Привет, заяц

VI

В снежном раю

      Верхнекамск,       Декабрь, 2014 год

      Вереница холодных снежных деньков.       Витька всё канючил и подначивал меня сделать то, на что я никогда не решался. Хотел, чтобы я прогулял с ним уроки.       Один день всего лишь.       Один.       Можно было и прогулять. Можно было и променять на волшебное время с ним.       Договорились встретиться недалеко от моей школы в девять утра. Витька не опоздал, пришёл вовремя. Опять в своей камуфляжке и с холщовым рюкзаком на плече. Светился от радости, улыбался, меня заражал задором предстоящей шалости.       — Ну и чего? — он с издёвкой сказал мне. — Пришёл всё-таки? Не побоялся?       — Смотри, возьму щас и передумаю. — Я пощупал его камуфляжный рукав и спросил: — А ты чего в форме? В школу потом собрался?       — Нет. Так уж напялил, чтобы для соседей выглядело, что как будто в школу иду. А то в окно увидят, родителям ещё потом скажут, весь нарядился, куда-то намылился.       Я хитро улыбнулся.       — А что? — я спросил. — Ты бы нарядился для этой нашей прогулки? Что бы надел?       — Пошли давай. — Он хлопнул меня по плечу и полез в карман за сигаретой. — Ушастый болтун.

***

      В вопросе «шоу-программы» я полностью доверился Витьке. Он хоть и жил на другом конце города, в Моторострое разбирался лучше меня.       — А там людно? — я поинтересовался у него. — Или безлюдно?       Мы петляли с ним по узеньким заснеженным улицам недалеко от гаражного комплекса. Того самого, где я наткнулся на отрубленную коровью башку. Снега на днях намело будь здоров, если ещё одна такая голова будет валяться – ни за что не увидишь, занесёт белыми хлопьями.       — А ты как хочешь? — он хитро спросил меня. — Чтобы людно было?       — Не хотелось бы.       — Никого там не будет, не ссы.       — Да не ссу я. Просто прям интересно, куда это ты меня тащишь, я у нас тут никаких мест безлюдных даже не знаю.       Мы с ним прошли мимо магазина обоев на первом этаже розовой панельной девятиэтажки. Окна широченные, высоченные, от пола и до потолка. А внутри никого, даже продавца не видать.       — Разве что вон, — сказал я и ткнул пальцем в сторону магазина.       — Чего? — Витька стал с любопытством оглядываться.       — В магазине обоев, говорю, всю жизнь никого нет. Я его первый раз увидел, когда мне лет пять было. Всё время тут мимо хожу, и вечно там никого нет.       Он поправил на голове пушистую ушанку с кокардой, шмыгнул разок и сказал:       — Хочешь, зайдём? Прикинь, продавщица как офигеет? Впервые за столько лет и на тебе, люди.       — Зачем? Мне обои не нужны, у меня с обоями дома всё в порядке.       — Да? — Он хитро заулыбался и посмотрел на меня. — Там так темно у тебя было, я особо и не разглядел ничего. Вот бы днём к тебе туда зайти. Посмотреть.       Намекал. Умный какой.       — Далеко ещё? — я нетерпеливо спросил его.       — Пришли уже.       Привёл меня к той самой шестнадцатиэтажной монстрятине недалеко от моего дома. Всю жизнь тут хожу, петляю по узеньким снежным тропинкам, а в доме в этом никогда не бывал. Дед говорил, что это экспериментальный проект, что так раньше не строили, решили разок попробовать. Говорил, что на ветру этот домина шатался.       — Не понял, — сказал я. — А куда там? На общий балкон, что ли?       — Там нет общих балконов. На крышу полезем, куда ещё?       Совсем ошалел! На крышу меня тащил. Высоко. Страшно. Холодно.       Зато с ним.       Взгляд побежал по серому обшарпанному муравейнику, шея вся выгнулась. Бетонный призрак сливался каменной тушей с тугим полотнищем угрюмого серого неба. Холодища на улице, а кончики пальцев вспотели.       От страха.       И эту подъездную дверь ключом-вездеходом открыл. Распахнул её, придержал для меня, как швейцар. Мы с ним зашли внутрь и вызвали лифт. Стали подниматься на шестнадцатый этаж в старой, ещё с советских времён, кабинке с мигающей лампочкой.       — Матушка-владычица, ты глянь-ка, — сказал Витька и поскрёб рукой уголок у доски объявлений.       Бумажная рвань слоилась по всей стене, места живого не было. Буквы плясали в хаотичном безумном танце, одно слово не успело заканчиваться, начиналось второе. Не слово, а прямо мутант. В глазах пестрило цифрами, чёрно-белыми фотографиями газелек, окон, дверей.       — Чего? — спросил я. — Объявлений, что ли, никогда не видал?       — Не, ты сюда посмотри! — он ткнул пальцем в самый угол доски. — Видал? Закачай мелодию, игры на телефон. Отправляй СМС на номер десять-двадцать. Видишь, нет?       — Вижу, — у меня на лице расплылась улыбка. — Это она с каких таких времён тут висит?       — Не знаю. Я последний раз такие объявления в году две тысячи девятом видел.       Я призадумался и кивнул:       — Не так уж и давно. Каких-то пять лет. В масштабе лифта – копейки.       Мы с ним вышли на шестнадцатом этаже и двинулись дальше по коридору. Витька всё опасливо оглядывался, не видел ли нас тут кто. Он подошёл к лестнице, ловко по ней вскарабкался и открыл ржавый металлический люк. Весь подъезд взорвался пронзительным скрипом.       — Давай, Тёмыч, полезли, бегом, — он позвал меня за собой.       Высунулся из люка и руку мне протянул. Помог мне забраться в чёрный ржавый квадратик в белёсом потолке.       Темнющее чердачное помещение. Всюду бутылки, пластиковые и стеклянные, всякие. Бычки сигаретные, газеты, бумажки под ногами шуршали.       Снова раздался скрип. Перед глазами в кромешной тьме из ниоткуда возник белый прямоугольник ослепительно яркого света. Снег заискрил, подул ветер.       Снова на улице.       Пока я щурился и протирал глаза, Витька ухватил меня за руку и сказал:       — Осторожно. Тихонечко иди.       Старая дверь позади громко взвизгнула. Мы с ним остались совсем одни. Как будто бы всё ещё в этом мире, но не совсем. Словно существовали где-то вне его пределов. Уши закладывало пугающей давящей тишиной. Ветер завывал монотонно и одинаково, словно играл на одной клавише грусти и холода.       Словно заело у него эту клавишу.       — Только осторожней, Тёмыч, ладно? — сказал Витька и отпустил наконец мою руку. — Высоты не боишься?       — Ух… — я ответил ему, изо рта полились клубы пара. — Щас вот и проверю.       Морозный воздух жёг щёки, а ветер нежно их гладил редким снежиночным пухом. Я аккуратно прошёл по рассыпчатому снегу вперёд и приблизился к краю крыши. Витька ходил рядышком, искал место, куда бы нам присесть. Нашёл деревяшку и рукавом своего кителя стёр с неё снег.       Взгляд устремился вдаль, в вездесущую серую стену декабрьского неба на границе с линией горизонта. Ладони опять вспотели, закололо в кончиках пальцев. Внизу девятиэтажные и пятиэтажные дома, словно игрушки, разбросанные на пушистом белом ковре. Паутинки чёрных проводов эти игрушки соединяли. Школа моя ещё меньше казалась, совсем уж прижалась к земле, будто панельку расплющили. Вокруг роились муравьиные стайки.       Всё то же самое, а такое другое. Не бывает ведь так?              Наверно, бывает.       Ракурс только надо сменить.       — Витя… — шёпотом вырвалось у меня. — Господи.       — Чего? — позади послышался его голос.       — Ничего. Спасибо… что привёл сюда.       Родной Моторостроительный район. И совсем не большой, и совсем не просторный. Отсюда сверху видно, как город заканчивался через парочку девятиэтажных серых кварталов и отдавался во владения полям и лесопосадкам на десятки километров вокруг. Взгляд побежал по яркому белому покрывалу и зацепился за умопомрачительных размеров тарелку радиотелескопа. Махина тыкалась шпилем в небо недалеко от авиазавода с аэродромом.       — Ты видел, да? — я спросил Витьку и заулыбался. — Прям как в шестом эпизоде Звёздных Войн. Помнишь?       — Ты про что? — он отозвался. — Про снег, что ли?       — Нет, про тарелку эту. Радиотелескоп или как его называют? Там на планете Эндор был генератор щита, помнишь? Точь-в-точь прям.       Он надо мной посмеялся:       — Давай садись, ушастик. Стоишь там, генераторы разглядываешь. Мёрзнешь.       Он аккуратно расстелил нам на деревяшке старый плотный плед. Я скинул рюкзак и присел, коснулся своим плечом его плеча.       Сидел с ним рядом. Рукой его задевал. Сквозь две куртки грелся теплом.       — Нравится, что ли? — он спросил меня шёпотом.       — Спрашиваешь. — Я задумчиво помолчал, а потом опять чушь сморозил: — А тебе нравится?       Он посмеялся:       — Нравится, конечно. Не нравилось бы, я бы тебя сюда не привёл. Так и знал, что ты по крышам не лазаешь.       — Знал? — я удивлённо посмотрел на него. — Как это ты знал? А, может, и лазаю?       — Нет, не лазаешь. Ты же мальчик хороший. Домашний. По тебе видно.              Витька залез в свой мешковатый рюкзак, достал оттуда большущий термос с двумя пластиковыми кружками и налил нам горячего чаю с лимоном. Одну кружку мне протянул.       Я сделал первый аккуратный глоток. Всё тело приятно ошпарилось, в груди разжёгся крохотный огонёк. Внутри потеплело, а снаружи буянил декабрьский колючий мороз. Никогда так приятно не было.       Горячий термос и ледяная погода. Холод и жар. Сладкий контраст простых человеческих ощущений. Почему этого раньше не было в моей жизни? Я ведь никогда в летний лагерь не ездил, в походы не выбирался, по крышам не лазил. Один раз только ходил на зимнюю рыбалку.       С ним же. С Витей.       Тоже там пили чай, тоже грелись домашним теплом среди белого пушистого холода.       А до этого? До этого всю жизнь лишался простых человеческих радостей. Лишался контраста, лишался примитивных банальностей. Или кто-то меня лишал?       Неужто я сам?       Хулиган в камуфляжном пятнистом кителе. Вытащил меня сегодня из дома и подарил мне всё это, всю эту палитру впечатлений, которых мне в жизни так не хватало. Открыл для меня такие простые, но совершенно новые вещи.       Радиотелескоп этот.       Я даже и не знал, что в паре десятков метров надо мной был такой захватывающий вид, представить даже не мог, что наша городская окраина не такая уж и бесконечная. Стоило только взглянуть под другим углом.       Горячий чай приятно грел руку, снежинки ложились на кружку и превращались в слёзы. Скатывались вниз, по ладони. Метель перед нами лениво рассеивалась, оранжево-розовая морозная акварель разливалась по небесному мольберту.       — Часто ты здесь лазаешь? — я спросил Витьку.       — Бывает. Иногда один приду, иногда с Олегом, со Стасяном, ещё с кем. Тихо здесь. Так… Как это сказать-то… — Он задумался, пытаясь подобрать нужное слово.       — Умиротворённо, что ли? — предположил я.       — Точно, да. Умиротворённо здесь.       Я нагло плюхнулся ему на плечо. Не глядя почувствовал, как он улыбнулся. Он приобнял меня крепко своей сильной рукой в дырявой вязаной перчатке и прижал к себе. Сверху на меня сыпались остатки метели, а во рту ещё теплился тёплый лимонный привкус.       Он спросил меня:       — Чего сидишь, молчишь? М? Тёмчанский.              — Как ты меня назвал? — Я выбрался из объятий и посмотрел на него: — Тёмчанский?       — Да, — Витька заулыбался. — Тёмчанский. Тёмчик. Тимошка.       — Какой я тебе Тимошка? Тимошка – это вообще какое-то другое имя, к Артёму даже не относится.       — Ладно, не ворчи. Согрелся маленько?       — Согрелся. Спасибо.              Я запрокинул голову и дурашливо посмотрел на него снизу вверх.       — И чего? — он спросил меня. — Чего смотришь лежишь?       — Нельзя, что ли?       — Нет, нельзя. Давай, глаза закрывай.       — Зачем?       — Закрывай, кому говорят?       Он дотронулся холодными пальцами до моих ресниц. Я послушался и закрыл глаза.       Так и знал, что в губы меня поцелует. Сильнее чая обжёг меня кипятком. И мороз уже был не такой морозный, и спина уже в мурашках не ёжилась.       Я открыл глаза и прошептал:       — Вить?       — М?       — А тебе хорошо?       Он ещё шире заулыбался и ответил мне:       — Да, Тём, хорошо. Думал, я что-то другое отвечу?       Витька пощупал мой нос и распереживался:       — Ба, ты посмотри, весь задубел! Шарф прямо до глаз натяни, ты чего уж?       Я нехотя полез под куртку, чуть расстегнул замок на груди и достал оттуда кусочек тёплого вязаного шарфа.       — Давай, давай, — командовал Витька. — Надевай.       Сам выхватил у меня шарф и натянул мне его до самых глаз.              — Во, молоток, — он похвалил меня.              — А сам чего? — голос мой прозвучал по-дурацки, будто у меня кляп во рту.       — А ты за меня не переживай. Я закалённый. Меня вон, — он достал из кармана пачку сигарет, — курево греет. А тебя не греет. Понял?       Я снова закрыл глаза. Витька опять надо мной нагнулся. Намордник с меня стянул и в губы поцеловал. Долго целовал, ласково, томно. Легонько за щёку меня держал, будто боялся выронить. Лицо приятно тонуло в его жгучем дыхании, в лёгком коктейле дезодоранта и сигаретного дыма. Двухдневная щетина колола щёки и подбородок, лицо кривилось улыбкой.       — И чего ты лыбишься? — он спросил меня и сам же заулыбался.       — Щетиной меня щекочешь.       — А у тебя чего? Где? Хорошо больно бреешься, да?       Я провёл рукой по своему подбородку:       — Да у меня особо не растёт.       — Пора бы уже. Надо, чтобы росло.       Вдвоём с ним сидели. Одни. На крыше шестнадцатиэтажного дома, в буквальном смысле над облаками, в нашем холодном снежном раю.       — Сейчас бы гитару сюда, спеть тебе, — Витька сказал мечтательно.       — Пальцы задубеют, — съязвил я. — Помнишь серию Тома и Джерри, где к Джерри приезжает его дядя-ковбой, который на гитаре играет? Усатый такой, в шляпе, глаз не видать. Такую непонятную песню поёт, не разобрать ни черта.       Он засмеялся:       — Погоди, погоди. Что-то помню. Он ещё всю серию усы у Тома дёргает, чтобы струну заменить, а они у него лопаются всё время?       — Да. Помнишь?       — Помню. А что? Это ты к чему?       — Да ни к чему, — я пожал плечами. — Просто так. Ты про гитару заговорил, вот я и вспомнил. У меня у мамы где-то на кассетах валялись все серии, там эта про дядю-гитариста тоже есть. Могли бы сходить, посмотреть. Дома всё равно никого нет. Мама до семи на работе.       Витька вдруг оживился:       — Подожди, Тём. На весь день и к тебе, что ли? Правда?       — Да. А ты думал, мы тут у меня будем по Моторострою гулять, и я тебя даже к себе погреться не позову?       — Да. Думал, что не позовёшь. Думал, что у тебя все дома будут. Ого… Давай, да, давай сходим. Попозже только. Сиди пока. Не замёрз?       — Не-а.       Чай в руке уже не грел, остывал. Я сделал последний глоток и нахлобучил пластиковый стаканчик на термос.       Витька на меня покосился и хитро спросил:       — Понравился, что ли, чай?       — Очень, — я довольно ответил ему. — Горячий такой.       — Согрелся, значит?       — Да. Согрелся. А что?       — Да ничего, — он тихонечко посмеялся. — Не окосей смотри.       Я вскочил и набросился на него:       — Чего? Ты… Ты чего туда налил?       — Бальзама рюмаху бахнул.       — Не врёшь?       — Нет. Ты на уши свои красные посмотри, ха-ха.       И захохотал, чуть с деревяшки в снег не свалился.       — Не делай так больше, — я жалобно сказал и треснул его по животу.       — Да ты что весь такой правильный, а?       Я пощупал свои щёки. Чуть-чуть горячие. Немножко согрелись всё-таки от его бальзама.       — Похмелиться захочешь, скажи, у меня там осталось, — он достал из внутреннего кармана фляжку и тихонечко ею булькнул.       — Никогда больше не буду синячить.       — Синячить. — Витька громко надо мной засмеялся, щёки его раскраснелись, не то от мороза, не то от бальзама. — Одну рюмку бахнул на весь термос. А ты весь уже прямо алкашом стал, да?       — Да. Хотя, тепло, конечно, стало. Спасибо.       — Сейчас песню про тебя включу.       — Чего?       Его телефон взорвался задорным гитарным проигрышем. Я такую песню раньше не слышал, хотя голоса знакомые.       — А мне так пофиг, что ты скажешь, ведь сегодня я так пьян, я засуну руки в брюки и залезу на диван. Тебе не дам я покоя, чтоб свою душу, свою душу успокоить…       Он уставился на меня и губами синхронно стал проговаривать эти строчки ещё раз вместе с солистом. Всё дразнился и радовался, что смог меня напоить.       Я спросил его:       — Что за песня такая? Не слышал никогда. Это ведь Фактор – 2?       — Они, да. Спи давай, а то сидишь всё, болтаешь.

***

      Мы шли недалеко от моей родной школы. Обшарпанное здание из красно-белого кирпича, с плесенью по углам, с тусклым ламповым светом в окошках. Так и хотелось язык показать своему классу, подразнить их. Они там сидят, учатся, а я тут с Витей гуляю. Везёт.       Я ткнул пальцем в сторону парадного входа и спросил:       — Ты знаешь, что у нас самая нищая школа на районе? Да и в городе, наверно.       — Это почему?       — Вот этот вот флаг видишь?       — Вижу.       — Висит там весь рваный и закрученный аж с две тысячи восьмого года.       Он недоверчиво покачал головой и сказал:       — Да быть не может. Может, просто всё время заматывается? По-любому же меняли.       — Не-а. Вон, смотри, — я ткнул пальцем в сторону парадного входа. — Видишь, угол сгрызенный?       — Вижу.       — Вот он всегда такой был. С две тысячи восьмого года, точно тебе говорю. У них даже флаг поменять денег нет.       Он засмеялся:       — Взял бы и купил новый в книжном, залез бы да поменял. Шучу. Не лазай никуда, ветер в паруса твои подует, грохнешься ещё оттуда.       — По гаражам со мной не хочешь побегать? — я вдруг спросил его.       — С тобой? — Витька удивлённо нахмурился. — Ты чего это? Не шутишь?       — Не шучу. Тут есть рядышком. В детстве по ним гоняли.       Он начал бубнить, будто оправдывался:       — Сейчас просто зима, и… я не знаю даже, как сказать.       — Что?       — Просто не хочу, чтобы ты свалился. У тебя… — он тяжело вздохнул. — Блин.       — Руки, дрожат, да?       Он виновато опустил голову и пробубнил:       — Да. Сам же знаешь. Только не обижайся, ладно?       — Да ладно, — я махнул рукой. — Чего уж. Привык. Я, конечно, думал, что мы ногами по ним будем лазать. С ногами-то у меня всё в порядке.       — Тём, ну хватит, — Витька слегка занервничал, стал неловко вертеть головой. — Давай домой лучше, сам же сказал, что замёрз. Не хочу потом перед мамой твоей отчитываться… А чего это тебя так резко на гаражи пробило? Расхрабрился весь после чая?       — Вот сам не знаю. Дуростью меня своей заражаешь.       — Здорово как.       Дальше с ним шагали по снегу, хрустели своими копытами в белом холодном месиве. Витька молчал, задумчиво держал руки в карманах, даже за сигаретой своей не тянулся и в мою сторону не смотрел. Весь интерес его будто был под ногами, в талой рыхлой грязи.       — Ни разу на этих гаражах даже не падал, — я пробубнил еле слышно.       — Чего говоришь?       — Я говорю, не падал ни разу на этих гаражах. Без происшествий обходилось. Когда было девять лет, бегали там с друзьями, лазали. — смешинка вдруг вырвалась изо рта, стало немножко неловко. — Ух, не знаю, рассказывать тебе про всё это или нет.       — Рассказывай, раз уж начал, — Витька ответил и достал пачку сигарет, видимо, интерес в нём проснулся. — Чего там опять? История какая-нибудь?       — Да, почти. Я ведь тебе помнишь говорил, что мы всем двором смотрели Приключения Джеки Чана? С ума сходили по этим талисманам волшебным, во дворе всякие камушки собирали, разглядывали на них узоры. Кто-нибудь кривую линию посерёдке увидит, и всё, начинается. Талисман дракона, талисман лошади, собаки или ещё кого.       Он засмеялся и выдохнул облачко серого дыма.       — А у нас там во дворе было какое-то офисное здание, — я продолжил рассказывать. — То ли часть завода, то ли ещё чего, я уже и не помню. И нам во дворе кто-то сказал, что там в этом здании сидит Вальмо́нт и вся его эта шайка-лейка из Руки Тьмы. И вот мы как-то раз…       Витька захохотал на весь школьный двор, схватил меня за руку и помотал головой. Прервал меня. Просил прекратить.       — Чего? — спросил я. — Что опять?       — Всё, Тём, перестань, пожалуйста, — он посмотрел на меня улыбчивым взглядом, щёки у него налились красными холмиками. — Я так и знал, что чего-нибудь такое мне сейчас расскажешь.       — Я ведь ещё не закончил.       — Давай, — он махнул рукой и выбросил на землю окурок. — Заканчивай. Слушаю. Я уже весь приготовился.       — Мы там бегали, бегали вокруг этих гаражей, вокруг офисов. Всё высматривали подозрительных всяких личностей. Хотели пробраться туда, талисманы у них украсть.       — И всё?       — Всё.       — Молодцы какие. Заводской офис грабануть захотели, — он потрепал меня по голове, умница, мол, так держать. — Мультиков насмотрелись и пошли здание выносить.       — Не пошли, — я тихо пробубнил. — Мы только собирались. Так и не собрались.

***

      В квартире у мамы мало чего моего осталось. Всё было мамино, её интерьер, во всех комнатах обои с блёстками по её вкусу. Книжки на полках. Скучные, серые, неинтересные. Женские. Ни фигурок игровых у неё не было, ни дисков, ни постеров, совсем ничего. Её маленькое королевство. Её и нашей чихуахуа Джимми.       Последний раз с мамой жил ещё до года по обмену, как из Америки вернулся, так сразу к бабушке с дедом жить переехал. К маме лишь иногда захаживал, ради приличия.       Джимми сразу же на гостя накинулся, лизать его стал, от счастья весь писался. Витька рассмеялся, взял его на руки, раздеться даже ещё не успел, стал его тискать, прижимать к себе. Весело ему было. Весело и смешно.       И Джимми будто бы тоже смеялся.       Витька потёр его персиковое тёплое пузо и спросил меня:       — Сколько ему уже лет?       — Не помню. Семь или восемь.       — Ничего себе. Почему, кстати, так банально назвали?       — Да меня мама тогда спросила, мол, ну что, как назовём? Я говорю, Джим. Как червяка из игры. Так и назвали.       Он всё дразнил собачонку, натирал её бархатную грудку, теребил задранные кверху лапки и мило пробубнил мне:       — Ничего себе, какой у тебя хозяин клоун, да, Джимка, да?       Он встал на ноги, выпрямился.       Хрустнул костяшками, хитро на меня глянул и сказал:              — А щас, наверно, из комнаты выйдет синяя кошка по имени Соник, да? Кто там у тебя ещё есть, показывай?       — Всё, никого у нас больше нет.       Мы с ним вошли в комнату, которая раньше была моей. Ничего от меня тут уже не осталось, разве только шурупы, вкрученные в стену то тут, то там. Постеры на них вешал. Как к бабушке с дедом съехал, все их содрал и с собой утащил в их квартиру.       Нос чуть-чуть сморщился. Запахло носками. Совсем немного, ни в коем случае не противно, но всё же заметно. В прошлый раз у него дома так не пахло. Не от меня же?       Да нет, точно не от меня. У меня такого и не было никогда.       Да и пускай, подумаешь. Витька парень аккуратный, хозяйственный. По квартире его было видно, по опрятной выглаженной форме, по хорошо начищенным берцам. Он ведь всё-таки один жил, без никого, сам за собой ухаживал, и готовил, и стирал, и гладил. Это я весь хожу такой холеный-лелеяный под бабушкиным присмотром. Жил бы один, сам бы себя обслуживал, так у меня бы ещё сильней носки воняли. Вообще бы, наверно, без носков ходил и красил бы ноги по щиколотку чёрной краской.       Сели с ним на мой бывший диван. Давно уже его никто не раскладывал. Кругом тишина тишинющая, аж в ушах закладывало, даже ветра за окном не слыхать. Витька будто мои эти размышления про носки и про запах услышал, покосился на свою пятку и недовольно цокнул.       — Блин, а, — он тихо сказал и сам над собой посмеялся.       Взял и специально подёргал за малюсенькую дырку в носке. Смущался, мотал головой.              Ногу под себя поджал и сказал:       — Я просто не думал, что мы сегодня домой будем заходить. Правда. Извини.       — Ты серьёзно, что ли? — я над ним посмеялся. — Из-за носков? Ты чего уж, с ума не сходи. Хрень какая, подумаешь.       Я схватил со стола острую ручку и полоснул ей по своему носку. Дырка засияла на всю пятку.       — Вот, — сказал я и, будто хвастаясь, ткнул пальцем в свой носок.       Он улыбнулся и помотал головой.       — Дурачок ты, а. Мог бы ведь просто мне свои какие-нибудь старые поискать.       — Да у меня тут даже вещей никаких моих не осталось, Вить, — я объяснил ему. — Нет, если поискать хорошенько, там, у мамы в комнате, может, какие-то мои носки и найдутся старые. Но они ни тебе, ни мне уже не налезут, я их давно носил. Я все свои шмотки к бабушке стащил, когда к ним туда переехал.       Он положил ногу с дырявым носком себе на коленку и стал ковырять дырку на пятке.       — Всё время рвутся, — сказал Витька. — В одних и тех же местах.       — Из-за тренировок, наверно, — я предположил. — Я-то больно особо никуда не хожу, не прыгаю, не бегаю, не занимаюсь ничем. Вот у меня и целые.       Сидели с ним и молчали. Слушали тишину, тонули в неловкости, нервно впивались пальцами в обивку старого моего дивана.       — Когда в Америку приехал, — я сказал Витьке. — стал там сам за собой вещи стирать. Семнадцать лет было, пора бы уже и самому.       — Ещё бы! — он посмеялся. — Ещё раньше надо было начинать. Не в семнадцать лет, а в двенадцать даже.       — И вот я там ходил в общую прачечную на первом этаже квартирного комплекса, где жил Марк.       — Кто жил?       — Марк. Это был друг Минди, моей локальной координаторши по программе обмена. Она его всю жизнь знает, поселила меня к нему в семью. Ну, как уж в семью, он один жил. Трое детей уже взрослые, все разъехались. И вот я там у него сам начал свои вещи стирать. В машинке, естественно, а потом сушилкой пользовался. У меня там всё время носки рвались, сушилка будь здоров наяривает, как мясорубка.       — Тёма, — жалобно протянул Витька. — Чего мы всё про носки и про носки, а?       — Нет, нет, я же это просто так. Чтобы…       — Чтоб меня поддержать?       Я замолчал. Кивнул ему.       — Господи ж ты боже мой, — он помотал головой. — Угостил бы меня лучше чем-нибудь, чаю бы предложил.       — Ой, точно.       Я вскочил с дивана и зашагал в сторону кухни.       — Какао, может, будешь? — я спросил Витьку. — Мама всё время пьёт, у неё полно.       — Да, можно. Тащи.       Поставил на кухне кипятить молоко, насыпал в кружки какао, сел на табуретку и стал ждать. Сижу, сижу и вдруг слышу, как в комнате зазвенела сладкая гитарная трель.       Хитрый какой, и здесь у меня гитару нашёл.       У мамы всю жизнь на шкафу валялась под слоем пыли. Уже давно никто на ней не играл, ни мама, ни дед, ни по праздникам, ни по будням, никогда. А сейчас вот, похоже, новый хозяин у неё объявился.       Чарующие распевы. Струны тонко и сладко скрипели. Сердце переворачивалось и трепетало. Витька промычал несколько нот своим бархатным басом и резко вдруг замолчал. Гитару настраивал.       Я вернулся к нам в комнату с двумя чашками горячего какао, дверь распахнул ногой. Он сидел на диване с гитарой в обнимку и задумчиво хмурился.       — Споёшь мне? — я аккуратно спросил его и сел рядышком на диван, кружки поставил на край стола.       — Спою. Погоди только.       Сидел всё и настраивал инструмент, перебирал струны, напевал простые ноты. Кивнул одобрительно, мол, вот, теперь всё готово.       — Ты тогда меня спрашивал, пишу ли я сам песни, — он сказал мне. — Никогда не писал. А потом ты помнишь, сказал мне, что хотел уехать в этот, в как его… Ну, в Калифорнии.       — В Стэнфорд?       — Да. Я подумал, ничего себе, а вдруг и вправду возьмёт и уедет. Загрущу. Что буду делать?       Он пожал плечами и замолчал.       — Короче, думал-думал, грустил-грустил и написал песню. Только ты не смейся, договорились, ладно? Я знаю, что она такая немного кривая, кособокая. Но я уж как мог писал. Поэтому… Слушай, короче.       Витька закрыл глаза. С головой в своё исполнение погрузился. Зазвучал медленный нежный проигрыш. Пальцы его летали по струнам, жилистые шея с руками заметно напрягались, тужились, вздыбливались венами. Квартиру залило тихой песней и зазвучал его сладкий голос.

А заяц прыг, а заяц скок, он убежал,

И на прощанье лапкой мне он помахал,

Убежал туда, где города,

Туда, где зим нет никогда,

Туда, где всегда царит пустота и кругом суета.

А заяц мой зимой придёт ко мне во сне,

Меня оставил одного в этом огне,

Убежал туда, где города,

Туда, где зим нет никогда,

Туда, где всегда царит пустота и кругом суета.

      Последний раз он провёл рукой по гитаре и замолчал. Смотрел на меня добрым мальчишеским взглядом, всё будто ждал от меня приятных слов, одобрения, похвалу.       — Как тебе? — он осторожно спросил меня.       — Спасибо, — я прошептал. — Здорово как. Правда.       Он смущённо заулыбался и отложил гитару в сторонку. Такой весь довольный сидел, будто не похвалу от меня услышал, а нобелевскую премию в области музыки получил.       Такая премия есть вообще?       — Только там неточность одна, — сказал я. — Ты спел «где зим нет никогда». А у нас там в Калифорнии очень даже есть зимы, и ещё какие. Помнишь, я тебе рассказывал?       Он заулыбался и подушкой в меня швырнул. Чтоб знал и не умничал, зазнайка сраный.              — У нас в Калифорнии! — Витька передразнил меня. — У вас! Ой, умрёшь над тобой, а.       Он плюхнулся на диван и похлопал по нему рукой.       — Ложись, чего там сидишь? — сказал мне.       — А какао?       — Пускай остынет.       Я с ним на этом диване еле уместился. Узко. Вплотную лежал и дышал ему прямо в нос, смотрел, как он тихо лыбился.       Витька увидал на комоде старый радиотелефон и сказал:       — Ого. Я сто лет уже таких не видел.       — Да, старенький, всё валяется. Уже не работает, наверно. Знаешь, что мы с Сёмкой с этим телефоном вытворяли, когда нам по двенадцать лет было?       — Созванивались и друг другу пересказывали новые серии Счастливы вместе?       — Такое частично тоже было.       Он цокнул и прошептал:       — Господи…       — Мы с ним звонили на случайный номер и говорили, что мы типа из Горводоканала, говорили, что сейчас отключим в доме воду, наберите, пожалуйста, целую ванну кипятка и оставайтесь на линии.       Витька тихо засмеялся и спросил:       — И что, велись на это?       А я хвастливо ответил ему:       — Да, ещё как велись! Прикинь, одна тётка пошла и набрала целую ванну воды, я прям бульканье слышал! Возвращается, значит, и такая говорит нам: «Да, всё, набрала, что дальше?» И мы с Сёмкой как заорём: «А теперь окуни туда свою жопу!»       И тут я уже не вытерпел, засмеялся, как дурак, и весь раскраснелся от неловкости за свою юность.       — Ого, какие вы, оказывается, отморозки были.       — Не, не, погоди, это ещё даже не всё! — я нетерпеливо похлопал его по руке. — У одной тётки определитель номера оказался, она перезвонила нам и такая: «Вечером, когда родители придут, я вам наберу, чтоб вам устроили». Мы так перепугались с Сёмкой, я всё думал, что делать? Знаешь, чего придумали? Сёмка позвонил ей опять и своим голосом уже начал что-то там шутить, а я такой захожу в комнату и изображаю сердитого папашу, все связки напряг и начинаю на него орать: «Чего это ты тут делаешь, говнюк? Щас я тебе устрою!» И, короче, начинаю лупить дедовским ремнём по подушке, звеню пряжкой, а Сёмка такой: «А, а, папа, не надо, прошу, не надо!» Устроили ей там звуковой спектакль. Потом беру трубку и говорю ей: «Чего он там делал, хулиганил, да?» Она такая: «Ой, да нет, так уж, ничего страшного», а я такой: «Нет, нет, как это ничего страшного, сейчас я ему устрою, всего его исполосую!» И потом бросал трубку. Прикинь, что она потом думала? Что ребёнка из-за неё избили, пусть поспит, помучается. А то определитель себе поставила, видишь ли.       Витька уже даже не смеялся. Глупо улыбался, смотрел на меня, хлопал глазами.       И тихонечко произнёс:       — Вау. Да ты, оказывается, когда-то был… нормальным?       — Не понял?       — Да нет, извини. Просто так сказал.       — А ты что-нибудь такое делал?       — Разве что капитошки в машины бросал. Особо в детстве, как ты, не хулиганил.       — Зато дрался вовсю.       — Это не хулиганство. Только, может… Лет в тринадцать, по-моему, я в школе на гитаре сыграл при всех Весну.       Я удивлённо переспросил его:       — А что там такого было?       — А я случайно спел версию с матом. Там ведь в начале поётся: «Под открытым небом пляшет озорная молодёжь, на танцполе всё забито, не пройдёшь.»       — Точно.       — А я случайно на автомате спел: «На танцполе всё забито, хуй пройдёшь.» Такая вот у меня версия была в телефоне.       — Я даже не знал, что такая есть.       — Ты эфирную версию, значит, слушал. А есть и другая.       Я посмотрел ему прямо в глаза и хитро спросил:       — Ты, кстати, задумывался когда-нибудь над текстом Весны?              — Нет. А что там?       — Ну… — я по-негодяйски дёрнул бровями. — И созрели семена, я прошу тебя, давай собирать мой урожай. Орудие труда ты получишь без труда.       — Ну?       — Ну, Витёк… Созрели семена. Орудие труда. Собирай мой урожай. Там ещё что-то про двадцать первый палец было вроде? Врубаешься, нет?       Он вдруг как засмеётся на всю квартиру:       — Блин, ты чего это, а? Взял мне и всё впечатление испортил. Бандюган! Это же у них самая приличная песня. Как дальше-то жить? Ты как вообще до этого догадался?       — Да я как-то недавно её слушал. И всё вдруг понял. В детстве-то не понимал. Орудие труда, Вить. Что ты думаешь, он ей про лопату, что ли, поёт?       — Не про лопату уж. Про черенок.       Взял и хитро́ подмигнул мне. Всё лежал и наглаживал меня возле уха, грел меня теплом своего тела. То за мочку меня дёргал, то на мой нос косился, на уши, в глаза мне заглядывал. Я положил ему руку на спину и стал массировать твёрдые уставшие плечи. Витька закрыл глаза. Балдел. Расслаблялся.       Рука настырно поползла вниз.       Пальцы скользнули по кожаному ремню с позолоченной пряжкой с серпом и молотом и тихонечко коснулись потёртой молнии.       Он открыл глаза и испуганно прошептал:       — Тём, ты чего это? С бормотухи моей так раззадорился, что ли?       — Наверно. Сам же мне налил.       — Ну-ка не хулигань.       А сам всё улыбался, в глаза мне смотрел. Думал, наверно, что же я дальше-то буду делать?       Рука прижалась к плотным камуфляжным штанам.       Тепло. Жарко. Жжётся. Даже через толстенный слой хлопчатобумажной ткани. Ремень тихонечко скрипнул.       — Тём… — Витька волнительно выдохнул и обжёг мне лицо горячим потоком воздуха.       В душу мне смотрел, шелохнуться боялся и не моргал. Рука моя всё сильнее грелась его огнём.       Он тихо прошептал:       — Тём… Не надо, пожалуйста, а?       А я так же шёпотом его спросил:       — Почему? Не нравится?       — Очень нравится, Тём. Всё ведь испачкаю.       Зря он мне это сказал. Ещё сильней меня раззадорил. Ладонь мою наглую попытался перехватить, но не успел.       Томно вздохнул и жалобно зашептал:       — Заяц… Не надо… а–а… Блин…       Закрыл глаза и словно исчез. Будто его и не было. Дёрнулся тихо всем телом, напрягся чуток и совсем расслабился. Щёки покрылись лёгким румянцем, дыхание жалобно затрепеталось.       — Ну зачем, а? — он спросил меня еле слышно. — Уф…       Лежал и смотрел на меня. Глаза совсем чуть-чуть покраснели, будто у него аллергия на цитрусовые, а я только что набрызгал мандариновыми духами.       Он прошептал мне:       — Слушай. Блин… У тебя есть…?       Я сразу всё понял, перебил его и ответил:       — Да. Сейчас что-нибудь поищу.       — Поищи, ладно? Спасибо.

***

      Отдал ему свои старые трусы со Скуби Ду. Я их последний раз надевал, когда мне лет четырнадцать было. Совсем они ему маленькие и короткие, в обтяжку. Других не было. Глаза смущённо бегали туда-сюда, голова изо всех сил старалась над ним не смеяться. Те трусы, в которых пришёл, он сложил в рюкзак.       Звякнул замком и строго сказал мне:       — Тёмка. Пожалуйста. Только притронешься к рюкзаку – в лоб тебе дам. Не смущай.       — Ой, подумаешь прям, господи, — сказал я. — Беда какая случилась.       — Нехорошо так, — Витька натянул свои камуфляжные штаны и щёлкнул молнией на ширинке. — Даже разрешения не спросил.       Я закатил глаза, ничего ему не ответил.       Разрешения спрашивать? Вот ещё.              — Курить пойдёшь? — Он достал из кармана пачку сигарет и кивнул в сторону балкона.              — В смысле, рядом с тобой стоять, пока ты куришь? — я уточнил. — Я же не буду курить.       — А я тебе и не дам. — Он потрепал меня по голове и зажал между губ папироску. — Маленький ещё, чтоб курить. Пойдёшь, нет?       — Пойду, пойду.       — Пошли.       Я накинул свитер и вышел вместе с ним на балкон.       Освежающий трескучий мороз. Витька высунулся в окно, закурил, локти в стороны растопырил и стал смотреть вдаль. Дым выдыхал. Сплёвывал. На меня иногда глядел. Мышцы на шее отчётливо перекатывались, кожа покрывалась мурашками, вены взбухали и будто пульсировали с каждым его движением.       Хотелось на всё это насмотреться, а не получалось. В памяти надо бы сохранить, поглубже в душе где-нибудь, чтобы потом в трудные минуты доставать эти картинки и упиваться ими до беспамятства.       — Ты в этом дворе, получается, вырос? — спросил Витька и обвёл взглядом пустырь у нас под окном.       — Да, здесь, — я ответил. — Всю жизнь прожил.       — И как? Нравится? — Он стряхнул пепел и хитро заулыбался. — Или в Америке всё-таки лучше было?       — Ну чего уж ты, хрен с пальцем сравниваешь? Это дом, он всегда домом будет. Америка – это Америка, там по-своему хорошо. Нашёл тоже, с чем сравнить.       Никогда не видел, чтоб так красиво курили. Взгляд примёрз к его камуфляжному образу с сигаретой, зажатой между пальцами. На месте совсем не сиделось, руки не давали покоя. А вдруг кто в девятиэтажке напротив увидит? Да и плевать. Пускай.       Я подошёл к Витьке и аккуратно его обнял, головой приложился к его широкой спине. Грудь его обхватил, чуть ногтями ему в кожу не впился сквозь ткань его зелёной футболки. Сердце заколотилось. Моё и его.       Оба сразу. Вместе.       На миг стало грустно от глупой мысли, что моё сердце от его будет хотя бы на один удар отставать. Свой мотор под его хотелось настроить.       Как это? Глупости какие.       — Прямо примёрз ко мне, — пошутил Витька и швырнул в окошко бычок. — Соседи увидят, чего скажут?       — Не увидят, — я пробубнил еле слышно прямо в его футболку. — Какой дурак будет зимой в минус десять на балконе курить?       — Я же вышел.       — Ну вот. Значит, дурак.       — Да? — Он прижал меня к себе поплотнее. — А чего ты в дурака так вцепился тогда? Ещё и на морозе.       — Сам вот не знаю.       Он похлопал меня по плечу и сказал:       — Чего там всё бубнишь, а, Тём? Не слышу ни хрена, вылезай давай. Зарылся, как суслик.              Я отлип от него и сделал шаг в сторону. Стал смущённо смотреть в пол и по-глупому улыбаться. Как будто чего-то плохое сделал.       — Ещё постоим? — я спросил его. — Или замёрз?       — Да вот думаю, ещё одну выкурить или нет, — он задумчиво ответил и почесал подбородок.       На руке сверкнуло кольцо. Серебряное, толстое, по виду будто даже массивное. Всё исписано объёмными гравировками, с крестиком посередине. Раньше как-то внимания на это не обращал.       — А ты всегда кольцо это носил? — я спросил Витьку и схватил его за руку, стал пальцами перебирать его палец с кольцом. — Я вот только что у тебя увидел.       — Здрасьте, приехали, — сказал он. — Сто лет его уже не снимаю. Мамин подарок.       — Классное какое. Это ведь печатка? Так называется?       — Печатка, да.       — Я вот никогда православную всю эту мишуру не носил.              — Так, — Витька строго на меня посмотрел. — По краю ходишь, Тём. Слова аккуратнее подбирай.       — Извини… — я стыдливо опустил голову. — Я как-то не подумал. Извини, правда. Мама же подарила.       — Ладно, пошли в дом. Дуреешь уже на морозе.

***

      Мы лежали с ним на пушистом бежевом ковре в маминой комнате и смотрели в полоток, как в звёздное небо. Витина макушка касалась моей головы. Приятно, тепло и щекотно. Будто не на полу в старой хрущёвке лежим, а нежимся летом в деревне на зелёном пышном лугу.       Он погладил меня по волосам и тихо сказал:       — Весь такой кудрявый. Пушистый. Как барашек прям. Бе-е-е. Бе-е-е.       — Ну Вить, — я чуть треснул его по руке. — Какой я тебе барашек?       — Да шучу, шучу, господи, лежишь тут, ворчишь. Не барашек.       — А кто?       — Сам ведь знаешь кто. Зачем спрашиваешь?       И замолчали с ним. Дальше лежали и нежились на холодном полу. В тишине, в тихом вое зимнего ветра за пластиковым окном.       — Делать-то чего будем, а? — Витька беспомощно выдохнул и сложил руки под голову.       — Я тебя всё спросить хотел, — я сказал ему неуверенно. — Как ты смотришь на то, чтобы с моей мамой познакомиться?       Он вдруг как вскочил, как навис надо мной, как посмотрел на меня с яркой улыбкой. Всё глядел на меня и глядел, дышал тонким ароматом сигаретного дыма, весь переполнялся мальчишеским глупым задором. Потешный такой.       — Ты серьёзно, что ли? — сказал Витька. — С мамой твоей? Уже?       Я кивнул:       — Я её хорошо знаю. Ты ей понравишься. Не можешь не понравиться.       Он чуть призадумался, как будто бы даже испугался, нахмурился. И опять заулыбался. Всё, видимо, взвесил в своей голове и решился.       — Ты точно этого хочешь? — он спросил.       — Да. А ты сам-то хочешь?       Он рухнул на меня всем своим телом. К полу прижал меня. В губы поцеловал. Неожиданно.       Опять надо мной завис, словно в позе перед отжиманиями и сказал:       — Конечно, хочу, заяц. Очень хочу. Сегодня прям, да?       — Да, сегодня, — я по-глупому заулыбался. — А когда ещё хочешь?       — Нет, нет. Просто… Неожиданно так. А ты ей уже рассказывал про меня?       — Вообще ничего не рассказывал. Никому не рассказывал.       — Ничего себе. — Он ещё плотнее ко мне прижался и коснулся своим носом моего носа, толстая пряжка его ремня упёрлась мне прямо в живот. — У меня, значит, друганы мои, бибизя́ны, про тебя знают, а ты своей маме про меня не рассказывал?       — Да. Так получается.

***

      Витька всё бегал взад-вперёд по моей комнате, суетился. На диване чуть посидел, потом на балкон сходил, вернулся и опять на диване расселся. Вскочил вдруг, надел камуфляжную куртку, стал шарить по карманам своего рюкзака, всякие бумажки оттуда повытаскивал и старые чеки с выцветшими чернилами.       — Ты чего ищешь? — я поинтересовался.       — Да мелочь хоть какую, — он ответил. — До киоска цветочного сгоняю, ладно? Маме твоей что-нибудь возьму.       Он посмотрел на охапку мятых купюр в своей руке и сказал:       — На что денег хватит. А потом приду. Я мухой, ладно?       — Вить? — я непонимающе посмотрел на него. — Это необязательно, ты чего? Какие цветы? Свататься, что ли уже собрался?       — Ха! — он бросил в ответ и вылетел в коридор. — Свататься. Скажешь тоже. Может быть. А что? Нельзя, что ли? Зачем тогда знакомить нас собрался?       На прощание он выстрелил поцелуем мне прямо в щёку. Дверью хлопнул и зашагал шустро по лестнице. Всё так быстро, всё так внезапно, я даже понять ничего не успел.       Вернулся домой минут через двадцать, весь в белых пушистых хлопьях, с букетом из пяти большущих красных роз в руках.       — Понравится ей? — он спросил меня и оценивающе посмотрел на цветы, будто сомневался в их качестве.       — Конечно, — ответил я. — Она вообще ничего такого не ожидает.       — Ещё бы, ты же её даже не предупредил, что сегодня меня приведёшь. — Он подозрительно на меня посмотрел и хитро заулыбался: — Или всё-таки?       — Нет, нет, она не знает. Я с ней последний раз виделся и созванивался ещё до нашей с тобой первой встречи.       Витька задумчиво посмотрел в пол. Повисла неловкая пауза. Самая громкая тишина на свете сдавила уши.       — Я со своей тоже, — он тихо сказал и стал стягивать с ног зимние ботинки с ошмётками талого снега. — Странно так. Даже не звонит, не спрашивает ничего. Гуляю я там с кем или нет, хожу на тренировки или не хожу. Может, я забросил, как в седьмом классе? Пофиг ей. Не звонит даже, не спрашивает.       Я сбегал в комнату за старой вазой, набрал в неё воды и розы в неё поставил. Пусть там постоят до маминого прихода.       Витька сел на диван. Весь грустный, нос свесил, губу нервно покусывал. Взгляд, пустой и бессмысленный, хо́лодно сверлил уголочек ковра возле комода.       — Вить? — я осторожно спросил его. — Что-то случилось, что ли?       — Нет, думаю просто, — он ответил и тяжело вздохнул. — Вдруг ей хуже стало. Вдруг в больницу опять ездила, обследовалась. Поэтому и не звонит.       — Зачем в больницу ездила? — я задумчиво вскинул брови.       — Тём, а зачем туда ездят? — Витька раздражённо швырнул мне и откинулся на спинку дивана. — Болеет она. Вот и ездит.       Я ему ничего не ответил. Стоял всё и глупо молчал.       А он как будто всё по моему лицу понял, всё по нему прочитал, не стал дожидаться моей реакции на свои слова и сказал:       — Да, да, тем самым болеет, что никак не лечится. Как тётя Алла твоя.       — Я понял, — я прошептал. — Как так вышло?       Он пожал плечами и опять замолчал. Я аккуратно сел рядышком. Хотелось его обо всём расспросить, всё разузнать хотелось.       Надоедать было страшно.       — Из-за меня это всё, — Витька сказал. — В прошлом году, после скандала. Помнишь, тебе тогда, в шаурмечной, рассказывал, да? Как там говорят, на нервной почве? Вот у неё и случилось. На нервной почве…       В болезни матери себя обвинял. Умом я его как будто бы понимал, но сердце с его этими мыслями соглашаться отказывалось. Неправильно это было. Он-то здесь при чём? Случается всякое, ничего с этим тут не поделать. У моей тёти Аллы вон тоже случилось, только вот сын её, Женька, никакими такими шокирующими подробностями её не пугал. Не было там никакой нервной почвы.       Обычная жизнь была. Жизнь, семья и работа на химсорбентном заводе.       А если бы моя мама тогда, после моего признания, тоже бы, не дай бог, заболела? Я бы как себя чувствовал? Взяла бы просто и заболела. Не отшутилась бы, не обняла бы меня заботливо по-домашнему, а просто расстроилась, разнервничалась и заболела?       Нет.       Кошмар какой. Ужас.       — Извини, — тихо сказал Витька и натужно улыбнулся, будто предъявил мне доказательства того, что с ним всё было в порядке. — Всё хорошо, извини, что весь разнылся, соплями тут начал брызгать.       Я подскочил к нему, обхватил дрожащими руками его лицо и прямо в глаза ему посмотрел.       — Ты чего? — я прошептал. — Всё нормально. Просто отвлекись. Хотя бы сегодня.       Идиотина я.       Отвлекись!       Надо же чушь такую было сказать. И не просто ведь сказал, а ещё будто нарочно, будто специально, будто по злой иронии судьбы позвал его сегодня знакомиться со своей мамой. Словно дразнил его, словно хвастался. Заставлял сравнивать.       — Придурок, господи, — я прошептал еле слышно и помотал головой.       — Чего? — Витька опешил. — А чего ты обзываешься?       — А, нет, Вить, прости. Я это про себя имел в виду. Ты что, боже упаси? Как уж я про тебя такое скажу?       Он улыбнулся, погладил меня по дрожащей руке и сказал:       — Ну, ещё пару таких вот свиданок, гулянок, ночеванок в квартире у твоей бабушки, и не такое ещё про меня скажешь. Да, Тём?       — Нет, — я погладил его по ёжику твёрдых волос на голове. — Не скажу никогда.       Рука сама легла на его руку, на его широкую мозолистую ладонь. Пальцы потянулись к кольцу, которое ему подарила мама. Кольцо массивное, твёрдое. Надписи выпуклые, рельефные. Холодные.       — Отвлекись немножко сегодня, Вить? — прошептал я. — Я знаю, что тяжело, но… Ничего другого просто тебе не могу сказать, правда. Не переживай так.       — Да забей, Тёмыч, — он похлопал меня по руке. — Всё нормально. Пойдёт.              И я забил. Забил и искренне понадеялся, что он сможет отвлечься и насладиться вечером с моей мамой. Разболтается с ней обо всём на свете и, дай бог, увидит в ней что-то своё. Близкое и родное.       Как во мне, возможно, увидел.       А я-то уж в нём и подавно.

***

      Шесть вечера. Мама уже вот-вот должна была с работы вернуться. А Витька всё нервничал. Суетился.       — Тём? — он спросил меня. — А ты как думаешь, я нормально одет? Ну, то, что в военной форме, ничего?       — Вить, шутишь, что ли? — я посмеялся над ним. — Ты в этой форме красивый какой. Ей точно понравится. Женщинам форма на мужчинах нравится.       — Думаешь?       — Точно знаю.       — Может, всё-таки что-нибудь официальное надо? — он всё не успокаивался. — У тебя рубашек случайно нет никаких?       — Здесь нет никаких. У бабушки есть, но они на тебя не налезут. Ты и выше, и пошире.       — Ладно. — Он сел на диван и скрестил на груди руки. — Как есть, чего уж поделаешь? Раз ты говоришь, что понравится…       — Понравится, понравится. — Я подсел к нему осторожно и чуть коснулся своей ладонью его камуфляжной штанины. — Ты в форме статный. Взрослый. Красивый.       Витька чуть покраснел.       — Ладно уж тебе, — сказал он. — Красивый. Статный. Смущаешь меня сидишь.       — А я правду говорю, не вру.       — Курить со мной пойдёшь, нет? — он вдруг спросил. — Заяц-правдоруб.       — Опять, что ли? Ты уже раза четыре курил.       Витька вскочил с дивана и подошёл к окну.       — Да не знаю я, блин, — он беспомощно выдохнул. — Весь прям на нервяке каком-то. Такой спокойный день был с самого утра. Умеешь ты веселья нагнать, конечно.       — А он до сих пор спокойный. Не надо нервничать, я же сказал тебе.       — Не надо нервничать… — Витька передразнил меня.       Он подошёл к вазе с цветами, понюхал их и помотал головой.       — Всё-таки думаешь, что ей понравится? — спросил он. — Не врёшь?       — Ну Вить.       — Всё, всё, ладно. — Он опять плюхнулся на диван и задумчиво скрестил руки. — Ждём твою маму. Без нервяка.       — И без курева. А то будешь ещё сидеть рядом с ней и вонять.       — Точно. Блин, я про это даже не подумал. Ну-ка. Не пахнет от меня?       Он подсел поближе и чуть на меня дыхнул.       — Нормально, — сказал я. — Пойдёт.       Такие он глупости говорил, с ума сойти. Всё боялся не понравиться моей маме. Он и не понравится? Смех. Статный, спортивный, подтянутый. Воспитанный. Интеллигентный даже немножко. Как уж такой не понравится? Да мама моя только рада будет, что у меня такой молодой человек появился.       Молодой человек.       Точно. Это же я про Витьку так думал.       Про своего молодого человека.       Надеюсь, не проснусь посреди ночи с ядовитым чувством, что всё это был сон.

***

      Защёлкал дверной замок.       Я оставил Витьку у себя в комнате, а сам вышел в коридор поприветствовать маму. Возле неё, как ошалелый, уже вился Джимми. Прыгал на маму, всё пытался в лицо её лизнуть, будто бы даже поцеловать.       — Ой, кто к нам пришёл, Джимми, да? — мама обрадовалась и сняла пальто. — Тёмка пришёл. А ты чего это вдруг решил? Нежданно-негаданно.       — Ничего себе, — удивился я. — Ладно, возьму тогда сейчас и уйду. Подумаешь.       — Да ты просто всё не заходишь, я уж и забыла, что у меня сын есть.              — Ну мам.       Стало чуточку стыдно. Витька точно наш с ней разговор в коридоре услышал. Скажет ещё, чего к маме не ходишь? Жалуется на тебя, на плохого сына.       — Я думала ты опять в Америку умотал, — мама посмеялась и потрепала меня по волосам холодной рукой. — Ладно уж, спасибо, что пришёл. Чего ты прям? Есть будешь?       Она поцеловала меня в щёчку, взяла сумки с продуктами и пошла на кухню.       — Мам, я не один, — сказал я и нервно забегал взглядом в разные стороны, захлёбываясь в собственной неловкости.              Она поставила сумки на стол и спросила:       — Дед, что ли, пришёл?       — Ну, мам…       — А, Сёма у нас в гостях, да?       — Нет, не Сёма, — я беспомощно выдохнул и схватился за лоб.       — Не понимаю тогда. А кто ещё к тебе может прийти?       Я открыл дверь и жестом позвал Витю к себе. Выходи, мол, из комнаты, хватит там сидеть на диване и нервничать. Сейчас тут нервничать будешь, вместе со мной. Не всё же мне одному за нас отдуваться?       Он вышел из комнаты и замер посреди коридора. Стрункой весь выпрямился, плечи расправил. Улыбался, глазами сверкал, а в руках держал букет роз. Квартиру затопило убийственной тишиной. Только и слышно, как со стебельков грохались капли на холодный линолеум.       — Елена Алексеевна, — я представил маму. — Мам, это Витя.       Помолчал, помолчал, а потом зачем-то добавил:              — Катаев. Ну, в смысле, Катаев Витя. Это фамилия.       — Я поняла, — ответила мама. — Что я, дура, что ли, у тебя?       Витя вручил ей букет и тихо сказал:       — Это вам.       — Спасибо, — ответила мама.       Опять все втроём замолчали. Капли всё так же капали, только уже ей под ноги. Я то на Витю смотрел, то на маму, всё думал, каким же я, наверно, невысоким казался, нелепым и неказистым по сравнению с ним. Да и пускай, оно даже и лучше, он хоть так будет выгоднее на моём фоне смотреться. Ещё больше ей понравится.       — Это мой молодой человек, — я осторожно сказал и неловко весь съёжился.       Витя на меня чуть покосился и вздёрнул брови, будто бы до смерти перепугался после моих этих слов.       — Давайте на кухню за стол тогда, — тихо сказала мама. — Чай попьём, посидим, чего тут в коридоре-то как неприкаянные стоять будем? Пошли, Вить, пошли…

***

      Уютное домашнее чаепитие. На кухне. Втроём.       Мама себя вела абсолютно непринуждённо, как и всегда. Маску никакую на себя не натягивала, как взрослые иногда это делали на всяких застольях с родственниками. С Витькой так спокойно общалась обо всём на свете, будто знала его всю жизнь. Будто он где-то у нас тут рос, на Молодёжной, в соседнем подъезде.       Ах, если бы. Если бы только раньше с ним познакомились, в детстве ещё.       — На студии, значит, познакомились? — спросила мама и подлила себе чаю. — А ты там чего делаешь, Витенька? Тоже монтируешь, да?       — Не, я так уж, гафером иногда бегаю, — он скромно ответил и откусил печенье со вкусом топлёного молока.       — Гафером? А это что такое?       — Со светом помогаю, с проводами. Всякие вещи таскаю. Как разнорабочий на съёмочной площадке.       — Понятно, — мама кивнула. — А монтировать не пробовал? Артёмку бы попросил. Он бы научил тебя.       — Да не, куда там? — Витька махнул рукой. — Я в компьютере часами сидеть не люблю. Это Артём у вас вон весь творческий сидит. Да?       Он посмотрел на меня и подмигнул.       — Ладно уж тебе меня нахваливать, — я скромно ответил ему. — Ты тоже хорош. На гитаре только так наяриваешь.       — На гитаре играешь? — обрадовалась мама. — Правда, что ли?       — Играет, ещё как, — сказал я. — А поёт знаешь как? Ты в музыкальную школу ходил?       — Нет, сам научился. Отец немножко ещё показал.       — Ой, Витенька, а сыграй мне что-нибудь, пожалуйста, — попросила мама. — А то так давно никто не играл, прямо соскучилась. У нас там на шкафу гитара лежит старая. Артём, принеси ему.       Я притащил из комнаты гитару и отдал её Витьке. Он уселся на стуле и задумчиво замер над инструментом.       — Ты чего завис? — я спросил его.       Он ответил:       — Да вот думаю, чего поприличнее сыграть. Ай, ладно.       Зазвенели струны. Полилась музыка. Песня.       Будто специально её выбирал для моей мамы, чтобы она посидела, послушала и растрогалась. Чтобы родное что-то услышала.       Своё.       Маму мою очаровал и меня обрадовал.

Давно сказать тебе хотелось,

Как горько плачу я душой,

Как скорби пламя разгорелось,

Как пожирает крик глухой.

И знаю, что ты не скучаешь,

По нашей ночи той зимой,

И что давно ты не страдаешь,

По тем мгновениям со мной.

И воет снег, и кружит вихрь,

Метели нашей ледяной,

К душе твоей взываю тихо,

Здесь есть любовь и есть покой.

В огне заката догорает,

Твой милый добрый силуэт,

В окошке лучик солнца тает,

Теплом твоим я здесь согрет.

И на прощанье, тихо плача,

Тебе скажу: «Вернись, постой»,

Свои обиды горько спрячу,

И стану я тебе чужой.

И воет снег, и кружит вихрь,

Метели нашей ледяной,

И оборвётся счастье лихо,

И нет любви. Исчез покой.

      Мама ему похлопала, чуточку даже прослезилась. Песню он подобрал что надо, мог ведь что-нибудь дурацкое сыграть, свой стишок про кадетов или ту песню про Америку, которую у себя дома мне пел. Нет же, нашёл что-то специально для мамы моей, прям и не придерёшься. Всё продумал как следует, ко мне нашёл подход своими весёлыми шлягерами, а к маме моей — любовными романсами. Расчётливо спел ей эту свою есенинскую хрень. Хитрющий какой.       — Он тебя своим нытьём ещё не утомил? — мама спросила и покосилась на меня.       Витька смущённо ответил ей:       — Да так. Совсем немножко.       — Вы с ним правда на рыбалку ходили? — удивилась она. — Зимой? Ты с Артёмом?       — Да, с Артёмом, — он сказал и пожал плечами.       — Нет, я имею в виду с моим Артёмом, да? Вот с этим? — и пальцем на меня показала.              Я не выдержал и опять разнылся:       — Ну мам.       Она махнула рукой:       — Да ладно, чего ты? Я просто немножко в шоке. Вить, ты его чем туда затащил? Ноутбук с Варкрафтом ему принёс, да?       Я громко цокнул и недовольно посмотрел на неё, мол, ну как же так можно, сидит тут и вовсю меня песочит?       — Поймали что-нибудь?       — Ага. Цистит, — я недовольно ответил.       Как я и ожидал, мама не могла оставить без внимания Витькину школу. Всё расспрашивала его про расписание занятий, про нагрузки, про тамошние порядки.       — А ты сам решил в такую школу пойти? — спросила она.       Витька положил себе в блюдечко ватрушки и сказал:       — Нет, мама так захотела.       — Сам бы не пошёл?       — Не знаю, — он пожал плечами. — В одиннадцать лет как-то о таком не думается.              — Ну а тебе хоть нравится?       — Да куда деваться? — он заулыбался. — Жаловаться уже поздно, всё уже, выпускной класс.       Мама на меня посмотрела с улыбкой и добавила:       — У Артёма тоже выпускной был бы в этом году, если бы в Америку тогда не поехал.       — Да, знаю, он мне рассказывал.       — Ему год там не засчитали, его все ребята выпустились, а он до девятнадцати лет будет сейчас в одиннадцатом классе куковать. А потом какие планы у тебя, Вить?       — Не знаю. Думал в моторостроительный колледж пойти. На автомеханика.       Я возмущённо спросил его:       — Серьёзно? Даже не в институт, а в какой-то колледж?       — Артём! — мама одёрнула меня.       Чавканье ватрушкой и хлюпанье чаем вдруг смолкли и освободили место для давящей неловкости и стыда.       — А что? — я отчаянно засопротивлялся. — Ты же не глупый, зачем тебе колледж и автомеханика?       Витька ухмыльнулся и звонко брякнул чайной ложкой:       — А куда предлагаешь? Адвокат, экономист, бухгалтер?       Я пожал плечами:       — Да хотя бы.       — Вить, не обижайся на этого дурака, ладно? — сказала мама и махнула рукой в мою сторону. — Вообще уважения к другим у тебя нет, да? Бессовестный какой сидит.       Я обиженно свесил нос. Дурость самая настоящая, надо же такое сказать. Задел его, наверно, своими идиотскими комментариями. С чего я вообще вдруг решил, что автомеханика это что-то плохое?       Понятия не имею.       Всю жизнь моему поколению вдалбливали, что обязательно нужен институт, университет, чем холёней и ближе к Москве, тем лучше. И чтобы не дай боже никакого завода и работы руками, нет, только просиживание штанов в офисе.       Фу. Стыдно так за себя стало, ужас.       Я покосился на Витьку исподлобья и тихо так, совсем-совсем скромно пробубнил:       — Извини…       Мама схватила меня за краешек рубашки, испачканной сливочным кремом, и строго сказала:       — Ты лучше иди вон, отмойся, а то сидишь тут как поросёнок.              Витька посмеялся, посмотрел на меня и закивал, мол, да, иди, послушайся маму. Я ушёл в ванную. Дверь запер изнутри на шпингалет, включил сильный напор воды в раковине и тяжело вздохнул. Хоть тут немножко побуду один, с мыслями соберусь после этой выходки с Витькиным колледжем.       За стеной послышались их разговоры. Так хорошо и отчётливо послышались, будто они прямо здесь сидели, со мной, в ванной. Стены-то картонные.       — Елена Алексеевна, я спросить вас хотел, — Витька сказал маме. — Артём говорил, что вы врач. Вот вы мне, как врач, подскажите. Я просто иногда думаю, вдруг я его как-то нагружаю? Ну, прогулками там или ещё чем.       — Да ты чего, пускай! — мама посмеялась. — Гуляйте, ему, наоборот, полезно! Я только рада, ты что. А то в компьютере своём всё сидит.       — Да, я понимаю, мы с ним гуляем, да, воздухом свежим дышим. Я имею в виду… — он чуть замялся. — Не знаю даже, как сказать… Мы вот с ним на турнике занимались. Ну, как занимались, он подтянулся разок. И у него кровь пошла. Сказал, что давление, и я… Перепугался немного, короче.       Я громко цокнул и сел на краешек ванны. Так ведь и знал, что напугал его тогда этим своим представлением.       Мама ему ответила:       — Да бывает у него, не обращай внимания. А он тоже дурачок маленький, как будто не знает, что нельзя так резко и шею, и всё остальное напрягать.       — Да, я как раз об этом. Я просто хочу знать, что ему можно, а что нельзя. Вдруг… Не дай бог, мало ли.       — Вить, перестань, чего уж ты. Всего понемногу можно.       — Я его гонять не собираюсь, вы не подумайте, — он сказал это так, будто оправдывался перед ней за что-то. — Просто смотрю на него, и… блин, мне неудобно вам говорить.       — Говори, не стесняйся, что такое?       — Просто немножко хочется, чтобы он лишний раз погулял, попрыгал, побегал. Может… блин… Просто подумал, может, руки у него как-то окрепнут? Пройдёт это всё.       Мама обрадовалась и ответила:       — Так и надо. Вперёд. Я и слова не скажу.       — Его со мной никто не обидит, если что, не переживайте, ладно? Я послежу.       — Кто не обидит?       — Да ну мало ли кто. Всяких хватает. Район-то у вас неспокойный. Я тут семь лет уже в школу хожу.       Я немножко постоял у раковины с мокрым рукавом и подождал, пока разговоры стихнут. Не хотелось обрывать их беседу в самый неподходящий момент.       Я вышел из ванны и сел за стол на своё место. А Витька с мамой вели себя так, будто ничего и не было, будто и не обсуждали только что мои вечные болячки.       — Ну что, чаю ещё будете? — вдруг спросил мама.       — Ой, нет, спасибо, Елена Алексеевна, — он ответил ей и похлопал себя по животу. — Наелись как тузики. Давайте я вам помогу немножко убраться, что ли?       — Давай, давай, — она на меня посмотрела. — А то от Артёмки помощи не дождёшься.

***

      Витька помогал маме с чашками и тарелками. Так ловко это делал, так уверенно хозяйничал на нашей кухне, рукава своего кителя засучил, знал чего и куда положить, глупых вопросов не спрашивал. Если бы я на чужой кухне убирался, рот бы у меня вообще не затыкался.       — А это куда убрать? А это? А вон то? А вилки с ложками у вас где лежат?       А он не спрашивал. Всю жизнь как будто с нами тут прожил.       — Какой умница, спасибо тебе, — умилялась мама. — Вот, смотри, как нужно маме помогать, не то, что ты. У тебя мама, наверное, самая счастливая на свете с таким сыном, да, Вить?       Вся радость и веселье сегодняшнего вечера вмиг улетучились. Будто бы люстра даже померкла. Будто темень спящего дворика пробралась через окошко в нашу квартиру.       — Да, Вить? — повторила мама. — Витенька?       — А? — он вдруг опомнился. — Да, да. Извините, я просто думал, куда эту чашку поставить.       — Да вот сюда давай, мой хороший.       Девять часов уже. Поздно.       Хотели сначала вызвать ему такси, до Проспекта Победы автобусы уже не ходили.       А зачем ему по ночам кататься по городу? Завтра всё равно с утра в школу, к нам сюда, в Моторострой. Зачем такие круги наматывать? Пускай у нас остаётся, а завтра я его провожу до Натановоского переулка.       Я вышел в коридор, пока Витька протирал тарелки, и закрыл дверь на кухню.       — Мам, — я сказал тихо и очень осторожно.       Так неловко и неуверенно ей это сказал, будто опять, как в детстве, шоколадку у неё клянчил.       — Чего? — мама спросила.       — Можно мы сегодня с Витей у нас тут переночуем? Он на Проспекте живёт. Далеко. Чего он будет туда-сюда так поздно мотаться?       Она развела руками и ответила:       — Да ради бога, мне жалко, что ли? Вещи ему только найди свои старые какие-нибудь, а то чего он сейчас вечером в своем кителе будет потеть. В шкафу там подушки, простынь возьмёте.       — Спасибо, — я ответил ей шёпотом.       Подошёл к ней и обнял её. Изо всех сил к ней прижался. Хотел её обнять за все те разы, что недообнял её после того, как съехал к бабушке с дедом.       Надо же. Всё-таки разрешила. Не во всех американских фильмах ребятам вроде меня так везёт с родителями. А у меня тут… не в Америке даже, а здесь…       В наших краях.       — Вы только это, носки оба поменяйте, — она сказала и кивнула, глядя мне под ноги. — Дай ему какие-нибудь свои старые и себе возьми. А то ходите, как два брата акробата, в рваных. Взрослые мужики ведь уже, ну?       — Ладно, — я ответил и заулыбался.       — Любишь его, что ли? — она вдруг спросила.       — Да, мам, откуда я знаю? — я неловко затоптался на месте и покосился в сторонку. — Зачем меня такое спрашиваешь? Неясно ещё ничего. Рано.       — Ну, здрасьте, — она вскинула руками. — У нас с папой с твоим сразу всё было ясно. А у тебя рано. Взрослый уже.       Я замолчал, не знал, что ей ответить. На кухне звенели тарелки. Мама мне улыбалась.       — Мне кажется, или он как будто на тебя чем-то похож? — она вдруг спросила.       — Он? Похож? Шутишь, да? Он вон какой высокий. И здоровый весь.       — Да я не про внешность. Не знаю, у вас как будто у обоих в глазах что-то такое есть…       — Конъюнктивит, что ли?       Из комнаты выбежал Джимми, мама на него глянула и сказала:       — Джимми, цапни-ка его за жопу разок!       А потом взглянула на меня и покачала головой:       — На рыбалку он с ним зимой ходил. Ты и на рыбалку? В мороз? По лесу таскался? Десять километров. Точно любишь его, ничего мне даже не говори.

***

      Я пошарил в шкафу и нашёл Витьке свои шорты с футболкой. Старые, чуть даже рваные, но ничего другого из моих вещей тут не осталось. С самого начала так и знал, что футболка будет обтягивать его широкую спину и плечи. Того и гляди вот-вот наклонится, и всё разойдётся по швам. Шорты ещё смешней на нём сидели. Короткие, узкие, старые, дурацкие.       Стояли и смотрелись с ним в зеркало на двери шкафа-купе. Хохотали.       — Может, я в кителе всё-таки посплю? — посмеялся Витька. — Можно, что ли?       — Да ну, он грязный весь. Ходишь в нём везде целый день. На крыше там со мной сидел в этих штанах. И в чистую постель щас полезешь. Нет уж, так давай.       Он цокнул и потрепал меня по волосам.       — Спасибо, Тём, — он сказал еле слышно.       Не за одежду меня поблагодарил, сразу понятно. Не за шорты, не за футболку и даже не за трусы со Скуби Ду. За другое.       Разложили с ним мой старый диван, бросили на него простынь, подушки, разделись с ним до трусов и залезли под одеяло в мерцающем свете включенного телевизора.       — М, чувствуешь? — я спросил и громко втянул носом воздух. — Бельё такое всё старое, затхлое. В пыли. Как у бабушки в деревне.       — Ну а чего ты хотел? Твоё старое бельё, никто им не пользуется.       Я закинул руки за голову и тихо сказал:       — Надо мне почаще так к маме заходить. Ночевать иногда. Я что-то и вправду… совсем забыл про неё.       По телевизору показывали Гриффинов. Витька лежал на боку, подперев рукой голову, и завороженно смотрел на экран. Эмоций на лице никаких не было, то ли сонный был, то ли не смешно ему.       Лоис сидела на диване и плакала с носовым платком в руке, по телевизору показывали кадры разрушения башен-близнецов одиннадцатого сентября.       Питер прошёл мимо и сказал:       — Ха! За штурвалом была женщина, да?       Я посмеялся и стыдливо прикрыл лицо кусочком одеяла.       — И тебе это нравится? — Витька спросил меня.       — Да, — я робко ответил ему. — Прости.       Он улыбнулся и потрепал меня по голове, мол, ладно уж, подумаешь, мне-то чего, смейся над чем хочешь. Я щёлкнул пультом и переключил канал, попал прямо на повтор Папиных дочек, на серию, где к Галине Сергеевне пришёл на свидание старик по имени Игорь Семёнович.       — Ты знаешь, кто этот актёр? — я спросил его.       — Старик этот? — он чуть сощурился и посмотрел на экран. — Нет, не знаю. Кто?       — Ты ведь в Варкрафт-3 играл, да?       — Играл, но очень давно.       — Это актёр Юльен Балмусов. Он озвучивал в Варкрафте говорящего с духами. На белом волке такой зелёный старик сидел с посохом. Ну… Вот эти вот фразы его, помнишь?       Я прокашлялся и изо всех сил попытался изобразить голос персонажа из игры в меру своих скудных актёрских способностей:       — Вам нужен мой совет! От судьбы не уйдёшь! Вижу и помню!       Витька чуть покривился лицом и молча кивнул головой, мол, да, Тёмка, молодец, ничего не скажешь.       Он спросил:       — А ты откуда и, самое главное, почему и зачем всё это знаешь, а?       — Просто, — я пожал плечами. — С детства интересуюсь, как они там всё это озвучивают. А у Рексара реплики помнишь?       Он чуть призадумался и тоже постарался изобразить голос знакомого персонажа:       — Звери не лгут! Учуял! Пора на охоту! Коготь и клык! Да, помню. Тогда же у тебя в комнате про это всё сидели болтали.       — Вот. Это голос Александра Новикова, который Вальмонта и Шендю озвучивал в Приключениях Джеки Чана.       Он захохотал:       — Да, да, талисманы твои любимые и плач при луне.       — Интересно, конечно, так наблюдать, как они из одного проекта в другой туда-сюда носятся.       Опять стало тихо. Лежали с ним, ёрзали, шебуршали постельным бельём. Я выключил телевизор. Комната помрачнела, вмиг залилась тусклым оранжевым светом фонарного столба. За окном алкаши орали возле рюмочной на первом этаже в доме напротив. Вдалеке слышался рёв многополосной дороги, гул холодного ветра, снег кружил в вихре метели и малюсенькими осколками стучался в окошко.       Холодом стучался и зимним унынием.       — Вить? — я прошептал еле слышно.       — Да? Чего?       — А ты правда не сам в кадетскую школу пошёл учиться? Мама отправила, да?       — Да, мама. — Он погладил меня по плечу и тихонько заулыбался. — В пятом классе мало кто сам идёт, всех родители в основном сбагривают. Ей тяжело было из-за работы со мной нянчиться, поэтому решили с отцом, что школа-интернат подойдёт. Туда-сюда постоянно со мной каждый день в школу кататься тоже не дело, у нас там рядом с Лагерной школ тогда не было. Сейчас есть какая-то, а раньше не было.       — Кадетства насмотрелась, наверно, да? — я в шутку спросил его.       — Смеяться будешь. Да, насмотрелась. Тогда много кто из родителей на всё это повёлся, на картинку, на эти истории мыльные. Стали детей туда своих сбагривать.       — Мгм. Пусть, мол, вырастет мужиком, родину защищать научится, чтоб рос не бабой. Да?       — Типа того. Так всё и было, да.       — Вить?       — Чего ещё?       Я чуть поёрзал и прижался к нему поплотнее:       — А тяжело в такой школе учиться?       — Нормально. Пойдёт. Не жалуюсь. А тебе-то что? К нам, что ли, собрался?       — Да нет, я просто иногда думал… — я громко вздохнул. — Думал, короче, что было бы, если бы я был таким, как ты.       — Это как это?       — Ну таким вот… Спортивным. Дрался бы. В школе у вас там учился. Всё иногда представлял какую-то версию себя, которой никогда и не было. Так странно это, конечно. Как будто где-то там в альтернативной реальности есть… — я чуть прокашлялся. — Ты только не смейся, ладно?       — Не буду, — сказал Витька и всё равно посмеялся. — Чего есть-то? Кто есть?       — Как будто там, где-то в альтернативной реальности, есть другой Артём. Который как ты. И мне иногда хочется просто… ну… одним глазком хотя бы посмотреть, а как он там живёт? Чем занимается, что поделывает? Какие друзья у него, увлечения, фильмы какие смотрит, какую музыку слушает. Глупости я, наверно, сказал, да?       — Да почему, нет, не глупости. — Он ещё крепче меня обнял и заулыбался так ярко, что даже в полумраке комнаты было заметно. — Я немножко понимаю, о чём ты. Ты вот говоришь, что хотел бы на другую реальность посмотреть. А ты вот как будто в моей альтернативной реальности живёшь.       — Это как это?       — Как, как, — он тяжело вздохнул. — Мама твоя. Всё поняла, всего тебя приняла. Не кричала, не ругала тебя, истерики не устраивала. Хорошая мама у тебя, Артём. Не обижай её, ладно?       Я шёпотом ответил ему:       — Да никто её не обижает, чего ты?       — Я имею в виду, не расстраивай глупостями всякими. На гаражах он сегодня собрался прыгать… А если бы ты упал? М? Такое, как у тебя, беречь только так надо, драться до крови, у меня вот такого не было никогда. Да и не будет.       Опять загрустил, опять заставил переживать. Я его ещё крепче обнял, чтоб чувствовал, что я рядом, что поддержу в любом жизненном испытании, если придётся.       — А ты это специально так всё спланировал, м? — он ехидно спросил меня. — Хитрый мой заяц. Доволен, что ли?       — Доволен, — я смущённо ответил и накрыл голову одеялом.       — Спи давай, ладно? Завтра в школу рано вставать. Обоим.       Так заботливо мне это сказал. Как старший брат, как родитель, как родной человек. С любовью в голосе.       Мой взгляд случайно скользнул вниз прямо на довольную морду Скуби Ду на его трусах. На лице расцвела смущённая улыбка.       Я посмотрел ему прямо в глаза и прошептал:       — Ого, как у него нос торчит.       Витька засмеялся и постарался изобразить его голос из мультика:       — У меня бы всё получилось, если бы не эти тупые дети!       Уснул он быстро, захрапел уже через десять минут, всё в той же позе с закинутыми за голову руками. А я всё лежал, ёрзал, изучал на стене разлившийся круг света от уличного фонаря. Думал всё, а что же Витьку всё-таки привлекало во мне? Почему со мной быть решил, столько времени проводил, на ночь согласился остаться? Что я мог такого ему предложить?       Раньше тоже эти вопросы мелькали в глупой моей голове, но сейчас, когда он рядышком со мной лежал на диване и сопел, как котёнок, вспышки эти участились. Слепили мой разум, делали его неспокойным.       Думал всё, думал и пришёл к одной мысли. К уродливой, неприятной, корявой.       Я вцепился в него, словно самый настоящий паразит. Меня тянуло к его «нормальности», к его «обычной» жизни простого пацана, к жизни парня, которым гордились родители, который купался в восторженных взглядах взрослых, в их восхищении его мужеством, спортивными достижениями, служением родине. Тянуло ко всем этим маленьким, простым, но таким для всех значимым вещам, которых у меня в жизни никогда не было.       Да и не будет.       К его миру тянуло. К его «нормальному» и «правильному» миру, где были все эти обычные незамысловатые вещи — бокс, войнушки, рыбалка, посиделки на крышах, прогулы школы, «нормальные» ребята и крепкая мужская дружба. У него было всё то, что я в своей жизни по разным причинам упустил.       То ли из-за мамы, то ли из-за отца. Уже и не важно.       Важно, что упустил. Важно, что у меня этого не было.       У Вити зато было. И я это всё в нём видел. Видел и, словно самый настоящий паразит, присосался к нему и наслаждался его же жизнью. Наслаждался присутствием рядом с тем, какой бы могла быть моя жизнь, какой бы я хотел её видеть. Каким хотел бы видеть себя. Отдавался на растерзание фантомным желаниям быть как он. Нагло обманывал свой разум, будто бы я действительно и был таким, как он. Будто бы я являлся им самим, «нормальным» и самым обычным мальчишкой.       Мне его как будто сама судьба послала, чтобы я мог хотя бы на минутку посмотреть на тот мир, в котором мне всегда хотелось пожить.       Самый прекрасный вид на всём белом свете.       Смотришь на него и оторваться не можешь.       Приятно. Сладко. Тепло.       Витя.