Satriecoši

В больницу они все же идут. Благодаря сестре Ивана. Удивительно, но он звонит ей первый. Сначала они беседуют нормально, а потом Иван переходит на крик. Надрывается прямо, по комнате ходит туда-сюда, то накручивает на палец ниточки белого, потерявшего цвет шарфа, который зачем-то носит всегда, то сжимает его до побелевших костяшек. У Райвиса мелькает беспокойная мысль, что «Иван 2.0» теперь активизируется и в дневное время суток. Но взгляд соседа полон тревоги, а не пустоты, и Райвис немного успокаивается. Он не знает, что случилось, и знать не хочет, если честно. Наверное, Ивану поведали страшную тайну, что он приёмный и происходит из семейства собачьих (иначе как объяснить странное желание слюнявить чужие лица?). Райвис не различает голос, пока сестра Ивана не начинает кричать в ответ. Младшая так никогда не делает — только бормочет невнятное, если что-то не устраивает, но с братом все равно соглашается. Значит дело они имеют с Софьей Васильевной. Софья, в отличие от Натальи, терпеть не станет (хотя спорно, конечно, учитывая, сколько она Ивана терпит) и мигом дать воспитательный подзатыльник. По воздуху, как минимум. Приезжает она ещё реже, чем младшая (раз в месяц, а то и в год), и общаются они с братом чаще по телефону, если общаются вообще. Софья кажется мягче, тише, и это представление и ошибочно, и нет одновременно. У Райвиса в памяти до сих пор всплывает её серьёзный тон, а потом и не менее серьёзная звонкая пощечина во время их ссоры. Контраст между изначальным «Ванечка, немедленно прекрати», с которым она приходит, и конечным «Иван Брагинский, заткнись и не позорься» просто поразительний. Райвис даже восхищается ей. Будь у него такой брат, он бы к нему на пушечный выстрел не подходил. Он бы сменил фамилию, имя, внешность, страну и, желательно, мир. И уж тем более не возился бы с ним, как с ребёнком. «Большой ребёнок», пожалуй, единственное верное описание для Ивана. «Большой собако-ребёнок». Райвиса невольно передергивает, едва он представляет эту адскую смесь. Он не лезет в семейные разборки, как в любые разборки, не связанные с ним, Толисом и Эдуардом (и немного Альфредом). Райвису не интересно выискивать причинно-следственные связи, разгадывать, как, когда и почему, видеть цельную картину с разных сторон и прочее. Он хочет жить спокойно и ни о чем не думать, потому мышью сидит на кровати, стараясь листать лекции и не вслушиваться в чужой разговор. Иван поворачивается к нему внезапно, будто монстр в дешёвом хорроре. Останавливается, трубку кладёт и приближается, нависая огромной скалой. Судя по виду побитого щенка, подзатыльник Софьи до него долетел. Райвис сжимает тетрадь, сжимается весь, как пружина, словно в размерах уменьшается, и слегка вздрагивает, от неожиданности скорее, стоит Ивану произнести слишком громкое, слишком приторно-ласковое: — Райвис. Настолько сладко, что аж скулы сводит. Иван порой не видит границ. — Ч-что? — Я решил, что нужно найти врача. Решил он, как же. Самостоятельный какой. Райвис не понимает, как мог раньше верить подобному. Это как верить человеку, который говорит, что у него все хорошо, и выглядит, как Иван. А Иван выглядит словно его убили в ближайшей подворотне, воскресили, переехали грузовиком, снова убили и так до бесконечности. В общем, не очень опрятно, чисто и свежо. Он долгое время не мылся толком и ходил оборвацем, пока Софья и Наталья не нагрянули с внезапным визитом. Теперь он хотя бы умывается. И то хорошо. Райвис почти не осуждает. У него тоже бывают моменты, когда трудно обыденные вещи делать. Просто у Ивана эти моменты тянутся на протяжении двух лет, с самого поступления, периодами пропадают да проявляют вновь. У Ивана мешки под глазами, пальцы будто поломанные и одежда — не одежда, а тряпье, заношенное до дыр. Райвис зашивает её иногда, когда сил уже нет смотреть. А Иван шутит, что зашивают его самого, хрустит своими ужасными поломанными пальцами и обещает когда-нибудь показать свое сердце. Просит не пугаться, если оно неожиданно выскочит из груди во время пар или в общежитии. Мол, бывает. Контролировать не может, оно случайно выпадает, но обязательно достанет. Ради Райвиса. Чтобы тот полюбовался и в коробочку положил. Как подарок. Райвис никогда не отвечает. Не представляет, что отвечать. Но Ивану и не нужен его ответ. — Здорово, в-ваша сестра приедет? — Нет. Представляешь, она к свадьбе готовится, так радостно мне рассказывала! К себе в Одессу приглашала, обещала фото прислать. Тебя тоже пригласили! Райвису нравится ловить его на лжи. Нравится задавать вопросы и наблюдать, как Иван (исключительно первый) пытается вывернуться и оправдаться (и почти всегда получается. Ложь — его язык. Латыши говорят на латышком, русские — на русском, а Иван — на языке вранья). Нравится подыгрывать, выдумывая ещё большую чушь, и ждать, что тот скажет. Подхватит ли или пойдёт в отступление, бросив что-то вроде «Тебе показалось» или «Ты меня неправильно понял»? Реакция всегда разная. Но сейчас Райвис смотрит на подрагивающие губы, лицо, не выражающее ничего, точно из мрамора высеченное, и прикусывает щеку. Чтобы не спрашивать, как Софья может готовится к свадьбе и приглашать в Одессу, если, по словам Ивана, вышла замуж буквально три дня назад и вообще живёт в Оттаве. Очевидно, короток век молодости и любви. — Я обязательно п-приду. — бормочет он, и Иван отчего-то улыбается. Не как обычно, а легко, радостно, будто мальчишка, получивший мешок конфет. — Неужели вы справитесь один? — Конечно, нет. Райвис ведь обещал мне помочь! Райвис об этом секунду назад узнал. Непонятно, когда во вселенной Ивана он успел что-то там пообещать. Стоит возразить твёрдо «Ничего я вам не обещал, лечитесь сами», но Иван обидчивый и злопамятный до жути, а Райвису проблемы не нужны. И вместо того, чтобы справедливо возмутиться, он утыкается лицом в тетрадь и обречённо-устало вздыхает. Улыбка Ивана становится шире. Он наклоняется ниже, наваливается телом всем, весом не маленьким далеко, о шею носом трётся, как спепой котёнок. Райвис пискнуть не успевает — оказывается в медвежьих обьятьях, в хватке мёртвой. Не двинуться, не выбраться. Он елозит протестующе, пытаясь вырвать крупинку свободы. Иван протест всерьёз не воспринимает. Сжимает крепче, тянет елейным голосом: — Я так счастлив, что Райвис меня любит. Потом он скажет, что врач его совершенно не понимает и нужно найти нового. Потом он будет говорить, что имел ввиду совсем другое, а врач отказался помогать ему сам. Потом он снова вернётся в начало, чтобы буянить по ночам и мешать соседям. Но это — потом. А пока Райвис, смирившись со своей судьбой, жмурится от его прикосновений и в общем-то не жалуется.