Скрипка

Он водил по струна́м; упадали

Волоса на безумные очи,

Звуки скрыпки так дивно звучали,

Разливаясь в безмолвии ночи.

<…>

И в туманных волнах рисовались

Берега позабытой отчизны,

Неземные слова раздавались

И манили назад с укоризной,

И так билося сердце тревожно,

Так ему становилось понятно

Всё блаженство, что было возможно

И потеряно так невозвратно…

А. К. Толстой

– Как я рад вас видеть, вы не представляете! Вы точно в порядке? Может, воды? Или… – Флетчер места себе не находил и то вскакивал, то вновь садился рядом с ещё бледной женщиной, которую Мустанг усадил в кресло прежде, чем она успела упасть в обморок. – Да что я… Госпожа Бугмен! – А ты всё такой же заботливый, – слабо улыбнулась та, покачав головой. – Не переживай, я ничего, просто очень уж всё… неожиданно, – она недоверчиво обвела взглядом лица сгрудившихся вокруг неё мужчин. Вернее, четырёх взрослых мальчиков и одного мужчины. Двоих из этих пятерых она знала. Лица ещё трёх ей казались смутно знакомыми. Или всё же нет?.. – Так ты… вы… погоди – но разве тебя зовут не Альфонс?.. Флетчер опустил глаза. Рассел, у которого щёки от нервов пошли красными пятнами, открыл было рот, но Эдвард вмешался быстрее: – Конечно же нет – его зовут Флетчер! – старший Элрик, нахохлившись, скрестил руки на груди и укоризненно покосился на Рассела. – А этого вот дурака – Рассел! Альфонс и Эдвард – это мы с братом! – он кивнул на Ала. Женщина, кажется, совсем придя в себя, изумлённо заморгала. – Вы?.. погодите… то есть ты – младший, Альфонс… – Я старший! – неподдельно взвыл оскорблённый до глубины души Эд, схватившись за голову. – Стар-ший! Понимаете?! Старший я! Эдвард! Эдвард Элрик! Стальной алхимик! Двадцать два года от роду! А то, что это вот существо, – он ткнул пальцем в давящегося смехом Ала, стоящего рядом с ним, – выше меня – это не я виноват, а гены! Он меня на год младше! Кошмар! Ни дня без оскорблений! Вот отрежу косу и уйду от вас всех к Уробороссовой бабушке!.. – Братик, ну что ты такое говоришь… – Ал приобнял оскорблённого и расстроенного до глубины души брата. – Куда ты опять без меня собрался? Не пущу, надоело за тобой на тот свет мотаться! – А чего они меня все обижают? – Эд надулся, как мышь на крупу, повернул голову и, уткнувшись носом в плечо Ала, мученически резюмировал: – Жизнь – боль… – Мы – кванты, – стараясь не улыбаться, закончил за него Альфонс. И доброжелательно взглянул на растерянную госпожу Бугмен. – Извините, пожалуйста. Это он не со зла. Просто у братика больная тема – его рост. Он правда старше меня, но его полжизни принимают за младшего только потому, что я выше. – И…извините, – женщина съёжилась. – Я вовсе не хотела… – Да не извиняйтесь вы, – Эд махнул рукой, не отлипая от Ала. – Это я не на вас возмущаюсь, а на Вселенную. Вы тут совсем не при чём. Госпожа Бугмен немного скованно улыбнулась и перевела взгляд на Флетчера и Рассела… с которыми всё же явно была знакома. – Вот как… Но… зачем же вы назывались тогда чужими именами? – она заглянула в лицо расстроенному Флетчеру. – Долгая история, – Рассел, заметивший понурый вид брата, твёрдо опустил ладонь ему на плечо. Не хватало ещё, чтобы он в свой день рождения грустил из-за всяких глупостей. – Это моя была идея. Если коротко, нам нужно было, чтобы нас принимали за знаменитых алхимиков – ведь если бы детей и пустили в лабораторию, то разве что знаменитых братьев Элриков. Вот нам и… пришлось, – он прикусил губу, – выдавать себя за Ала и Эда. При том, что мы их тогда совсем не знали, – пауза. – Было очень неловко, когда всё-таки пришлось познакомиться… – Неловко?! Неловко?! – Эд поднял голову и задохнулся возмущением. – Ты что, всегда людям скулу сворачиваешь, когда тебе с ними неловко?! – Но ты же первый мне ногой по лицу зарядил! – Рассел поднял свободную руку в знак защиты. – Да-а?! А ничё, что меня из-за тебя твои любезные соотечественники поколотили да на улицу вышвырнули, когда я своим именем назвался?! Тоже мне, хвалёное ксенотаймовское гостеприимство! – Но я же извинился! – И что? Я злопамятный! – Ну хватит, ребят! – Флетчер, успокоившись и даже развеселившись – уж больно живо Эд и Рассел вспоминали историю их знакомства, – поднял глаза и озорно сощурился, обращаясь уже к госпоже Бугмен: – Вы извините нас, пожалуйста, нам правда пришлось это сделать! Это не потому, что мы вас именно хотели обмануть, а просто надо было, чтобы нас все принимали за Эда и Ала!.. – Я, кстати, думал, что господин Бугмен вам рассказал… – Рассел пожал плечами. – Видимо, всё же… Он замер на полуслове. При упоминании господина Бугмена женщина вздрогнула и опустила голову. Повисла тишина. Мустанг, всё это время стоявший молча и пытавшийся понять хоть что-то из разговоров парней, присел перед ней на корточки. Судя по реакции его светловолосой молодёжи, этой маленькой сухонькой дамы бояться не стоило. А раз они пока притихли, можно было наконец выяснить, что тут происходит. – Извините, мэм… – начал было он. – Зовите меня просто Дора, – негромко отозвалась она тихим, но мелодичным голосом. – Хорошо, Дора, – Рой чуть нахмурился. – Я понимаю, что мои… хм… «сыновья» вас хорошо знают. По крайней мере младшие. На слове «сыновья» женщина изумлённо вскинула голову. Мустанг слегка смутился, но взгляда не отвёл. Мальчики против такого определения возражать не стали – Эд только тихонько фыркнул, Рассел закатил глаза, а Ал и Флетчер переглянулись, смущённо заулыбавшись. Госпожа Бугмен часто заморгала. Молодой «жгучий брюнет» с восточными раскосыми чёрными глазами, которому едва ли было больше тридцати, Рой Мустанг никоим образом не походил на отца этих четырёх блондинов с синими и карими глазами, самому младшему из которых было около восемнадцати… К тому же она точно была уверена, что у Флетчера и Рассела – как непривычно было называть их этими именами! – не было ни отца, ни матери… – Это я образно, конечно, что сыновья, – Мустанг усмехнулся. – Не мог же я детьми в десять лет обзавестись. Просто… – он задумался на мгновение и развёл руками, – … просто они мои подчинённые. Да и привязался я. Скучно без них – никто бардак не устраивает и приключений на кое-какие места не ищет. Фюрер всея Аместриса даже не покраснел, в отличие от в свою очередь переглянувшихся Эда и Рассела, в глазах которых читалось обречённое «Что-то он рассентиментальничался, не?..» Ал и Флетчер сдавленно хихикнули. «Ну да, после рождения дочки он вообще жижа…» Рой между тем продолжал: – … Да и оставлять четырёх парней без присмотра взрослых, знаете ли, смерти подобно. То они со всякими химикатами балуются, то местный конец света устраивают! – Э, чё за предъява?! – Как будто мы по своей воле!.. – … но это всё лирические отступления, – не обращая внимания на четверное обиженное сопение, Мустанг серьёзно наклонил голову. – Я к тому, что, раз они вас по какой-то причине знают, значит, верить вам вполне себе можно. Но всё-таки хоть убейте, а я не понимаю, что вы – по такой погоде и в такое время, – он мотнул головой в сторону двери в холл, имея в виду то, что на улице завывал пронизывающий ветер и стремительно рано – по-зимнему – темнело, – делаете в Истиной забытой глуши на окраине города, – пауза, твёрдо: – Прошу вас объясниться. – Рой, это ведь как минимум невежливо!.. – попытался вмешаться Флетчер – но госпожа Бугмен вдруг мягко и вместе с тем величественно повела рукой – и грустно улыбнулась. – Не надо, Ал… Ох, прости, Флетчер. Это ведь вполне справедливый и закономерный вопрос, – она заправила за ухо прядь, выбившуюся из гладкой причёски – тщательно собранного на затылке пучка каштановых с проседью волос. – Что я здесь делаю… Хотела бы я суметь это объяснить хотя бы самой себе. Дора – Флетчер и Рассел на самом деле впервые услышали её имя, ведь господин Бугмен при них звал её просто «дочка» – замолчала и отвела глаза. Она больше не выглядела ни испуганной, ни растерянной. Только задумчивой. Да ещё немного «не здешней» – словно её мысли блуждали где-то далеко отсюда. Мустанг, напряжённо ожидавший объяснения, нетерпеливо кашлянул. Она не отреагировала. Фюрер поморщился. У него от долгого сидения на корточках начинали затекать ноги. – Госпожа Бугмен… – Это был папин любимый концертный зал, – внезапно тихо произнесла она. Стало так тихо, будто в мире отключили звук. Рой сжал губы. Эд снова нахмурился. Ал опустил голову. Рассел сглотнул, чувствуя, что у него нехорошо засосало под ложечкой. И поймал себя на мысли, что отчаянно боится сейчас посмотреть на Флетчера. Не зря. – … был?.. – не сказал – выдохнул младший Трингам. Дора, не поворачивая головы, кивнула. – Да. Он умер неделю назад от двусторонней пневмонии – простудился, когда гулял во время заморозков и промочил ноги.

***

– Тихо, тихо, братик, ну что ты?.. – Рассел беспомощно гладил по вихрастой макушке судорожно всхлипывающего Флетчера, уткнувшегося ему в грудь. – Флетчер, не надо, он ведь… – Т-ты не п-понимаешь, – младший Трингам давился слезами и комом в горле. – Ведь он… ведь тогда… в тот день, когда мы познакомились… эт-то я п-пром-мочил н-ноги… А он м-меня позвал в гости, чтоб-бы я н-не п-простыл… А я… – Флетчера так тряхнуло, что Рассел даже испугался и крепче прижал его к себе. – А я – я, врач! – я ничем не смог его отблагодарить! Почему всё так, братик?! Почему, почему, почему?!.. – Ты в этом не виноват, Флетчер, – Ал мягко опустил правую ладонь на плечо другу – в левой он держал стакан с водой. – Ты ведь знаешь: не всех можно спасти… – Как будто от этого легче! – истерично выкрикнул младший Трингам, вырываясь из объятий брата и пряча лицо в ладонях. – Почему, ну почему я всегда, когда нужно, такой беспомощный?! – Ты не беспомощный! – Эд поймал его за локоть и силком усадил на край сцены. – Сколько раз ты всех нас спасал? А скольких ты спасаешь каждый день? А если ещё добавить тех, кого ты с того света вытаскиваешь во время сложных операций? Флетчер, да мы все – что Рассел, что Ал, что я – уже двадцать раз успели бы на перегной разложиться, если бы не ты! – Всё равно! – Флетчер, по-прежнему не отнимая рук от лица, помотал головой. – Всё равно – помочь господину Бугмену я не смог! – Флетчер!.. – тройной обречённый вздох. – Как, разве ты… вы… врач? – госпожа Бугмен, ошарашенно гипнотизировавшая Флетчера (ей тоже едва не стало плохо, и Мустанг, державший, как и Ал, стакан воды, следил, чтобы она не вставала из своего кресла). – То есть… ни музыка, ни алхимия… а третий путь? Флетчер весь съёжился и притих. Только плечи у него тряслись от беззвучных рыданий. Альфонс, махнув на всё рукой, отдал нервно переминающемуся с ноги на ногу Эдварду стакан, сел рядом с другом и обнял его за плечи. Флетчер не сопротивлялся – только ниже опустил голову. Рассел, у которого от последней новости на душе кошки скребли, а от того, что младший ударился в истерику в свой день рождения, было вдвойне гадко, повернулся лицом к женщине и, хмуро глядя на неё исподлобья, тихо ответил за брата: – После того, как вы уехали под Новый год, у нас в жизни началась чёрная полоса. Мало того, что Флетчер очень расстроился из-за подарка и вашего совсем внезапного для него отъезда, в котором очень долго винил себя (я его знаю, я видел), так на наши головы посыпались ещё и неприятности, – старший Трингам болезненно усмехнулся. – Господин Магвар по факту лишил нас – меня точно – каникул, которые я мог бы провести с братом. Флетчер опять остался в почти полном одиночестве – без музыки и без друзей. Мы работали с ним на износ. Потом появились Эд и Ал – в смысле настоящие Эд и Ал, – Рассел кивнул в сторону друзей, успокаивавших Флетчера. – Благодаря им весь обман разоблачился. Нас с братом едва не убили, и убили бы непременно, если бы опять же не эти двое, но в конце концов всё закончилось хорошо, – Рассел сглотнул. – Мы… мы даже избавили вчетвером весь город от красной воды. Дальше пришлось выживать по-новому. Без Магвара и его экспериментов было лучше, но и тяжелее одновременно, физически, потому что никаких поблажек и скидок на наш возраст и нашу фамилию нам больше не делали. Потом, – Рассел тоже опустил голову и сжал кулаки. Эд, заметивший эти жесты, приподнял брови, – потом мы приехали в Централ отдать Эду запись из дневника нашего отца… Нас опять чуть не убили, приняв за Эда и Ала, но это так, чушь, моя вина, не их, и не это было самое худшее, – старший Трингам вжал голову в плечи. – Самое худшее было – когда Эд пропал без вести, а Ал потерял память, – пауза, совсем тихо: – Мы от этого долго не могли прийти в себя, особенно Флетчер. В этот момент мы с ним отдалились и замкнулись каждый в себе. Мы даже толком не разговаривали. Так, глотали разные книжки, работали в лаборатории… – он немного помолчал и вдруг горько улыбнулся. – А потом Флетчер пришёл однажды под утро в белом халате, который забыл снять. Так я узнал, что мой младший брат устроился в больницу медбратом на полную ставку… без зарплаты – за еду и опыт, – пауза. – На тот момент ему было тринадцать лет. И за следующие пять лет до нынешнего дня… он своими собственными силами прошёл путь от медбрата до главного врача страны, – шёпотом, – но кто бы знал, чего нам – ему, вернее, – это стоило. Повисла тишина, прерываемая только редкими судорожными всхлипами Флетчера. Госпожа Бугмен, поражённая рассказом Рассела, невидящим взглядом смотрела куда-то в пол. Ал, которому тихими ласковыми разговорами удалось немного успокоить младшего Трингама, отпаивал теперь друга водой, возвращённую ему Эдом. А вот сам Эд неслышными шагами подошёл к Расселу и тронул его за плечо. Тот дёрнулся от неожиданности и обернулся, в недоумении вздёрнув брови. – Вы действительно так… переживали, когда я пропал, а Ал потерял память? – карие глаза у Эда странно поблёскивали в приглушённом тёплом свете ламп. Рассел отвернулся. Помолчал. И глухо ответил: – Флетчер отдал тебе страницу с записями отца. А я попросил тебя вернуться живым, когда ты отказался от нашей помощи. Ты не выполнил тогда мою просьбу, – тягучая долгая пауза. – Переживали? Нет, Эд, мы не переживали. Мы просто винили себя в том, что это произошло. И к Альфонсу мы тогда так и не решились подойти – было стыдно и страшно. И больно – что он никого из нас не узнает, раз не помнит, по словам вашего учителя, даже тебя. Эд, тронутый до глубины души (почему-то раньше он не задумывался, как друзья пережили то, что тогда произошло), открыл было рот, но Рассел снова обернулся и, исподлобья глядя ему в глаза, добавил: – Я до сих пор ругаю себя, что не пошёл за тобой и Алом. Может быть, всё сложилось бы совсем иначе. Эдвард медленно покачал головой, но ничего не ответил. Они ещё добрых полминуты играли в гляделки, а потом, смущённо фыркнув, отвернулись в разные стороны. «Спасибо. – Сам дурак,» – вот и весь молчаливый диалог, который произошёл между ними за эти секунды. Но оба прекрасно поняли друг друга. С этого дня Эд, и без того бесконечно ценивший дружбу с Расселом, чувствовал, что к их взаимной привязанности добавилась ещё одна – какая-то необычайно и непривычно для старших лирическая – нота. – Удивительные вы дети, – наконец, подала голос госпожа Бугмен, подняв просветлевшие заплаканные глаза. Все четверо парней и сам Мустанг озадаченно уставились на неё. Флетчер всё ещё шмыгал носом, Ал не убирал с плеча Флетчера ладонь. Рассел всё ещё не разжимал судорожно сжатые кулаки, Эд всё ещё стоял за его плечом. Женщина, она же Дора, она же госпожа Бугмен, тепло улыбалась. Убедившись, что все – особенно Флетчер – смотрят на неё, она продолжила: – Мальчишки, мальчишки… отец до конца жизни ворчал при мне, что жалеет, что у него родилась именно дочка, а не сын. Конечно, он это говорил в шутку, но уж больно вы двое, – она кивнула сначала Флетчеру, а потом и Расселу, – его зацепили. Тебе правда не за что себя винить, А… Флетчер, – женщина развела руками, обращаясь к младшему. – Жизнь бывает несправедлива, и кто же знал, что ты тоже здесь, в Централе, да к тому же врач… – она помолчала. Тихо: – Папа очень часто вспоминал тебя с тех пор, как мы уехали. Мы много где бывали, пережили много взлётов и падений, у него даже были новые ученики – но никого он не вспоминал с таким теплом, как тебя. И всё вздыхал, что, мол, пропало юное дарование, жаль, что тебя рядом нет… – она потёрла раскрасневшиеся щёки. Воспоминания вернули ей живость. – И всё он пытался понять, что же, что же ему никак не удаётся ухватить, почему ты добровольно отказался от такой музыки. Он всё с этим не мог примириться, даже в горячке всё ругался то с тобой, то с твоим братом, – женщина вздохнула – и вновь улыбнулась. Только глаза у неё наполнились слезами. – А перед… совсем перед смертью… когда он перестал сильно кашлять… он как будто успокоился. Посмотрел на меня ясно-ясно, улыбнулся… и сказал: «Знаешь, Дора… – впервые меня Дорой назвал, а то всё «дочь» и «дочь», представляете? – а ведь он молодец, что не поддался на уговоры старого хрыча. И хорошо, что не стал музыкантом. Может, не стал и алхимиком – он парень сильный и умный, сам свой путь нашёл, я уверен. А всё-таки… всё-таки, чёрт возьми, жаль, что мне больше не довелось послушать, как он пиликает на скрипке!» Она не сдержалась и заплакала, прижимая вынутый из кармана маленький белый платок к глазам. Рой тут же снова наклонился к ней, бормоча слова утешения. Женщина кивала ему, глотая слёзы. Слова, слова… Что они могут исправить? Ал поднялся на ноги и протянул Флетчеру руку. Младший Трингам, не говоря ни слова, ухватился за его ладонь и тоже встал. Зачем-то кивнул и направился в глубь сцены – туда, к фортепиано, на котором оставил свою скрипку. Глаза у него были красные, но уже сухие. Рассел сам чувствовал, что его начинает мелко потряхивать. От желания разреветься, как маленькому, старшего Трингама спасала только рука Эда, лежащая на плече. С одной стороны, оба старших терпеть не могли казаться слабыми в присутствии друг друга, чтобы не давать повода для насмешек. С другой стороны – это ведь было простое человеческое «Я рядом». И от этого становилось как-то легче. И всё-таки было страшно. Страшно обернуться и увидеть отчаянные глаза Флетчера. Ещё одна общая черта, роднившая Эдварда и Рассела как старших братьев Альфонса и Флетчера, – постоянное чувство вины. Не сделал, не помог, не услышал, не поддержал вовремя… А ведь всё могло бы быть совсем иначе… – А всё-таки… а всё-таки, чёрт возьми, жаль, что мне не довелось лечить господина Бугмена – представляю, как он бы удивился! – неожиданно звонкий, чистый и почти радостный голос Флетчера эхом прокатился до последних рядов, заставив госпожу Бугмен, Мустанга, Рассела и Эда вздрогнуть и одновременно изумлённо поднять головы. Флетчер стоял посреди сцены со скрипкой, уложенной на плечо, в одной руке и смычком во второй. Синие глаза, казавшиеся из-за тёмных синяков усталости под ними ещё больше, озорно сверкали. Он улыбался. Да, через грусть, да, через боль, но – улыбался. А что ещё оставалось делать? Он покосился на Ала, стоявшего неподалёку, возле своего фортепиано. Альфонс, едва заметно дёрнув уголком губ, кивнул – мол, начинай. А я подхвачу, когда будет нужно. Младший Трингам снова повернулся лицом к залу, взглянул в глаза Доры и смело весело крикнул – так, словно обращался к многочисленной толпе: – Да, жаль, – потому что сейчас в этом зале собрались все самые дорогие мне люди, которым я обязан всем – жизнью, счастьем, алхимией, музыкой и медициной… И только вас, господин Бугмен, тут не хватает! – чувствуя, что голос начинает срываться, а к горлу опять подступает ком, Флетчер тряхнул головой, зажмурился, выпалил: – А всё-таки – послушайте! – и, вскинув смычок, «резанул» им по струнам. Говорят, скрипка – инструмент дьявола. Тартини и Паганини даже обвиняли в том, что они заключили сделку с нечистой силой. Но они и выглядели как дьяволы, особенно Паганини, – бледный, высокий, худой, с развевающимися длинными чёрными волосами… Времена охоты на ведьм прошли. А алхимики – люди, которые не верят ни в дьявола, ни в бога. И всё-таки… всё-таки все присутствовавшие в зале чувствовали, что свершается священнодействие. Потому что сейчас на скрипке играл не дьявол, а ангел – и было в этом что-то неправильное. Что-то завораживающее. Что-то волшебное. Что-то от рождественского чуда. Рассел опустил голову и улыбнулся сам себе через затуманившие глаза слёзы, которых он теперь совсем не стеснялся. Сегодня можно. В конце концов, 27 ноября для него всегда было чудом. 27 ноября 1903 года родился Флетчер. И этим всё сказано. Ал не стал вмешиваться. Если кто и умел понимать чудеса и чувствовать, когда им не надо мешать, так это он. Он даже опустил глаза и улыбнулся, водя пальцами по крышке фортепиано и думая о своём. А именно о том, что только такой музыкой и можно передать всё, что чувствует человек в подобные мгновения. Например, жгучую благодарность за то, что в мире есть такие звуки. И за то, что у него, Альфонса, есть такой друг, как Флетчер. Эд в это мгновение не думал вообще. Он, как и его брат, не смотрел на Флетчера – только прикрыл глаза и растворился в мелодии. На уровне биения сердца, на уровне пульсации крови он понимал всё, о чём она ему говорила. Он понимал её до рези в груди, до боли в висках, понимал невысказанную боль и тоску, понимал жгучую вину и острую благодарность, понимал надежду и веру. Он знал, просто физически, на уровне ощущений знал, через что сейчас проходит Флетчер – потому что сам через такое же проходил. И знал, что Ал и Рассел сейчас чувствуют себя так же. Они четверо были удивительно похожи – внешностью, судьбой, характерами, мироощущениями… И эта музыка – нет, эта музыка – она их окончательно роднила. Госпожа Бугмен плакала, но уже безмолвно. Она молча смотрела на худенькую фигурку Флетчера, с головой ушедшего в свою музыку, в свой инструмент, и по её щекам катились слёзы. Ведь говорят же, что музыка – то немногое, что осталось людям на земле от рая. Но если это так, то те, кто уже не на земле, тоже её слышат? Дора в это не верила – она это знала. Знала, что её отец слышит. И он счастлив. И, может быть, даже придёт к ней сегодня ночью – попрощаться. Ведь она так ждала его появления во сне каждую ночь после похорон. Всё не могла его отпустить. А сегодня – сегодня наверняка случится чудо. Да что там, оно уже случается. Случилось. Рой Мустанг, фюрер и отец, чувствовал себя скорее сторонним наблюдателем – воистину зрителем, смотрящим потрясающий по красоте и художественной силе спектакль, после которого хочется не аплодировать, а встать и молча поклониться артистам в ноги. Только всё это была не игра – а взаправду. Действительно. Актёры были не актёры, а живые люди. Эмоции были не нарисованные, а настоящие. Мустанг всегда с недоверием относился к аристотелевской теории катарсиса. Ну что это значит: «искусство приносит радость и облегчение после страдания, от самого страдания»? Чушь ведь, нет? Оказывается, нет… И сейчас, глядя на заворожённые и просветлённые лица всех своих мальчишек – тех самых мальчишек, которые рано лишились родителей, тех, которые прошли через персональный, личный для каждого из них ад, тех, которых пришлось «отогревать» и «оттаивать» не день и не два, чтобы они все начали улыбаться и шутить, тех, к которым он действительно всем сердцем был привязан и которых любил не меньше, чем свою родную маленькую дочку, – глядя на их лица, он сам начинал понимать, что способна делать с людьми музыка. И почему взрослые, у которых есть свои взрослые уже дети, порой бывают ужасно сентиментальны. Когда Флетчер закончил играть, никто не стал аплодировать. Это было излишне. Младший Трингам стоял с низко опущенной головой и смотрел, как маленькими кружочками темнеет от его слёз деревянный пол под ногами. До тех пор, пока за его спиной не раздалась другая – не менее красивая и трогательная – мелодия. Но уже исполняемая на клавишах. Флетчер, не оборачиваясь, выпрямился и вновь уложил скрипку на плечо, и вновь взмахнул рукой над струнами. Только это и спасало. Этот транс, это не-здесь, романтическое dahin, dahin – туда, туда – только благодаря этому он держался на ногах. В какой-то момент Флетчер краем глаза заметил, что мимо него кто-то прошёл, но поворачиваться не стал – не смог бы, даже если бы хотел. В голове было пусто и тяжело. Но когда последняя нота затихла под потолком, без всякого предупреждения и объявления войны «грянули» две гитары. Младший Трингам и младший Элрик, не сдержавшись, всё-таки обернулись. Так и есть: старшие уселись спиной к спине на стол, опустили головы так, что за светлыми чёлками не было видно их глаз, и, самозабвенно перебирая пальцами одной руки по грифу – Эд левой, Рассел правой, - с размаху, отбивая пальцы второй руки, буквально «рвали» металлические струны – Эд стальной правой рукой, Рассел обычной, левой, с загрубевшей от игры кожей на кончиках пальцев. Флетчер шмыгнул носом, рукавом стирая слёзы с щёк. Ал зажмурился и плотно сжал губы. Да. Старшие тоже умели доводить до пресловутого катарсиса… А потом они играли уже все вместе – вчетвером. Потом по двое – Эд и Ал, Ал и Рассел, Эд и Флетчер… Наконец, Рассел и Флетчер. Когда эти двое играли цыганскую венгерку, у обоих бешено колотились сердца. Они периодически поглядывали друг на друга и радостно, недоверчиво улыбались. Эд и Ал только одобрительно хмыкали. Им было знакомо это единение – когда играешь одну мелодию на разных инструментах с человеком, с которым прожил всю жизнь. Для Трингамов это было в новинку. Но им так понравилось и они так хорошо чувствовали темп и мелодию, словно синхронизировавшись, что под конец по их горящим синим глазам можно было понять – это далеко не разовая акция. Потом опять играли вчетвером, потом по одиночке, потом по трое, опять по двое, опять вчетвером… Это был изматывающий музыкальный марафон. Внезапный концерт-импровизация без пауз и передышек. Музыканты и слушатели, зрители – все очень устали. Но усталость от счастья и душевного спокойствия была дороже в кровь стёсанных пальцев и слипающихся глаз. После сытного праздничного ужина, который ждал молодых людей дома у Мустангов (и на который пригласили, разумеется, и госпожу Бугмен, не сумевшую отказаться), уже проваливаясь в крепкий и глубокий сон, едва его голова коснулась подушки в спальне для гостей, где обычно и ночевали все четверо, Флетчер успел ещё раз подумать, что это был лучший день рождения за все восемнадцать лет его жизни.