Лисий огонь

      Следующее утро встречает духотой и близящимся дождем.       — А вы заметили, что каждое сражение, в котором участвует Мэй, сопровождается дождем? — спрашивает Сатоши.       Кадзу лишь мрачно смотрит на него и не отвечает.       — Сегодня сражений не запланировано, — ровно произносит Такао.       — Ну как же, а встречи с даймё, сёгуном, передел власти… — тянет Сатоши.       — Достаточно, мысль ясна, — обрывает его Такао.       Сатоши хочет ещё что-то добавить, но, оглядев Кадзу с Такао, предпочитает замолчать и продолжить собираться.       Провожает их Масамунэ. Он с поклоном протягивает Такао свиток:       — Оплата контракта. Мэй… помогла. Для меня было честью драться бок о бок с вами, — он по очереди кланяется и Кадзу с Сатоши. — И ещё…       Он подаёт ещё три свитка. Пробежавшись по одному из них глазами, Такао поднимает взгляд на Масамунэ:       — Тоже Мэй? — самурай лишь кивает.       В свитках — три помилования без указания имён. Даже оставаясь во дворце, лисица продолжает заботиться о клане.       — Передай госпоже мою благодарность. Вопрос времени, когда эти бумаги спасут жизни синоби Наито.       — Как она? — вполголоса спрашивает Сатоши.       — Заставила Саваду освободить людей, взятых в плен при битве на побережье, а также при штурмах столицы и дворца, — усмехается Масамунэ, и Сатоши присвистывает.       — А лисичка не разменивается на мелочи.       — Масамунэ Араи, ты выполнил свои обязательства по контракту перед кланом Наито, — произносит Такао формулировку, завершающую контракт. Контракт, подаривший Такао невыносимое счастье, и легко отнявший его. — Мы должны ехать.       — Вы не останетесь на церемонию? — удивленно распахивает глаза Масамунэ.       — Нет. Дела ждут. Присмотри за принцессой, — вместо Такао отвечает Кадзу.

***

      Обратный путь они проделывают в молчании и относительной безопасности. В воздухе витает дух праздника и радости от окончившейся войны. Часто встречаются девушки в кимоно цвета ириса — кажется, скоро новое веяние захлестнет не только Юг, но и всю империю.       Такао внешне остается абсолютно спокойным, но ему трудно дышать. Все время, что он наблюдал за Мэй с момента, когда подтвердилась ее принадлежность к Ирису, он ругал себя за невнимательность: видел же чуткую властность и неспособность отступать — черты, по рассказам, свойственные Кину Хаттори. Видел, как раскрывается и сверкает цветок по имени Мэй, понимал, что во дворце ей самое место. Но раз за разом утопая в медовых волнах и видя, как лисица сдерживает бешеный нрав, с радостью обманывал сам себя, надеясь, что и в клане ей будет так же хорошо. Ей и было бы — деревню она называет своим домом, а про дворец говорила, что он слишком большой. Но чувство долга перевесило, как перевесило и в случае Такао, и теперь он должен собрать себя по кускам.       Очень трудно перестать винить во всем судьбу, зная, что Мэй тоже хочет быть рядом, но упрямо встает следующим Ирисом в более чем трехсотлетней истории своих предков.       В деревне Хонг удивленно ахает, а Чонган сочувственно похлопывает Такао по плечу.       — Дай себе время, мальчик мой, — говорит Чонган. — Тяжесть постепенно уйдет. Нет, ну какова лисица…       Но тяжесть не уходит. Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Трудно настолько, что однажды Такао рявкает на Кадзу, собравшегося поделиться новостями из столицы, и запрещает рассказывать что-либо о Мэй.       — Она в порядке? Ее жизни ничего не угрожает? Этого достаточно, — мрачно говорит он. Кадзу хмурится, но послушно умолкает. Более того, обещает передать пожелание дзёнина всем остальным.       Он никогда и ни с кем не был настолько близок физически и душевно, никогда не допускал даже мысли о подобном. Как показала жизнь — не зря. Клан недоволен, но все понимают и принимают душевное состояние своего дзёнина. Лишь единожды взбрыкивает Чонган, когда Такао просит его смыть рисунок лисы со своей двери.       — Многомудрый дзёнин совсем сбрендил? — ругается старик. — Хочешь и дальше плавать в своих горестях — пожалуйста, но избавь меня от этого. У меня на входе императорский рисунок, а в душе — память об одной из лучших учениц клана, и лисица на двери останется, по крайней мере, пока я жив.       Такао понимает, что должен оттолкнуться от дна и всплыть, чтобы вновь вести клан твёрдой рукой. Проблема заключается в том, что он не может, настолько все вокруг пропитано… Мэй. Вернувшись, он находит на столе деревянный веер, когда-то, в прошлой жизни, брошенный лисицей, и так и не решается вернуть его в тренировочный зал.       У Сатоши дома разбросаны заколки, которые надевала Мэй, и их янтарные блики напоминают о ее глазах.       Азуми, темной тенью передвигающаяся по деревне, тоже будто живое воспоминание о дне, когда Мэй раскрыла и вывернула перед кланом свою душу, яростно обвиняя всех в том, что ее бросили.       — Знаю, что не хочешь говорить, но есть дело, — говорит однажды Кадзу, на которого Такао бессовестно скинул свои обязанности. — Пушистая просит отпустить Азуми к ней.       Это звучит настолько безумно, что Такао ненадолго забывает о своём запрете упоминать Мэй.       — Зачем? — он не может скрыть растерянности в голосе.       — Говорит, жалко хорошую куноити, — Кадзу пожимает плечами. — Хочет поставить ее во главе секретной службы. Тебе просит передать, что после Тиаки Уэто стала лучше понимать Азуми и готова дать ей второй шанс.       — Я подумаю, — кивает Такао.       Поступок Мэй, поначалу кажущийся странным, при ближайшем рассмотрении представляется мудрым и дальновидным. Как Уэто в своё время предотвратила отравление своей госпожи, игнорируя личную неприязнь и руководствуясь исключительно чувством долга, так и Азуми будет служить ей до конца жизни, невзирая на ненависть, благодарная за вызволение из деревни, где она не приносит ощутимой пользы.       Разумеется, Такао предлагает Азуми такой вариант. И разумеется, та соглашается.       — Если предашь ее, я тебя найду, — напоследок обещает Такао. — И смерть твоя не будет легкой.       Азуми, кланяясь, опускается на землю.       — Никогда, — шепчет она. — Мэй спасла клан, когда я предала. Она вернула всех домой живыми, когда никто и не надеялся на подобный исход. А после такого предложения… Моя жизнь теперь принадлежит ей. Захочет — по мановению руки перережу себе горло. Благодарю тебя, дзёнин, и надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь простить мой промах. Больше я подобного не совершу.

***

      После отъезда Азуми дышать становится чуть легче, но думать о Мэй по-прежнему больно. В кошмарах Такао видит, как Мэй погребает под собой обломок арки, а он ничего не может сделать, и лишь шёпот «твоё желание не сбылось» звучит в ушах. В хороших снах Мэй льнет к его рукам, подставляет пухлые вишневые губы для поцелуев, а глаза ее светятся расплавленным золотом. После таких снов просыпаться куда сложнее, и Такао глухо стонет от бессильной ярости. Выкинуть или хотя бы отодвинуть воспоминания о хитрой кицунэ подальше не получается, как бы Такао не старался отвлечься.       Когда зима начинает вступать в свои права, а деревню и окрестности покрывает первый нетающий снег, Такао решается пойти на обрыв, у которого они с Мэй с детства практиковались в магии. Он осознаёт свою ошибку, лишь увидев кольцо выжженной земли в том месте, где он впервые прикоснулся к губам Мэй поцелуем. Такао подходит к обрыву, как сотни раз подходила Мэй, и опускается на колени. У него не получается: впервые в своей жизни Такао столкнулся с проблемой, решить которую он не в состоянии. Он позволяет отчаянному крику вырваться из груди, пугая птиц на деревьях и отправляя эхо гулять по горам.       Скрип снега под легкими лапами он слышит не сразу, а услышав, не обращает внимания: зверей здесь множество, мало ли, кто может бежать мимо по своим делам.       Вздохнув, Такао поднимается и, повернувшись, застывает: оставляя в снегу неглубокие отпечатки лап, к нему приближается, слегка прихрамывая, огненно-рыжая лисица с двумя хвостами. Мрачно подумав о том, что разум его предаёт даже в минуты бодрствования, Такао все же уточняет:       — Мэй?.. Что ты здесь делаешь?       Лисица грозно тявкает на него, ступает мягкой лапой и перекидывается в человека. Перед Такао стоит Мэй в темном сёдзоку и стягивает с головы капюшон.       — Серьезно, дзёнин? Скажи лучше, что ты здесь делаешь? — Мэй старается выглядеть строгой, но ее выдают смеющиеся глаза. — Решил предаться воспоминаниям в день нашего приезда?       — Вашего? Приезда? Ты предупреждала заранее? — так глупо Такао себя не чувствовал никогда, даже когда ему пришлось дважды уточнять у заказчика имя цели.       Вновь мелькает предательская мысль о том, что он все же теряет рассудок. Мэй смотрит на него с жалостью.       — Нашего, нашего. Я бы добралась и сама, но Масамунэ как раз был в столице и по этому случаю гостил во дворце. Узнав, что все готово, он и слышать ничего не захотел, решил меня сопровождать. Благородный самурай очень ответственно относится к указанию императора меня охранять. Хотя теперь я уже не готова ручаться, кто из нас победит в схватке, — она фыркает.       Сейчас, в привычной одежде ниндзя и без холодной властной маски, скрывающей ее мысли, она выглядит так, будто ничего не случилось, будто не отказалась несколько месяцев назад возвращаться в клан. Такао трясет головой, силясь сбросить наваждение. Мэй хмурится, какое-то время разглядывая его, а затем подходит ближе и сильно сжимает его плечи, убеждая в том, что это она, Мэй, из плоти и крови, а не плод разбушевавшегося воображения Такао.       Он сразу обнимает ее в ответ, впечатывая в себя и заставляя охнуть и рассмеяться. Мэй трется щекой о его плечо, и он с наслаждением, не скрываясь, вдыхает запах ее волос, неуловимо-сладкий и до боли знакомый. Мэй чуть отстраняется и с любопытством заглядывает в его глаза:       — Бедный, потерянный дзёнин. Ты правда не знал о нашем возвращении? Кадзу говорил, что ты не следишь за новостями, но я даже не думала…       Такао не дает ей договорить и запечатывает поцелуем губы, воспоминания о которых неделями терзали его во сне и наяву. Никакие мысли и воспоминания не передают, насколько они мягкие и чувственные, как кружится голова от того, сколь доверчиво они раскрываются навстречу требовательному и жадному поцелую. Такао, не сдерживаясь, мучительно стонет, укладывая ладонь Мэй на затылок и притягивая ее еще ближе к себе. Мэй цепляется пальцами за ворот его кимоно и отвечает с не меньшей жадностью и страстью. Такао кажется, что все время без неё он и не жил вовсе, а лишь продолжал бессмысленное существование в тумане собственных мыслей. Когда они отрываются друг от друга, Мэй шепчет:       — Если мы продолжим, то я буду готова прямо здесь доказать, что я настоящая, из плоти и крови. Но после я простыну, и Масамунэ тебя убьёт, — в ее голосе вызов и тёплая насмешка, которых Такао не слышал так давно, что уже и забыл, какую волну нежности они вызывают.       — Вернёмся в деревню, и ты все расскажешь? — предлагает он.       — Вернёмся, но я побегу на четырёх лапах, уж прости, — Мэй смеётся, ничуть не огорчаясь своей хромоте, и обращается в лису.       Такао, не сдержавшись, наклоняется и проводит забинтованной ладонью от узкой мордочки до хвостов. Лисица довольно скулит и трусит прочь, подняв оба хвоста трубой. Выглядит это настолько забавно, что Такао невольно смеётся ей в след. Кажется, лисицу его смех возмущает.       Пока они идут в деревню, Такао никак не может поверить, что это не сон. Однако Масамунэ на пороге гостевого дома убеждает его лучше Мэй: самурая в полубредовых мыслях Такао никогда не было. Мэй чинно пробегает мимо Масамунэ и Кадзу, шмыгает в дом и обращается человеком уже внутри.       — Что, пушистая, свободу почуяла? — спрашивает у неё Кадзу, и Мэй в ответ показывает ему язык. Масамунэ, глядя на это, лишь качает головой и поворачивается к Такао, кланяясь в знак приветствия.       — Масамунэ, рад тебя видеть, — тепло, как со старым другом, здоровается Такао. — Будь гостем в нашей деревне, мы всегда тебе рады.       — Благодарю, я не нарушу законов гостеприимства, — чинно отвечает Масамунэ, но легкая улыбка разрушает весь образ сурового самурая. — Мэй, могу я попросить?.. Мэй кивает и уходит вглубь дома заваривать чай.       — Сатоши с Хонгом сейчас подойдут, — в спину ей говорит Кадзу.       Мэй двигается намного легче, чем во время их последней встречи. Хромота не исчезла, но лисица явно приспособилась, передвигаясь чуть иначе, но не теряя изящества и грации. Такао ловит себя на том, что не может отвести от нее взгляда.       — Какими судьбами в наших краях? — спрашивает Кадзу. — Кроме сопровождения родовитой.       — Южнее всплыл след óни, — морщится Масамунэ, — нужно проверить. Так что надолго я не задержусь, завтра продолжу путь.       — А ты, Мэй? — Такао страшится мысли, что и она исчезнет вместе с самураем. Мэй переглядывается с Кадзу.       — Я говорил, — шипит тот, — всей деревне запретил рассказывать о тебе.       Мэй не успевает ответить: приходят Сатоши и Хонг, и ещё какое-то время уходит на выражение взаимной радости, объятия и разливание чая.       — Что ж, — говорит наконец Мэй, усевшись напротив Такао и прижавшись боком к Кадзу, — раз наш мудрый дзёнин так тщательно избегал любых новостей об императорской семье и обо всем, происходящем в столице, мне придётся восполнить этот пробел.       Такао становится по-настоящему неловко: он сам загнал себя в условия, из которых не мог (да и не хотел) найти выход. Он так боялся, что Мэй сломается, что не заметил, как сломило его самого.       — Прошу прощения, — Такао склоняет голову, — моему поведению нет оправдания.       — Да есть, — дергает щекой Кадзу и кивком указывает на Мэй. — Вот твоё оправдание.       Мэй лучисто улыбается, сияя золотистыми бликами в глазах.       — Ладно, обещаю вам, что в ближайшее время дзёнин возьмёт себя в руки и поведет клан Наито твёрдой и решительной рукой, как и прежде.       Синоби обмениваются ехидными улыбками, но Такао чувствует себя слишком счастливым, чтобы делать им замечания.       — Теперь о том, что ты пропустил, — Мэй становится серьезнее, но глаза по-прежнему улыбаются. — С середины осени столица и Нойрё чествуют полностью выздоровевшего благословенного обладателя и владетеля, единоличной волей и властью правителя империи Нойрё Кина Хаттори. Здоровье, острота разума и чистота рассудка императора не вызывает никаких сомнений в кругах аристократии, армии и у простого народа. Я вернула отцу то, что когда-то забрала моя мать, спасая империю от Привратницы. Я вернула ему чувства, Такао.       Последние слова Мэй произносит чуть изменившимся тоном и протягивает ему левую ладонь. Такао не ощущает… ничего. От печати не осталось и следа.       — Помнишь символы на печати? Они оба пожертвовали своей любовью, и именно без неё отец превратился в пустой сосуд без эмоций. Но человек не механизм, без эмоций существовать и принимать верные решения не может. А я ощущала остатки печати и все думала, почему она не исчезла полностью? Стала советоваться с Хваном Одзаки, и вместе мы смогли провести обратный ритуал. Какое-то время отцу понадобилось на восстановление, на него обрушилось все, что он не испытывал на протяжении двадцати лет… Но он справился. — Мэй замолкает и делает глоток чая.       — Откуда второй хвост, пушистая? — спрашивает Кадзу, приобняв ее за плечи. Мэй закатывает глаза.       — Они оба живут своей жизнью, это невыносимо! С одним-то не всегда было просто, а с двумя… Второй появился, когда полностью исчезла печать. Мне снился кошмар, я проснулась в облике лисы, а хвостов стало два.       — Это говорит о росте магического потенциала, — говорит Такао, — ты становишься старше и сильнее, лисица Мэй.       — Теперь ты сможешь сжигать врагов ещё быстрее. Ну, или офуро греть, — подмигивает Сатоши.       — В каком статусе ты приехала в деревню? — спрашивает Хонг. — И что собираешься делать дальше?       Вопрос, ответ на который интересует Такао больше всего. Мэй не на троне, ее отец по-прежнему император, но Хонг прав — что дальше?       — Технически, я все еще принцесса, — Мэй ещё сильнее выпрямляет спину и высокомерно и холодно оглядывает всех вокруг.       До тех пор, пока Кадзу незаметно не щипает ее за бок. Мэй коротко взвизгивает и опрокидывает его на спину, вознамерившись дать сдачи.       Сатоши демонстративно закатывает глаза.       — И меня вы называете бедовым. Как я могу вести себя прилично, если даже наследная принцесса всей Нойрё ведёт себя, как неразумный ребенок? Вместе с опаснейшим синоби клана, между прочим!       Мэй смеётся, Кадзу ехидно усмехается, но оба садятся на место и продолжают вести себя прилично.       — Насчёт наследной принцессы пока ничего не известно, — Мэй пожимает плечами. — Сначала нужно восстановить хотя бы часть того, что долгие годы разрушала привратница. Но отец полон сил и здоровья, так что изменения не заставят себя ждать. После он подумает о наследнике. У южного даймё как раз подрастают две дочки. Я буду приезжать в столицу или провинции на важные события, но правление — не мой путь. После всего пережитого отец меня понял и не стал удерживать насильно.       — Как дела у Азуми? — спрашивает Кадзу, но им всем небезразлична ее судьба.       — О, почти год без активной работы и долгие разговоры с дедушкой Чонганом, несомненно, пошли ей на пользу — она успокоилась. Верно служит императору, подружилась с Йоко. Сотня осталась во дворце, после схватки с óни дворцовая охрана сильно поредела… Железная Йоко — командир новой дворцовой охраны. Я позаботилась, чтобы отца окружали только правильные женщины. Сино-Одори тоже там, — Мэй хитро щурится.       — Я обучил стражу, как распознать ёкаев, — добавляет Масамунэ, — но рядом с императором лучше держать ту, что видит их без усилий. Впрочем, Сино-Одори планирует иногда наведываться в родные места, так что вы сможете расспросить ее обо всем лично.       За разговорами о делах в клане и деревне и байками от Сатоши с ехидными вставками Кадзу они не замечают, как на улице темнеет. Спохватившись, синоби и Мэй прощаются с Масамунэ и выходят на улицу.       Сатоши и Хонг уходят к себе домой, и Такао, Мэй и Кадзу остаются втроём.       — Где будешь спать, пушистая? — спрашивает Кадзу. — Дома или у дзёнина?       Мэй бросает быстрый взгляд на Такао и уверенно отвечает:       — Дома у дзёнина, братишка.       Кадзу хмыкает и тоже прощается. Такао с Мэй медленно идут вдоль домов, освещённых волшебными фонарями. Крупными хлопьями идет снег, но Мэй, смеясь, отказывается снова надевать капюшон и берёт Такао под руку.       — Ты прекрасно восстановилась, — отмечает Такао, — на меня при ходьбе почти не опираешься.       — Я занималась каждый день, — откликается Мэй. — И снадобья от лучших лекарей, конечно. О танцах все еще могу лишь мечтать, но со временем смогу делать это вполне сносно. Или найду другое занятие. За эти месяцы, даже будь я полностью здорова, о танцах я лишь вспоминала, настолько многому пришлось уделять внимание. Очень хотелось домой.       Слова Мэй о доме заставляют Такао чуть сбиться с шага. Мэй понимает его правильно.       — Да, Такао, домой. Дворец им так и не стал. Слишком много всего… и я не про изыски архитектуры или мебель. На сад ирисов или зал, где мы нашли отца, я даже смотреть не могу, хотя его тщательно отмыли и отремонтировали. Мой дом здесь. И, к слову, — Мэй искоса смотрит на Такао, — моих портретов нет и не будет, волей благословенного и единоличного. И гримируюсь я по-прежнему хорошо.       — Рвешься работать? — хмыкает Такао.       — Я синоби из клана синоби, — задорно улыбается Мэй. — Готовить и шить наряды меня не мог заставить и старый дзёнин, у тебя тем более не получится.

***

      Целоваться они начинают, даже не открыв дверь, и в дом вваливаются, не отрываясь друг от друга, тяжело дыша и судорожно пытаясь утолить чувственный голод последних месяцев. Такао сам вытягивает заколку из волос Мэй, распуская тяжелую блестящую волну. Почуяв свободу после жизни во дворце, Мэй шепчет, не останавливаясь. От горячего тихого «я так скучала» и «думала, лишусь рассудка вдали от тебя» у Такао перехватывает дыхание.       — Я был уверен, что уже лишился, — признаётся он. — Свалил все дела на Кадзу, ни с кем не мог говорить. Я запретил разговаривать со мной о тебе, но сам невольно разворачивал любой разговор в твою сторону.       — Я никуда не уйду, — обещает Мэй. — И не стану благородно, как ты, обещать, что буду с тобой до тех пор, пока ты сам этого хочешь. Я просто буду с тобой всегда.       — Очень на это рассчитываю и надеюсь, — глухо говорит Такао, прежде чем снова прижаться к губам Мэй поцелуем.       Прикасаться к ней вновь, когда неделями и месяцами был уверен в том, что больше этого не случится — как заново научиться дышать. Такао расстегивает на Мэй куртку, торопясь коснуться гладкой кожи. Из хакама она выскальзывает сама. Ее красота ослепляет ещё сильнее, чем раньше — теперь не нужно никуда торопиться, есть все время мира, чтобы в полной мере насладиться друг другом. Но Мэй это неведомо, она торопится, как всегда. Пояс кимоно Такао вновь трещит под ее пальцами, она не даёт даже раздеться до конца, просто распахивает полы в стороны и толкает его на постель. Растянувшись на простынях, Такао осматривает ее — совершенна. Шрамы ее не портят, лишь демонстрируют нелегкий путь.       — Ты невероятная, — шепчет Такао, когда Мэй седлает его.       Они прикасаются друг к другу, сталкиваясь пальцами и губами, стремясь восполнить моменты вынужденной разлуки. Мэй пускает в ход не только язык, но и зубы, оставляя на коже темные следы, будто помечая. Такао не возражает — он давно принадлежит ей телом и душой, и отвечает тем же. Он расцвечивает гладкую белую кожу следами, которые утром будут сладко саднить, напоминая о бессонной ночи.       Когда Мэй приподнимается, а затем опускается вновь, раскрываясь, впуская его в себя, Такао зажмуривается до белых пятен перед глазами. Он сам себе до конца не признавался, насколько скучает. И ведь правда верил, что сможет просто обмениваться письмами и давать советы. На деле же без Мэй он забыл, как дышать.       — Дыши, дзёнин, дыши, — Мэй будто читает его мысли, опаляя горячим шепотом губы. — И не спрашивай. Делай.       Такао рывком переворачивает их, чувствуя хватку сильных бёдер, и двигается быстро и резко. Мэй кричит от удовольствия, не сдерживаясь и наплевав на все условности. В ее глазах — золотое, сметающее все границы пламя, когда она выгибается и расцвечивает царапинами спину Такао, абсолютно не останавливая себя. Такао утыкается в ее плечо и стонет всего несколько мгновений спустя.       — Где твои вещи? — чуть лениво спрашивает Такао после.       — У Кадзу, — Мэй прижимается ближе и оставляет на его плече легкий поцелуй. — Я знала от него, что ты не хочешь обо мне слышать. Боялась, что и видеть не захочешь. Когда встретились, поняла, что ошиблась.       — Мэй, — Такао прижимает ее крепче. — Я хочу видеть тебя всегда.

***

      Над обрывом одно за другим подряд вспыхивают зарева кицунэ. Спустя несколько секунд в воздухе гремят взрывы, поднимающие стаю птиц над лесом. Мэй смеётся, и ее смех согревает Такао, окруженного снегом.       — С таким радиусом поражения тренироваться все менее удобно, — задумчиво тянет Мэй, и вместе со словами из ее рта вырываются облачка пара. — Может, попробуем магию иллюзий? На многое я не рассчитываю, но снега здесь и так почти не осталось…       Такао улыбается и притягивает ее в свои объятия.       — Ты считаешь, что во время занятий это дозволительно? — Мэй в притворном смущении выгибает бровь.       — Несомненно, — усмехнувшись, Такао легко целует ее в губы.       — Скажи мне, дзёнин, мне это важно, — Мэй чуть отстраняется. — Ты меня любишь?       Такао удивленно на неё смотрит и молчит несколько секунд, формулируя наиболее точный и правдивый ответ.       — Знаешь, Мэй… Мне кажется, что я любил тебя всегда. fin.