Мне (не) приказали (лю)убить

После дней, наполненных погонями за убийцами, пребывание в собственном родном доме внезапно становится не столь привлекательным, как когда-то в детстве. Однако, вероятнее всего, проблема состоит даже не в том, что, зайдя в холл пару дней назад меня встретил знакомый запах ладана и отдушины могил, а внутри ничего не успело поменяться кроме весьма назойливых родителей, желающих знать всё произошедшее в наиболее кровавых подробностях, а то, что внутри давно обжитых стен нечем заняться, что для меня весьма нехарактерно. Роман дописан, и, хотя существует завязка на продолжение, желание садиться вновь за печатную машинку отсутствует. Сперва следует создать план дальнейшего сюжета и уже потом, точно плоть на кости нанизать всё остальное. Пока что же у меня имеется лишь костный мозг, которого недостаточно. Задание на каникулы оказалось весьма посредственным и уже выполнено, тем более, что по понятным причинам та же ботаника осталась ни с чем. Всё же мисс Торнхилл не может выдавать домашнюю работу находясь за решеткой и не будучи более преподавателем. Это состояние выводит меня из себя. Потому что на самом деле мне не хочется ни прогуливаться по тёмным аллеям, пытаясь представить, что где-то на одной из них могло бы произойти убийство, которое пришлось бы раскрыть главной героине, не хочется проводить бессонные дни и ночи лёжа в гробу, смотря в потолок, искать в лесу недавно умершую живность, которую можно было бы задействовать в таксидермии, но ещё больше я не желаю говорить с отцом и особенно матерью. Они думают, что знают, что со мной происходит, стремятся помочь в своей предугаданной манере, но на любые их жалкие попытки свести тему к тебе, Тайлер, я предпочитаю удалиться. Потому что тебя и так слишком много в моей голове за последние дни. Ты в десятках и сотнях миль от поместья Аддамсов, но умудряешься лишить меня всего того, чем бы я могла заниматься в своё абсолютно свободное время, не обременённое ни скучными уроками, ни назойливым социальным взаимодействие, ныне сведённым разве что редким вопросам «как дела?» написанными Ксавье и кучей текста Энид, в которых та обсуждает новые фильмы, сериалы и последние сплетни, после которых предлагает наведаться к ней в Сан-Франциско. Я редко отвечаю, а ещё реже мои сообщения состоят более чем из пяти слов. Вероятно, если бы я согласилась на её предложение, то неугомонный нрав соседки точно смог бы вытеснить мысли о тебе, но мне довелось видеть её семью на родительском дне. Я бы предпочла избавить себя от пытки в виде пребывания в компании стаи молодых оборотней пубертатного периода и младше, лучше всё же пытаться выкинуть тебя из головы в тишине. Несмотря на тот факт, что твой иллюзорный фантом — лишь моя фантазия, она назойливая, точно таракан. Жаль только, если бы подобное было сказано мною вслух, то оказалось бы лишь повторением твоих слов, что должны были быть оскорблением, брошенным мне прямо в лицо в последнюю встречу. Опять думаю о тебе слишком много, но ты не заслужил. Пока что ты должен отбывать своё наказание за ложь, за то, что играл со мной, но Тайлер, мы с тобой ещё не договорили. То, что тебе сказали, что я мертва вовсе не значит, что мы обоюдно друг от друга отделались. Пока что я стараюсь игнорировать твоё существование где-то там, на расстоянии, у меня всё же каникулы, и даже преследователь не подаёт признаков своего присутствия. Не отправляет фотографий и стикеров в мессенджере, видимо, тоже решил пока взять отгул до нового семестра. К сожалению, моя жажда делать что-то, восполнить то, что ты из меня выел своим предательством и исчезновением, из повседневной жизни, приводит меня к весьма неожиданной покупке, неожиданной от того, что впервые оформляю что-то через интернет-магазин. С системой банковских карт я так и не разобралась, потому, когда на пороге нашего особняка появляется пара курьеров, несущих гигантскую посылку, что чуть не падет на пол при виде Ларча, все полторы тысячи отдаются наличными. В том, что я вожусь с механизмами нет ничего удивительного: все самые лучшие пыточные инструменты, завязанные на механике и электрике, создаются только своими руками. Их не продают в обычных супермаркетах, а добраться до нужных в моём детстве было мало возможностей. Разве что только попросить заехать по пути к родственникам из штата Мен. Потому, вскрывая принесённый Ларчем короб и начиная собирать механизмы отец лишь восхищённо глазеет на то, как я всего лишь орудую отвёрткой, не глядя в инструкцию, а мать говорит, что новые хобби могут пойти на пользу. К вечеру, при свете зажженных свечей люстры и канделябров, посреди кухни уже стоит большая, чёрная кофемашина, прогоняющая через себя воду, в которой наверняка всё ещё должен чувствоваться технический привкус. Ничего необычного, но сердце уже трепещет, хотя я ещё даже не обжарила для неё зёрна. У нас конечно была уже другая, но мне нужна была точно такая же, как во «Флюгере», та же модель, только чёрная. Не хватает мне ещё глядя на цвет жженной карамели каждый раз думать и нелепо надеяться, что ты вот-вот здесь появишься, чтобы сварить мне тот самый эспрессо. Это невозможно. Однако душу прогрызают земляные черви, желая добраться до мозга. Только вот по опыту ясно — доверять сердцу, душе, чутью или чему-либо столь эфемерному нельзя. Всё, что в них рождено должно оставаться там же, чтобы сие придатки не повлияли на разум. Потому, всё, что я себе пока позволяю, так это заняться зёрнами, чей запах начинает перекрывать аромат ладана и пыли, постепенно доходя до степени венской обжарки. Во «Флюгере» вы подобным не занимались, но от тебя всё равно всегда чутка исходил этот горький запах. Въелся в одежду и волосы, но он тебе очень шел. Наверняка сейчас от него не осталось и следа. Кофе в полночь — наверное такое можно счесть романтикой. Тем более — за окном ухмыляется серп луны, а голые ветви высоких вязов под окном, скребутся о стекло точно когтистые лапы монстра, желающего проникнуть в особняк. Больше никаких других звуков, но этот напряженный, настойчивый скрежет помогает отвлечься, точно музыка, только смычки и струны у того исполнителя все испорчены. Потому, кофемолка кажется особенно громкой, режущей слух. Звук измельчения зёрен к сожалению, совсем не похож ни на испорченный альт, ни на дробящиеся в пыль кости. Но без него невозможно продолжить дальше. В отличие от отца я предпочитаю напиток, напоминающий собою концентрированные страдания мучающихся в аду душ, нежели закуску, от которой по всему рту остаются мелкие жесткие крошки. От чашки, и спекающейся в неё жидкости идёт густой пар. Тот походит на стелящийся через небо Млечный путь, когда беру её, наполненную четырьмя порциями эспрессо, кажущимися чернилами в столь же чёрной фарфоровой чашке. Даже не принюхиваясь аромат бьёт в нос, должно быть хорошо, я сделала всё также, как и ты, когда возился за стойкой, но… Не то. Почему? Совру, если скажу, что не знаю. Мне всегда казалось, что кофе горький, терпкий, обжигающий. Что в нем на самом деле нет ничего приятного, что люди его пьют в качестве лёгкой пытки, существование которой отрицают. Однако, сравнивая этот аромат с тем, что ты варил во «Флюгере» кажется, что… тогда в нем присутствовала неуловимая сладость. И то были не ваши сиропы и корица, а только то, что мог предоставить именно ты. Сбитые улыбки и волнение. Как же я отвратительна, слишком много сантиментов. Все свои мысли о тебе хочется сжечь, потому надеюсь, что совсем не тот на запах, и наверняка вкус, эспрессо их растворит в себе, дав остаток ночи провести за новым хобби, потому делаю глоток, не обращая внимания на то, как горячая жидкость опаляет слизистую, потому предпочитаю со льдом. Чашка выскальзывает из рук, летит вниз, разбивается в дребезги о мрамор, на котором почти не видно тёмной, почти чёрной лужицы, в которой, точно рифы торчат острые осколки. Я их не вижу. Вместо этого разум улетает, а на его место приходит видение. И не нужно сомневаться, о ком оно.

***

Вокруг множество людей, большая часть которых одета в повседневную одежду, ничем не выделяющуюся. Сложно так сказать, все ли они цивилы, но что-то подсказывает мне, что так и есть. Наверняка совершенно нормальными здесь являются и люди в тёмно-синей форме, с перекинутыми через плечо автоматами, готовые в любую секунду к действию. В центре зала трибуна, лично мне не приходилось видеть подобную, но совсем в другом месте и судья сидел за ней тоже другой, хотя в них обоих есть кое-что общее — сморщенные, точно лежавшие несколько лет мумии и смотрящие волком, хотя такого взгляда от них ещё нужно добиться. Обычно его удостаиваются те, у кого не должно остаться ни единой надежды избежать наказания. Потому что взор всех присяжных в зале прикован к решетке, по бокам от которой стоит охрана. Охраняющая их от тебя. Руки скованы тяжелыми наручниками, соединёнными цепью, каждое звено которой сойдёт за браслет. На шее скоба-ошейник, соединяющаяся с остальной конструкцией, цель которой — остановить тебя. Хотя, я уверена, что у тебя нет ни шанса на обращение: взгляд мутный, расфокусированный. Тебя накачали препаратами так, что наверняка даже не понимаешь, что вокруг происходит. Наверняка потом будут волочь едва ли не по полу, чтобы затащить обратно в фургон. Шерифа Галпина так сразу и не приметишь без его формы и значка. Удивительно, что он тоже здесь. Смотрит с отчаянием, потирая глаза. Похоже, что как бы далеки вы друг от друга ни были, он всё же тебя любит. Даже зная, что ты монстр, чьих жертв тот находит растерзанными в лесу. Удивительно, что именно твоего отца сейчас я понимаю лучше всех других присутствующих, хотя, не могу сказать, что, видя происходящее чувствую тоже самое. Ты в цепях. В данный момент мне бы это даже понравилось, если бы твой разум был чист. Препараты точно приглушают не только ощущение собственного тела, но и мысли. Мне бы хотелось, чтобы ты видел и слышал происходящее. А ещё лучше, чтобы видел меня. К сожалению, это было бы в любом случае невозможно. Правда, я могла бы выступить свидетелем, только похоже, что решили позвать только напрямую пострадавшую сторону. Родственники каких-то убитых тобою цивилов и только. Всегда так, если обвинять, то изгоев, не давая шанса им оправдаться. Потому у нас свои скрытые методы, основанные в первую очередь на связях. И, могу поспорить, родители убитых тобою парий приложили руку к вынесению твоего приговора: — Тайлер Галпин признан виновным в убийстве и причинении умышленного вреда шестнадцати людям и приговорён к пожизненному лишению свободы в исправительной колонии особого режима. Кажется, в этот момент ты всё же окидываешь зал едва осознанным взглядом. Наверное, даже до тебя дошел смысл сказанных слов. И, если в твоих зелёных глазах тлеет разве что обречённость и отречённость, в купе с презрением к каждому, кто смотрит на тебя также, то я же ощущаю нарастающий в груди гнев, что хочет обломить стальные прутья решетки. Я рассчитывала, что тебя должны будут отправить в лечебницу. У тебя ведь много смягчающих факторов: несовершеннолетний изгой, не знавший о своей сущности и попавший под чужой контроль, который даже простым влиянием назвать сложно. Нельзя назвать невиновным, но ведь ты был орудием. Ах да, о хайдах мало известно. Тебя боятся, тебя хотят запереть навсегда и долго изучать, тебе хотят отомстить. Я тоже этого хочу, но для этого ты должен быть рядом. Стук судейского молотка выбивает из иллюзии, точно чужие руки из-под толщи воды, и последнее, что удается заметить, как это твои зелёные глаза, скользят мимо меня.

***

— Тебя посетило видение, Уэнсдей, — раздаётся со стороны голос матери, та не беспокоится, лишь смотрит с интересом, поднимая с пола чёрный черепок одного из её сервизов, на котором не видно возможных остатков. Гадание на кофейной гуще точно не конёк нашей семьи. — Что-то интересное? Стоит нашим глазам встретиться и появляется стойкое чувство того, что она уже всё знает. Читает книгу, на обложке которой написано «Уэнсдей Аддамс», а белыми чернилами по угольной бумаге выведена вся моя жизнь и даже те моменты, о которых она знать не должна, но может. Не хочется признавать, что мы с ней весьма похожи, хотя бы имеющимся даром. — Не особо, — отмахиваюсь, делая вид, что увиденное меня не беспокоит, однако кажется, что мои онемевшие мышцы лица всё же едва различимо искажаются, хотя я этого и не чувствую. Всё потому что ты появился в видении, снова, как пару дней назад. Вызвал эмоции. Теперь же, мне нужно дать им выход, обратив порывы души в разум. Холодный и расчётливый. Другой нам не поможет. До конца каникул остается еще три недели и мне теперь точно есть, чем заняться. Правда, жаль, что каждая новая чашка эспрессо вызывает видения о тебе, томящемся в камере. Это отвлекает. Потому, приходится перейти на капучино с солёной карамелью. Все, кроме матери, видя, как я добавляю в кофе молоко и сироп думают, что я погрузилась в глубокую депрессию, раз пью его взаперти в своей комнате абсолютно одна. Только еще больше никто всё это время не видит Вещь и не слышит стук пальцев по клавиатуре смартфона.

***

Честно сказать, я ожидал худшего. Не знаю, может быть на меня так подействовали десятки просмотренных фильмов или же понимание того, что серийному убийце точно не дадут пару условных лет, даже с учётом того что я несовершеннолетний, но в голове рисовались совсем иные картины при фразе «исправительная колония особого режима». Будто бы я буду заперт в камере, похожей на аквариум, отделанный под пещеру как Ганнибал Лектор, или же всё время в смирительной рубашке, неспособный даже сдвинуться с места. По итогу всё оказывается иначе, да ещё весьма внезапно. Потому что с того момента, как мы отъехали несколько миль от «Джерико» и вплоть до появления на скрипучей кровати, всё также в кандалах и капельницей, подающей транквилизатор в вену, я едва ли что помню кроме фургона, военных, какой-то серой комнаты, за которой последовал переполненный зал суда, на котором всё, что мне удалось услышать, так это приговор. И последний раз увидеться с отцом, так ничего ему и не сказав. Хотя, что мне ему говорить? Извиняться? Не имею никакого желания. Даже сейчас все те убийства мне не кажутся неприемлемыми. Может быть мерзкими, кровавыми, аморальными. Я понимаю всё это головой, как человек, писавший тест по конституции США и уголовному кодексу. Но для «меня» в том нет ничего «неправильного», того, из-за чего мне стоило бы валяться в слезах и молить о прощении. Всё, что меня беспокоило, пока я был почти без сознания — беспомощность и кипящая в груди ярость, которую было сложно утихомирить. Видимо, хозяйку тоже схватили. Не мудрено, раз Уэнсдей выжила. Ты молодец. Засадила обоих за решетку. Я очнулся всего пару дней назад. Точнее, как сказали смотрители — дозу транквилизаторов уменьшили, потому что я перестал пытаться обратиться каждую секунду. Не знаю даже, хорошо ли то, что мне перекрыли дозу веществ, что помогала раствориться, ни о чем не думая и не понимая, только лишь чувствуя нарастающие вспышки гнева. Потому что тогда я не думал о тебе, Уэнсдей. Теперь же, твой неосязаемый образ преследует меня каждую секунду, а твои огромные кукольные глаза, будто бы неизменные, чудятся, стоит прикрыть веки. Блестящие, чёрные, осуждающие. Ненавидящие. Да, это правильно — ненавидеть меня. Потому что я монстр и предатель, вредивший тебе и твоим друзьям. То, что мне отдавали на то приказы абсолютно ничего не значит. Потому что я не чувствовал и до сих пор не чувствую, что совершал что-либо через силу. В моей одиночной камере темно — только включением и отключением света можно понять, наступило ли утро, потому что окон нет. Только блеклое белое помещение, в котором совершенно исправно работает лампа, в одном углу стоит унитаз, а в другом эта несчастная кровать, на которой я то и дело, что отлёживаю себе спину, потому что кандалы слишком тяжелы. С ними даже не походишь больше пяти минут. Не знаю даже, смог бы разорвать их в форме хайда. Тот силён, но ведь они созданы специально для таких монстров, как я — умеющих обращаться в чудовищ. Да, всё-таки я монстр в худшем из существующих смыслов. Но знаешь, Уэнсдей, я этим горжусь. Потому что я таков и мою натуру ничего не изменит. Хотя, может быть, если бы мне отдала приказ хозяйка, я бы и стал другим. Только вот каким? Добрым и пушистым? Вдруг меня пронзает мысль, заставляющая сесть, гремя цепями, что эхом отдаются в четырёх стенах. Что-то явно не так. Я думаю о ней, о Лорел и… мозг не пытается извернуться, будто бы перестраиваясь под другую манеру мышления. Это странно, как и то, что я думаю о ней как о Лорел Гейтс. Такого никогда не было с тех пор, как она была ещё незнакомкой, что не истязала меня в пещере. Влияние долгого расставания? Или что? Твои проделки? Но ты бы не стала ничего для меня делать. Ты думаешь о себе в первую очередь. Я давно с этим смирился, мне это легко далось. Потому что в моей натуре больше нет места жизни для себя. Лорал, став хозяйкой, стала будто бы частью меня самого, поддерживающей в рабочем состоянии. Я был уверен, что нуждаюсь в ней… хотя нет. Я нуждался не в ней. Мне нужен был тот, кто сможет держать поводок. В таком случае, что со мной не так? Не могли же ведь оборвать связь, ничего необычного не происходило, меня лишь травили, чтобы не вырывался, а сейчас делают принудительные инъекции два раза в день. Суть в них. Или в тебе Уэнсдей? Я не перестаю думать о тебе, представлять, что бы ты делала, окажись рядом. Пытала бы, используя те пилы и молотки? Заставила бы молить о прощении? Может быть даже убила бы? Я согласен на всё это, хотя, находясь в одиночной камере тюрьмы для изгоев, у меня нет никакого желания разбить себе голову о крашенные в белый стальные листы, которыми обиты стены. Но для тебя я бы согласился. В груди пустота, ярости нет, но там тоска, которая так отчаянно перемежается с будоражащим нутро чувством, которое можно сравнить с приливом энергии, неожиданным и внезапным, во время которого ты можешь заняться самыми неожиданными для себя вещами, хотя на самом деле мне сложно даже руки задрать без ощущения, что вяло текущая по ним кровь и вовсе не остановится. Совсем скоро должны подать ужин, выглядящий не лучше содержимого чьего-нибудь разодранного желудка, и мне кажется, что крошечное окошко в двери вот-вот распахнётся, чтобы явить весьма неаппетитное зрелище, но спустя несколько секунд понимаю: шум точно раздаётся не из-за двери. Он ползёт где-то по стенам и потолку, заставляя оглядываться по сторонам, чувствуя, как от неизвестности сердце начинает биться чаще. В итоге, звук застывает под потолком, а глаза находят его источник — узенькая шахта вентиляции, по которой, не исключено, что могут или даже и так подают какие-нибудь газы. Однако решетка начинает трястись, а клацанье и шуршание усилятся, пока та наконец не вылетает, стукаясь о железную грядушку вместе с явившимся из неё гостем. — Вещь? Спрашивать нет смысла, конечно же это Вещь. Не знаю, существуют ли в мире иные обрубки человеческих рук, но лично знаком только с одним. Кроме того, новый шрам прямо по середине ясно дает понять, что ошибки быть не может. Тот разводит свои пальцы и чутка отряхивается, немного напоминая собой собаку, но по этому поводу я молчу. Не хочется вновь в свой адрес получить весьма выразительный жест. Тем более, я рад его видеть. Может быть он не может говорить, но даже такой собеседник лучше, чем молчать уже которые сутки подряд. — Что ты здесь делаешь? — пододвигаюсь ближе, озираясь на глазеющую за нами в углу камеру, на которой происходящее должно быть прекрасно видно, но немой собеседник лишь отмахивается, показывая, что мне не стоит об этом беспокоиться. Тот выглядит весьма недовольным, но в итоге кидает на кровать крошечную бумажку и огрызок карандаша, сжавшись в кулак и постукивая большим пальцем. Не знаю, как, но я, кажется, начинаю его понимать. — Если тебе интересно, то тебя пырнул не я, а Лорел. Пройти на территорию «Невермора» конечно легко, но пробраться в общежитие гораздо легче просто живя в нем и имея ключ от спален, ты так не считаешь? — спрашиваю чутка надменно, потому что это вроде как очевидные выводы и, если ты о них не догадывалась, то я должен усомниться в твоей компетентности, правда не знаю, на роль кого. Детектива? Автора детективов? Вещь кажется всё ещё недовольным, но я раскрываю отданный мне клочок бумаги, чувствуя, как колени трясутся в предвкушении. Это ведь должно быть послание от тебя, иначе и быть не может. Гневается? Жалеет о поцелуе? Или может быть даже… придумала план побега чтобы… чтобы что? Этот вопрос проворачивается в голове ржавыми шестерёнками, каждая из которых не желает работать, сколько ни дави. Только вот лист пуст. — Это какая-то шутка?! Похоже я врал самому себе считая, что во мне не осталось ни капли ярости. Несколько точно имеются, и они замешиваются в бешенство, из-за которого едва сдерживаю себя от того чтобы начать обращаться или хотя бы швырнуть Вещь в стену, передав тем самым тебе пламенный привет. Хочешь поиграться не с моими действиями, так чувствами? Плохая идея, когда рядом твой друг. Однако, спустя ещё пару секунд томительного ожидания, выдерживаемого Вещью, тот становится на обрубок и, как в нашу первую встречу, являет надпись, написанную на ладони. «Как ты себя чувствуешь?» Из груди вырывается чуть истеричный смешок, который разве что в смех не перерастает от абсурдности ситуации. — Она что, серьёзно? «Как я себя чувствую?», забота обо мне точно не её забота, — отбрасываю бумажку в сторону, но Вещь разве что не цыкает из-за отсутствия рта, и спешит подобрать улику, вернув её обратно на кровать, надеясь, что я всё же что-то напишу. — Она забыла, что я сделал?! Или хочет поиздеваться? — фыркаю, смотря на своего гостя с глубокой неприязнью, что так отлична от первой моей реакции. Кажется, я тогда был рад. А сейчас что? Обижен? Тайлер, когда ты вообще в последний раз на кого-то обижался. Когда, ты, Уэнсдей, позвала на бал Ксавье? Наверное, так и есть. — Убирайся. И мусор с собой прихвати, — киваю на оставленные на кровати карандаш и бумагу. — Ах да, можешь передать своей хозяйке, что у меня всё прекрасно. Смертной казни пока не ожидаю. «Хозяйке» отдаётся во мне чем-то мутным, как и вся ситуация в целом. Вещь раздраженно бьёт пальцами, явно сожалея, что шею и так уже перекрывает огромная скоба, после чего тот слишком ловко для одной лишь пятерни умудряется закинуть карандаш и скомканную бумажку обратно в вентиляцию. И только задумываюсь, как он сам туда попадёт, как я уже отряхиваюсь, пытаясь скинуть с себя внезапно прилипшую клешню, перебирающую своими пальцами точно тарантул своими ножками. Только вместо попытки моего убийства, он лишь совершает невиданный кульбит в дыру под потолком, оставляя меня одного, с валяющимся на кровати небольшим квадратиком решетки, которую всё же следует поставить на место, надеясь, что без болтов она всё же продержится. — И что это сейчас было? Не понимаю. Не понимаю, почему сюда явился Вещь с твоим не имеющим смысла посланием, не понимаю, почему я вдруг на него взбесился. Почему я надеялся нутром, отрицая головой возможность, что ты решишь меня вытащить. Вероятно, проблема в том, Уэнсдей, что мне тебя не хватает. Твоего мрачного образа, о котором сейчас остаётся лишь мечтать, вместе с тем надеясь, что на самом деле я тебя не увижу. Мне хотелось тебя убить, во мне просыпалась ненависть, хотя нет, мои чувства были гораздо глубже, но вместе с тем проще. Я просто желал тебя, что бы ни случилось. Чтобы ты была мне больше, чем другом, чтобы если тебя настигнет смерть, то от моих рук, если твоему телу придётся гнить под землёй или сгорать в огне крематория, чтобы даже в таком случае я был рядом, чувствуя связь, крепкую, точно сковавшие меня цепи. Боюсь, увидь я тебя настоящую, то всё вернётся. Только с одним отличаем — ты ведь не о том же мечтаешь. В твоём взгляде никогда не было мании, ты оставалась холодна даже при нашем поцелуе. Даже сбегая, после видения. Я не нужен тебе также, как и ты мне, я знаю, и могу это с лёгкостью выдержать. Чего я бы не пережил, так это полного безразличия. Лучше оставаться в полном неведении и не вестись на твои уловки. Даже их хватает чтобы всколыхнуть застоявшиеся болотом за эти дни эмоции. Решетку удаётся поставить на место, хотя и с большим трудом. Не хотелось бы, чтобы ко мне были вопросы со стороны надсмотрщиков, которые и так умудрились пропустить весьма занимательную сцену. Похоже, что кто-то по твоей просьбе поколдовал с камерами. Не могла же ты так быстро научиться взламывать системы, когда ещё несколько дней назад едва смогла настроить видеозвонок. Ты конечно гений, но наверняка не стала бы рисковать, пуская в дело только приобретённые навыки. Проходит ещё несколько дней, уже на третий я думаю, что скоро начну сходить с ума в полной тишине, прерываемой разве что редким бульканьем канализации, скрипом кровати, моим дыханием, сердцебиением и редким появлением персонала, вкалывающего мне дозы успокоительного, с которым и парой слов не перекинешься. Они молчаливы, как призраки в белых халатах и синей военной форме. Совсем неинтересны и будто бы даже не опасны. Мы с ними словно в разных вселенных: я в своей, спокойной и пустой, наполненной разве что мыслями о тебе, об отце, о матери, даже о Джерико и кофемашине во «Флюгере», которую наверняка уже никогда не увижу и не сделаю тебе порцию кофе кватро. Кажется, будто бы благодаря ней мы и встретились случайно и всё пошло совсем не по тому сценарию, какой изначально задумывала Лорел. Дни без млечной пелены в глазах и разуме тянутся мучительно долго, но прошло всего пять дней с появления Вещи как в моей повседневности объявляется кое-что ещё. Днём, уже после обеда, в отверстие в двери просовывают предмет, который я не ожидал здесь увидеть. Он особенно сильно выделяется среди абсолютной и вездесущей серой от времени белизны. Абсолютно чёрный кирпичик, являющий собой ни что иное, как книгу, на которой не написано названия, её обрез такой же угольный, как и всё остальное, даже страницы, на первой из которых белым по чёрному, написано: «Эдгар А. По». Известнейший автор, бывший изгоем. Почему-то я уверен, что это именно твой подарок, хотя, он и не твой любимый автор. Решила приобщить меня к классической литературе, пока у меня в запасе безграничное количество времени? Вероятно, да, потому что внутри нет никаких пометок, вкладышей, закрашенных в шифр букв и так далее. Надеясь их обнаружить, я даже начинаю вчитываться в тексты, которые сперва лишь слепо пролистывал. Даже дохожу до «Чёрного Кота», вспоминая, как однажды зашедшая во «Флюгер» Энид показывала фотографии с ваших соревнований. Тебе очень шел тот костюм, жаль не удалось увидеть вживую. Вся книга пропитана атмосферой мрачной меланхолии. Как ни странно, она слишком подходит моему текущему состоянию, наверное, потому, что мысли в голове в первую очередь о тебе, а потом уже обо всём прочитанном, с книгой удаётся расправиться довольно быстро, меньше, чем за неделю. И, наверное, впервые в жизни я читаю стихи, не просто как рифмованные строчки, а чувствуя их, не отвлекаясь ни на что постороннее. Похоже, что взгляд на вещи может кардинально поменяться, если в голову не лезут бесконечные потоки информации из соцсетей. Мои глаза бегут по «Аннабель Ли», когда слышу знакомый шорох, заставляющий отвлечься и отложить книгу в сторону. Его источник ползёт по вентиляции также, как по моим рукам мурашки, предвкушающие появление гостя. Потому, когда решетка вентиляции выпадает, не будучи удерживаемая болтами, я даже успеваю её поймать, и даже случайно протягиваю руку помощи Вещи, быстро с неё соскальзывающему на кровать. — Не ожидал снова тебя увидеть, — гляжу на него всё с тем же удивлением, чувствуя, как брови улетают на лоб, скрываясь под излишне длинной челкой, которую постоянно хочется откинуть в сторону или зачесать руками назад. По тому, как рука будто бы отшвыривает в меня мусор одним лишь пальцем, понимаю, что он тоже не больно горел этим желанием. — Мне не за что извиняться, — пожимаю плечами, ожидая, что Вещь всё же поведает, зачем явился во второй раз, точнее, зачем его сюда подослали. Тот может быть и сам умеет строить козни, к примеру, когда подкинул мне приглашение на бал, но сейчас точно это не его инициатива. Хотя бы потому что сам бы он на себе послание не смог бы написать. В этот раз в меня летит не эфемерный эмоциональный мусор, вновь сложенный листок и остро заточенный огрызок карандаша. Таким и убить можно. — «Не игнорируй меня.» Как информативно, — ухмыляюсь, понимая, что похоже, твой прошлый вопрос не был одной лишь насмешкой с целью поиздеваться, похоже, я правда тебя волную. От того пустота в груди вновь наполняется приятным чувством, ради которого я так упорно бился о, казалось бы, ледяную, стальную стену, выстроенную тобою. Всё ради эмоций, что рождались рядом с тобой одна за одной. Вещь нервно бьёт по подушке, прося не зависать, всматриваясь на очередную написанную поверх его шрамов и швов надпись, а делать уже что-то. Ему то эти рандеву не сдались, тем более, он всё ещё держит обиду. В этот раз, я всё же беру в руки и бумагу, под которую подкладываю книгу в тканном переплёте, и карандаш, которым почти до крови колю подушечку пальца. Что я должен написать? Рассказать о том, что хочу увидеть тебя, но вместе с тем это кажется худшим кошмаром? Написать, что в целом самое ужасное, что со мной здесь может произойти так это если моя крыша уедет дальше Калифорнии от одиночества и вечного заточения, в котором я не могу увидеть ничего кроме четырёх стен? Рассказать о том, что не жалею ни о чем содеянном кроме того, что не смог дать тебе больше подсказок кроме как убийство Кинботт? Я не знаю, а невидимый взгляд Вещи тоже не помогает. — Ты можешь так не пялиться? И нет, я не собираюсь протыкать тебя карандашом исподтишка, говорю, тогда был не я. А сейчас особого повода нет. Вообще, Вещь вообще на самом деле весьма приятный собеседник. Несмотря на тот факт, что я ему больше не так сильно нравлюсь и он в общем-то говорить не может. Только выразить своё недовольство тем, что разворачивается в обратную сторону и замирает, постукивая пальцем по наволочке. Я до сих пор не понимаю, как он вообще что-то видит, но это определённо его «спина», так что кажется, будто бы давление уменьшается. Только идей всё равно нет. Нет до тех пор, пока я вновь не бросаю взгляд на лежащую на коленях книгу, частично прикрытую чистым листом, изрезанным разве что линиями сгиба. Надеюсь, что ты не сочтёшь меня слишком сентиментальным. Всё же, тебе импонирует Ксавье с его картинами, так что почему бы и мне не попытаться показать, что внутри меня подобным способом. Я не художник, и не творец в любом ином смысле. Разрушать мне удается гораздо легче, чем тонким серым грифелем выводить по бумаге эти строки: Уэнсдей Аддамс прекрасна, Жаль, ты умрёшь. Красиво растаешь, как мартовский лёд, Главное — не напрасно, Всё, как ты любишь — кошмарно, ужасно! С алым привкусом крови, Когтем из-под рёбер, без боли, С одними лишь мокрыми дорожками соли. Уэнсдей Аддамс Прекрасна, Жаль, ты умрёшь. Чернильного сердца холодная тьма Разобьётся проигравши о горящую ложь, Которой живу, не имея ни желаний и воли. Те растворились в ядах и боли. Я о них всех тебе расскажу, Когда останемся ты да я, в гробу. Уэнсдей Аддамс прекрасна. Ты умерла. В руках моих иссохла, Точно орхидеи лепесток, Погруженный в собственной крови поток. Ты всегда была полумёртвой, Тени — отражения души монохромной. Я в острых линиях скул твоих видел, В глубоких глазах, смотрящих куклой нескромной, Потому тебя так любя ненавидел, Хотел для себя вырвать сердца кусок, Потому как повод отдать не мог. Теперь тебя больше нет, Никогда не услышу желанный ответ, На слова, что в душу могли пролить свет. Я предал тебя. Это правда. С которой мириться едва хватает сил. Мне даже жаль, что тебя победил, Потому как кончилась наша баллада. Прости, но я прилягу рядом с тобой, Мёртвым монстрам пора на покой. Не знаю, сколько прошло времени, но даже Вещь перестал стукать пальцем в ожидании. Так что он просто лежит, будто бы уснув, но на мой адресованный в его сторону взгляд встрепыхается, пальцем указывая на листок, вероятно спрашивает: «готово ли?». — Могу поспорить она захочет выколоть после этого себе глаза. Но Уэнсдей сама этого просила, — складываю записку в крошечный квадратик, будто бы надеясь, что он исчезнет вместе со всем на нем написанным. Вместе с просыпавшейся с каждой новой строфой одержимостью, которой я рад наслаждаться. В реальности всё кончилось куда лучше, чем в моих фантазиях, являющимися разве что пересказом моих надежд прошлого, когда я был под конец уверен, что Лорел тебя убила, что всё, что мне останется по итогу — твоё мёртвое тело, с которым запрусь в гробнице один на один, оставив себя умирать от истощения, попросив о том самостоятельно. Потому что твоя преподавательница по ботанике задумала мир без изгоев, к которым отношусь и я. И лучше бы такая смерть меня настигла, нежели от яда или пронзённого сердца где-нибудь далеко-далеко от тебя. Если честно, даже сейчас я, хотел бы умереть где-нибудь подле, а не одному в слишком белой камере, в которой единственный чёрный — краска на страницах переданной тобой книги и тьма перед глазами, в которую я ныряю в попытках уснуть. Она напоминает мне о твоих обсидиановых глазах, в которых мерцали осколки света. В этот раз я сам помогаю Вещи забраться обратно в вентиляцию, на что тот одобрительно «кивает» пятернёй из прохода, и только тот собирается уползти обратно, в непроглядную тьму, как во мне рождается весьма неожиданный для самого себя порыв. — Вещь! — почти кричу в вентиляцию, и только потом понимаю, что так делать не стоит, если не хочешь привлечь внимание надзирателей и обитателей соседних камер. Однако спустя пару мгновений, бледный обрубок появляется на краю, не понимая, что ещё мне от него нужно. — Передай ей… — нервно сглатываю, отводя взгляд в сторону, — спасибо, за книгу. Он «смотрит» на меня ещё пару секунд, перед тем как исчезнуть, не оставив и следа кроме оторванной решетки вентиляции. Уверен, он передаст, но вместе с тем, становится беспокойно. Потому что слово «спасибо» всегда слишком близко к «прости». От тебя нет новостей ещё несколько дней, а некоторые стихи уже вплавились в мой мозг, заменив там строки любимых песен, которые я наверняка уже никогда не услышу. Было бы неплохо получить от тебя новый подарок, может быть другую книгу, что подходила бы под твой всепоглощающий образ. Может быть Лавкрафта? Хотя, в нашу первую встречу ты говорила о Макиавелли. Признаться честно, я даже не уверен, что смог бы понять его трудов даже на английском языке, а ты бы наверняка извернулась, отправив презент на его родном итальянском, которым ты владеешь в совершенстве. От отца я ничего не жду. Не потому что ему резко стало на меня плевать ещё больше или же тот меня возненавидел. Нет, не думаю, что тот решился бы на подобные эмоции, проблема скорее в том, что он не имеет понятия, что отправить и даже, что написать. Может быть встречи со мной и запрещены, но письма — нет. Их можно отсылать вполне официально, только вот ты, Уэнсдей, решила действовать в своём неповторимом стиле. И я понимаю почему лишь спустя целых две недели после прошлого визита Вещи. Мне должны вколоть вечернюю дозу, вероятно, совсем скоро, мне наконец удаётся почувствовать перерыв между этим моментом и пресным ужином, который как всегда с трудом впихиваю в себя, лишь бы однажды не окочуриться и не оказаться вновь увешанным капельницами, теперь уже с глюкозой и витаминами. Чёрные страницы книги успели засалиться, но видя собственные отпечатки на бумаге я каждый раз стремлюсь протереть их краем робы или простыни. Та лежит на столе, в раскрытом виде, а я вновь перечитываю её, думая, что через несколько лет таким образом я выучу из неё не только стихи, но и прозу. К сожалению, читать по ночам не удается — свет отключается автоматически, потому использую имеющееся днём время по полной, хотя мне некуда спешить. Почти все дни одинаковы. Но этот становится третьим отличным от остальных. Потому что решетка вентиляции выпадает, падая на кровать и туда же спрыгивает на четыре пальца Вещь. Я не удивляюсь его приходу, хотя в этот раз не слышал того, как тот бежал по вентиляции. То ли я зачитался, то ли он научился делать это беззвучно. — Что на этот раз? Написать новую записку? Может быть лучше она отправит письмо, а то как видишь, у меня не может быть ничего нового, — развожу руками, показывая свои «хоромы» размером в семь квадратных метров. Однако, в этот раз Вещь не оставляет мне на кровати бумаги и карандаша. Вместо этого запрыгивает на крохотный столик, за которым сижу на табурете и демонстрирует кое-что новое, то, чего я не ожидал увидеть в при нем. Небольшая белая, совсем неприметная капсула, по которой проходит едва видная линия соединения двух половинок, внутри которых наверняка находится какой-то порошок, о котором я не имею ни малейшего понятия. Кроме того, на самом «курьере» тоже нет никакой информации, сообщений, приказов или хотя бы просьб, хотя последние для тебя не характерны. — И что это такое? — не удерживаюсь от вопроса, зажимая между большим и указательным предоставленный предмет и поднимая его вверх, чтобы попытаться просветить с помощью бледной лампы. Этого сделать не удаётся, но и открывать самому из интереса не хочется. Потому что не верю, что капсула, присланная в тюрьму может оказаться бесполезной. Разве только смертельной, но точно не пустышкой. — Не делай вид, будто бы не знаешь, это часть какого-то плана и ты сообщник. На это Вещь только вскидывает руку, не собираясь ничего мне рассказывать, из-за чего мне остаётся разве что тяжко вздохнуть, продолжая рассматривать принесённый «подарок». Там ведь яд, это точно. Но зачем? Ты решила, что мне лучше умереть, чтобы не изнывал от скуки взаперти? Я бы в таком случае мог совершить самоубийство с помощью принесённого вещью карандаша. Думаю, ты и сама знаешь, что это один из простейших методов — удерживать его на столе в стоячем состоянии заострённым концом вверх, а самому резко опустить голову вниз, если попадёшь в глаз, то шансов ещё больше. Или ты захотела, чтобы мне не пришлось долго решаться? Многие исторические личности предпочитали порезанным венам яд до того, как изобрели огнестрел. Да, всё же пуля в висок куда проще, чем остальные варианты. Или же ты решила воспользоваться любимым оружием Лорел? Если честно, не хотелось бы умирать от него. Когда-то я бы согласился на подобное, сейчас же только если бы мне это приказала сделать ты. Но ты лишь предлагаешь. Даешь мне выбор, которого я был долгое время лишен во многих аспектах жизни. Даже нити моей души плелись не сами по себе, а паучихой, умевшей прекрасно манипулировать. Но уследить за всем ей не удавалось. Она упустила шанс того, что я смогу полюбить, не имея на то приказа. Вещь стучит по столу в нетерпении, прося наконец решиться. Для него это будто бы обыденность. Члены семьи Аддамс весьма особенные по всем пунктам. Интересно, я бы среди них прижился. И вообще… нашлось ли бы мне место где-то в этом мире, в котором я известен не иначе, как монстр-убийца. Кажется нигде, кроме как подле тебя. Но если ты откажешь в этом… я бы хотел, чтобы некоторые строки из моей попытки в стихоплётство свершились. Беру в руки капсулу, рассматривая её в последний раз. Ты доверилась мне в самом конце, и я тебя предал. Что будет, если сейчас я отдам свою блеклую судьбу в твои руки? Русская рулетка, не иначе, но таковы наши с тобой отношения. Отношения преступника и сыщика, убийцы и его будущей жертвы. Тех, кто «больше, чем друзья». Бросаю последний взгляд на Вещь и всё же закидываю капсулу, запивая её остатками воды, оставшейся на дне стакана. Такая небольшая, но камнем спускается вниз, оседая в желудке. Конечно ничего сразу не происходит. Всё же у неё есть растворимый слой, только сердце под рёбрами начинает биться сильно, ожидая скорых последствий. Но пока что ничего не происходит. Похоже, что это время для затирания следов. Потому что твой сообщник просит подкинуть его в вентиляцию и прикрыть решетку. Впервые Вещь закручивает болты с другой стороны. Вновь тишина, в которой моё сиплое дыхание и сердцебиение в купе с бряцанием цепей отдаются особенно громко, хотя со стороны, наверное, и не скажешь. Покажется, что я разве что мирно возвращаюсь на кровать после ужина, ожидая, когда ко мне наведаются санитары делать и инъекции. На деле же я чувствую, как мир начинает вращаться, не знаю даже, от волнения или яд потихоньку начинает действовать. Живот скручивает и появляется мерзкое чувство тошноты, которое стараюсь сбросить с себя глубокими вдохами и медленными выдохами, пока лежу на спине, а белизна комнаты на периферии заполняется чернилами спрута. Сердце больше не колотится, как бешеное. Я его даже не чувствую, замирая дыхание. Наверное, твоё очень похоже, ведь ты ледяная на ощупь, полуживая. И моё тело тоже сейчас именно такое. Полумёртвое. И стремится к окончательной точке своего бытия. Ты подсунула мне смертельный яд, да? Но знаешь, я почти не против того, как глаза заполняет тьма, а в ушах появляется звон, затмевающий всё остальное. Мне не страшно. Только обидно слегка. Я хотел бы умереть с тобою рядом, но проваливаюсь в небытие один, даже не на твоих глазах. Ты поступила жестоко.

***

Грудь пробивает боль, от которой хочется кричать, но всё, что я могу, так это задыхаться, пытаясь будто бы новорождённый сделать первый вдох. Боль по всему телу, но она кажется желанной, потому что она вырывает из непроглядной тьмы, за которой ничего не было. Ни воспоминаний, ни времени. Однако, пробуждение не из приятных, потому что никому бы не понравилось увидеть первым после смерти кривое бледное лицо человека, прижимающего руки к твоей груди и заливисто смеющегося точно безумец. Хотя, ещё в первую встречу я был уверен, что у него с головой точно не всё в порядке. — Помнишь, я говорил, что те, кто пытаются пробудить хайда те ещё безумцы. Поздравляю, ты ещё хуже! Он всё-таки жив! Яды твоей матери как всегда что-то. Жаль она не поделится со мной секретиком. Пытаюсь отшатнуться от лысого типа, но получается разве что выброшенной на берег рыбой чуть не упасть с узкой кушетки, шурша лежащим вокруг чёрным полиэтиленом. — Знаешь, по твоему взгляду кажется, будто бы мы воскресили его только затем, чтобы снова убить. Не то, чтобы я против, но тебе не кажется, что в таком случае лучше сдать его на подпольные опыты? У меня есть знакомый, который хорошенько заплатит за хайда. Даже мёртвого, — ехидно потирает тот руки, смотря в другой угол тёмной коморки, в которой мы находимся. Нутром чую, кто именно находится там, потому не хочу оборачиваться. Но один лишь твой голос… — Извини, дядя Фестер, но нам с Тайлером нужно поговорить. … Заставляет забыть о любых страхах. Ведь ты мой жнец, а после встречи с ним, как известно, ждёт либо рай, либо преисподняя. — Уэнсдей, — твоя бледная кукольная фигура кажется самым прекрасным, что я видел в своей жизни. Твои омуты глаз, спокойные, рассудительные, чутка надменные затягивают в себя, наполняя душу чернилами. Куда именно они теперь меня заведут, я не знаю. — Тайлер, запомни, после поцелуя нельзя садиться за решетку пожизненно. В конце концов, мы с тобой «больше, чем друзья».