей кожи на спине. Отблагодарил нежной усладой жгучего поцелуя. Обжёг меня раскалённым угольком из самого сердца растопленной печки.       Он будто избегал моего взгляда. Всё стеснялся. Не понимал даже, насколько бесценными для меня были эти моменты.       Всем нутром чувствовал, как его оглупило удовольствие.       Он не смог на месте сидеть. Взял и выскочил из бани прямо в ледяной рассыпчатый сугроб. Плюхнулся в него с довольным криком и окатил меня снопом снежных сверкающих искр. Словно белёсый фейерверк взорвал. Вылез из сугроба, заулыбался и как зарычит. Весь задрожал и обратно в предбанник ко мне забежал.       — Точно не хочешь? — Витя спросил меня, отряхиваясь от снега.       А у самого по лицу прямо из носа струится тонюсенький алый ручеёк. Он дотронулся до него рукой, посмотрел на кровавые капли и ещё сильнее заулыбался.       — У тебя давление скакнуло из-за разницы в температуре, — я ему объяснил.       — Ой, посмотрите, какой умный ушастый стоит.       — Хорошо себя чувствуешь?       — Очень, Тём! — И засмеялся надо мной: — Какие глупости спрашиваешь! А ты сам-то…       — Да, — я неловко опустил голову. — Хорошо.       Он схватил меня нежно за подбородок.       — Точно? — всё уточнял у меня. — Точно хорошо?       — Точно, Вить.       — Не обидел тебя, заяц?       Я над ним посмеялся:       — Господи ж ты боже мой. Не обидел, Вить, не обидел. Каждый раз так будешь спрашивать?       — Ну я же… мало ли. Не хотел прямо сильно.       — Не сильно, — тут я совсем раскраснелся. — Нормально. Веник только свой не забудь.              

***

             Мы стояли с ним на крыльце нашего дома. Вокруг ночь, лютый деревенский мороз. Витька одним лишь полотенцем обернулся в районе бёдер. Я всё смотрел на него и диву давался, как он такой жгучий холод терпел? А сам я в свитере сидел и в штанах, дрожал как осиновый лист. Скорей бы докурил уже свою сигарету, скорей бы уже с ним отправиться на нашу тёплую веранду, на старую скрипучую кровать.       — Эта твоя песня про прапорщика, — я сказал ему, — сам придумал?       Витька довольно рассмеялся:       — Нет. Пацаны придумали. Прапорщик такой был, да. Козлина ещё тот. Захотели над ним приколоться, сочинили, что он там шуры-муры крутит с одним кадетом. Тоже чертила. Вот и вся песня.       Я помолчал. Попытался обдумать то, что услышал.       — Ты ведь понимаешь, что песня-то обидная? — сказал я. — Высмеивает их любовь. Мол, фу, посмотрите, какие уроды, как им не стыдно.       Витька виновато опустил голову и тихо произнёс:       — Да. Понимаю. Просто подумал, что для такой публики будет самое то. А чё ты завёлся, Тём? Сашка этот… Шакал он, понял? Про хорошего человека песню такую не напишут.       — А чего он сделал?       — Базарит криво. Как Антоха твой.       Постоял, помолчал, потом что-то вспомнил и как засмеялся:       — Мы как-то взяли и нассали чуть ли не всем взводом ему в банку с вареньем, которую он из дома привёз.       — Шутишь?       — Не-а, — он хвастливо ответил мне.       — А потом что?       — Размешал всё и слопал. Месяц потом с ним никто не общался. Гашёный.       — И ты тоже?       И Витька вдруг так хитро посмотрел на меня с прищуром:       — Не знаю, Тёмка, не знаю. Но коллектив у нас дружный.       — Понятно.       Он всё стоял и курил. А я на холодной ступеньке сидел позади него. Смотрел на статный каменный силуэт на фоне звёздного неба в тусклом свете полумесяца. Хотелось подойти и обнять, согреть его на трескучем морозе, прижать к себе крепко-крепко. Теплом сердца своего поделиться. Всё стоял и курил. Не дрожал. Даже самую малостью.       — Так хорошо звёзды видно, — мечтательно произнёс Витька и ртом пустил кольцо серого дыма.       Я посмотрел на небо. Разглядел беспорядочную россыпь белоснежных пылинок, попытался их соединить в какие-то знакомые узоры. Он замычал и ткнул пальцем в тёмную бесконечность, как будто бы даже в конкретную точку.       — Вон, видишь? — Витя спросил меня.       — Что?       — Там, левее от луны. Созвездие.       — Ну… Вижу, вроде.       Он усмехнулся и довольно сказал:       — Это созвездие зайца. Такой вон, с ушами длинными сидит. Видал?       А я всё непонимающе бубнил:       — Нет же вроде такого созвездия, это…       И тут до меня дошло, и я замолчал. Опять он бессовестно надо мной потешался. Хулиган какой.       — Что? — спросил он и сверкнул мне своей улыбкой. — Вон уши торчат, не видишь, что ли? Твоё созвездие, да?       — Да ладно тебе выдумывать, нет даже такого созвездия, говорю тебе. Или… Правда есть?       Он помотал головой и опять посмеялся над моей глупостью.       — Как в Шрэке, да? — спросил я его. — Там тоже был прикол с созвездиями, помнишь? Конечно, ты помнишь, ты же только что мне его рассказал.       Витька докурил сигарету, затушил бычок в старую металлическую кофейную банку и пробормотал:       — Да, Тём. Помню. Пошли в дом.              

***

             На веранде в тёплом свете лампочки под потолком мы с ним вновь нырнули в коробки с кассетами. Раскладывали их аккуратно по полочкам на старую советскую стенку. Я сбегал в сени за видиком и через тюльпановый разъём подключил его к телевизору.       Проверил. Работает.       Витька сидел на кровати в своём тёплом свитере, утопал в мягкой перине и разглядывал кассеты. А я рядом сидел. Мне попались какие-то дешёвые отечественные боевики.       Я их доставал из коробки и читал вслух названия:       — Афганский излом. Блокпост. Прокляты и забыты. Смерш. Чеченский круг. Кавказский пленник.       Витя спросил меня:       — Последние два… Порнуха, что ли?       — Нет. То есть… Я не знаю. Вряд ли. Фу, ты чего?       Он вытащил из коробки кассету с Бодровым на обложке и сказал:       — Брата, может, посмотрим?       — Давай после Парка Юрского Периода? — ответил я и показал ему коробку с динозаврами на обложке.       — Хитрющий. Смотри только, попробуй мне после своего фильма уснуть. Всё со мной посмотришь, понял?       И я довольно заулыбался.       — Понял.       Я полез к видику, достал из коробки кассету и затрещал пластиком, а Витька спросил:       — А почему именно Парк?       — Да просто так. Мне с детства нравится. Когда четыре годика было, впервые его увидел по Первому каналу, там ещё фильм о фильме показывали, рассказывали, как делали динозавров. Сам захотел потом динозавров лепить и про них фильмы снимать.       Я резко вздрогнул. На экране застонала какая-то голая тётка, послышались томные мужские вздохи. Витька весь рассмеялся, а я поскорее поспешил звук убавить. Схватился за пульт и стал по нему дубасить, как ненормальный.       Кое-как сквозь смех он сказал:       — Нормально. Вон тебе и динозавры, пожалуйста. Видал, какой у него диплодок?       — Блин, — расстроился я — так надеялся, что с ним Парк Юрского Периода посмотрим.       — Да ладно, забей. Иди сюда, — он сказал мне и хлопнул по мягкой перине.       Я лёг рядышком. Повернулся к нему лицом и совсем утонул в этом рыхлом пуху. В зелёные глаза ему смотрел, любовался доброй улыбкой, слушал, как за окном тихонько завывал ветер. А у нас тут, внутри, в пряном аромате закатанных банок с соленьями и вареньем, так уютно и тепло было.       Я прошептал:       — Вить, а ты вот такой… Как это сказать, даже не знаю. Короче, ты очень правильно относишься к больным людям.       Он удивлённо дёрнул бровями.       — Да?       — Да. Я такого ещё не видел. Все какие-то козлы обычно. Как Антоха или ещё хуже. И по отношению ко мне, и к Дине, и к другим. Я на таких людей в реабилитационном центре в детстве насмотрелся. Никакого понимания и сострадания нет вообще. Интересно, а ты почему такой? А остальные нет.       Витька пожал плечами:       — Не знаю я. Меня мама нормально воспитала. Мама моя. А не волчица сраная, как Антоху вашего. Иначе не знаю, как у него язычище сказать такое повернулся. Сам он, блядь, бракованный.       И опять стыдливо увёл в сторону свой взгляд и тихонечко передо мной извинился за ругань:       — Прости.       Я ничего не ответил, робко поцеловал его в носик и будто безмолвно поблагодарил его за всё.       — Вить? — шепнул я.       — Чего тебе?       — Я в туалет хочу.       — Ха! Иди. Лежит тут, мне рассказывает. Совсем обалдел уже?       Я легонечко дёрнул его за пушистый рукав и жалобно протянул:       — Ну Вить.       Он вдруг вскочил, заскрипел громко периной и сказал мне:       — В смысле? Ты весь день не ходил, что ли?       — Днём ходил. Вечером нет. Там страшно.       — Ты шутишь сейчас, Тём?       — Не шучу. Я вообще зимой в деревне два раза в жизни был. Страшно там. Темно. Сам посмотри.       Витька совсем растерялся, беспомощно развёл руками и спросил:       — Ты хоть хочешь…?       — Ссать я хочу.       Он тяжело вздохнул и произнёс:       — Матушка-владычица… Пошли.       На улице и вправду сплошной мрак, и совсем мне не показалось. Такой мрак, что отойдёшь только на пару метров от фонарного столба у нашего дома, так весь окружающий мир тут же в кромешной тьме тонет. Совсем ничего видать, будто в космосе где-то болтаемся. Лишь редкая россыпь далёких огней соседней деревни где-то впереди и тусклое мерцание звёзд в небосводе. А тишина такая, будто гранатой контузило. В висках сердце громко стучит. Морозный декабрьский ветер воет еле слышно.       Я отошёл на пару шажочков от света фонарного столба и завернул за угол старого свинарника. Никакой скотины там уже давно нет, никого уже бабушка не держала. Витька стоял в сторонке и дымил сигаретой, снегом под ногами скрипел.       Ухмыльнулся и сказал мне:       — Смотри, щас Мосол, как в твоих кошмарах, из-за угла выскочит, за жопу тебя цапнет.       Я вдруг испугался. Глупость ведь такая детская, а всё равно испугался.       — Ну Вить, ну хватит, — я жалобно протянул.       — Боишься, да?       — Темно здесь.       — Ссы давай.       Мы с ним вернулись на веранду, нырнули обратно в тёплый домашний уют, забились в уголок на скрипучей кровати, прижались друг к дружке и услышали, как за стенкой в сенях захрапел дядя Вова. Оба переглянулись и тихонечко засмеялись.       — Спать будем? — я спросил его.       — А Брат?       — Блин. Думал, ты уже забыл. Включай.       Первую часть с ним посмотрели.       И не сказать, что мне этот фильм совсем прямо не нравился, но и любимым ни в коем случае не был. Я когда Витьку впервые встретил на студии, почему-то сразу подумал, что такое кино ему нравится. И ведь прав оказался.       — Жалко Бодрова, да? — он спросил с искренней грустью в голосе. — Такой молодой был. Столько ещё всякого мог снять.       Я негромко цокнул:       — Не надо было ездить на лыжах кататься.       Витька ошарашенно посмотрел на меня, приподнял удивлённые брови и переспросил:       — Чего?       — Ну или где он там погиб?       — Точно тебе в лобешник когда-нибудь заряжу.       Я лежал сбоку и прижимался к нему поплотнее. Щекой чувствовал тепло его пушистого свитера. Руку ему на живот положил. Нагло так и нахально, даже разрешения у него не спрашивал. А он сидел и задумчиво смотрел финальные титры по телевизору.       — В Питер если поедем, — он сказал, — хочу с тобой по местам, где Брата снимали, погулять. Хочешь?       — С тобой? С тобой-то везде можно. Мне даже на Химсорбенте понравилось.       Он заулыбался, посмотрел мне прямо в глаза и поцеловал аккуратно в губы. Громко так причмокнул на всю веранду, отчего я немного съёжился.       Мы легли спать и старались не скрипеть старой панцирной кроватью. Я свернулся калачиком, а Витька крепко обнял меня и накрыл нас толстым пуховым одеялом. Ещё разочек меня поцеловал в плечо, промычал чего-то довольно и уткнулся носом мне в спину.       — Жалко, что у меня не было старшего брата, как ты, — я прошептал с сожалением.       А он так же тихо ответил:       — Мне тоже. Ну, что такого братишки не было.       — А если был бы? Что бы мы делали?       — Да в принципе всё то же самое.       Я хитро переспросил:       — Всё?       — Ну не всё, ладно. Гуляли бы везде с тобой. В сегу бы играли. Курить бы со мной научился. Да?       — Блин. Ты вот сейчас сказал, и мне даже грустно стало, что мы никогда братьями не были. Я бы, может, с тобой нормальным вырос.       Витька вдруг тяжело вздохнул, сжал мою руку покрепче и сказал:       — Ты нормальный, слышишь меня? Всё хорошо будет. Голову дурью всякой не забивай. Я знаю, что ты банальности и слащавости не любишь слушать, но я никому тебя в обиду не дам, понял?       — Понял, — ответил я и приятно заулыбался.       — Если бы меня рядом тогда у мангала не было, так бы и молчал обо всём, да?       — Не хочу ябедничать.       — И много ты ещё о чём вот так молчишь и не рассказываешь?       — Много.       — Так расскажи. Я же здесь.       — Долго, Вить.       — А я никуда не тороплюсь. Вся ночь впереди.