Close your eyes

Едва закрыв за собой дверь, Алисента замерла, прекратив всякое движение, и Люк, всё ещё взбудораженный быстрым перемещением, умоляющий сердце не стучать так громко, почувствовал на себе её обжигающий взгляд. Сердце вняло мольбам и утихло, усмирённое чужим молчаливым вниманием, застылостью, давлением напряжённой неизвестности. Напряжение треснуло сухим голосом: — Люцерис?.. Алисента будто бы спрашивала, не веря своим глазам. Она будто бы видела его, не прикрытого повязкой, откровенного в увечности, демонстрирующего результат их преступных действий, всем видом — исхудавшей фигурой, обожжёнными веками, притаившейся за ними пустотой — обвиняющего её в материнской халатности, в том, что она породила чудовищ и эти чудовища теперь калечат людские жизни — видела его как череду своих ошибок, и боялась последствий, и стыдилась себя, а Люцерис поднял подбородок повыше, чтобы она могла разглядеть всё в подробностях. Он произнёс с притворной любезностью: — Вдовствующая королева, - и услышал судорожный выдох, который точно не должен был прозвучать так жалко. Совладав с собой, Алисента выдавила: — Рада, что ты в порядке. Люцерис с шумом втянул воздух: и как у неё только язык повернулся? Бесстыжая. — Я вовсе не в порядке, - отчеканил он, с каждым словом разгораясь: злоба вскипала внутри под тяжёлым, прилипшим к пылающему лицу взглядом. — Ваш сын лишил меня глаз, как вы могли заметить. Алисента дышала угнетённо, словно Люк не на постели своей сидел, а прямо у неё на груди. Она не сходила с места, так же мялась у дверей, наверняка сбежать хотела, спрятаться от Люка и его уродства. Она подбирала слова: — Но ты очнулся, поэтому... - и терпела неудачу. — Хорошо, что ты жив. Хорошо, что ты жив, иначе все мы сгинули бы в пламени войны. Люцерис искренне считал, что так бы оно и случилось, не умудрись он выжить. Хорошо, что ты жив. Хорошо ли? И кому от этого хорошо? — Я очнулся две недели назад, - со злой усмешкой напомнил Люцерис, упрекая Алисенту в том же, в чём ранее упрекнул её Эймонд. Люк представлял себе ясно, как она, пытаясь совладать с дрожью в пальцах и хаосом в мыслях, сдирает до мяса кожу вокруг ногтей. Он надеялся, его вид и слова возымели настолько сильное влияние, что давняя привычка взяла верх над Алисентой, лишив её хвалёной выдержки, как в тот единственный раз в Дрифтмарке. — Мне жаль, что это произошло с тобой. И снова ложь. Ей не было жаль — ей было страшно. Люцерис чувствовал её страх так же отчётливо, как ласку тёплого ветра, проникшего в открытое окно, на своей мокрой от мази щеке. Ей было страшно столкнуться с последствиями, и она жалась к дверям, боясь шагнуть ближе: глядя на него, изуродованного, Алисента не могла не понимать, что последствия их обязательно настигнут. Сама-то она, ослеплённая яростью, хотела прирезать Люка без суда и следствия. Люцерис поспешил напомнить ей, притворно сожалеющей, об этом незначительном инциденте: — Однажды вы кинулись на меня с ножом, намереваясь сделать то, что в итоге сделал... ваш сын. Он хотел сказать "больной ублюдок, которого вы породили", но сдержался в последний момент из вежливости — всё-таки он разговаривал с леди. Кроме того ему до сих пор мерещился звук пощёчины. Леди в ответ на шпильку сквозь зубы процедила: — Однажды — это когда ты вырезал глаз моему сыну. Горе застило моё здравомыслие. Люк сжал кулаки, желая кинуться на неё: он хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы защититься, но мог лишь в бессилии сминать покрывало на постели и усмирять волну гнева внутри наивной верой в то, что волей людей, судьбы или богов в конечном итоге зло вернётся к тем, кто сеет его. — Вы пришли к пленнику, чтобы доказать ему, что он заслужил свой плен и своё увечье? Алисента, замявшись на мгновение, цокнула каблуками дважды — отважилась на пару нервных крошечных шагов. Смелость, достойная королевы. Люцерис еле сдерживал себя, чтобы не разомкнуть веки: Алисента наверняка взвизгнула бы и убежала прочь, если бы увидела влажное розовое мясо, оставшееся вместо его глаз. Люк великодушно щадил её нежные чувства и сам не понимал, по какой причине её чувства всё ещё имеют для него значение. — Вовсе не за этим. И ты не пленник, Люцерис. Даже произнесённая тысячу раз, ложь не обернётся правдой. Пора было уже понять это. Люк никак не мог взять в толк, зачем она пришла. Объяснять пленнику, что он не пленник? В самом деле? — Тогда я могу вернуться домой? Алисента предсказуемо ответила: — Нет, не можешь. — Значит, всё же пленник. Люцерис закусил щёку, замолчал и отвернулся, подставив лицо под потоки воздуха, приносящие с улицы тепло и пыль. Окна его покоев выходили во внутренний двор, где суетилась прислуга, создавая деятельный приглушённый шум. Едва слышно вдали морские волны, взрезаясь в скалы, превращались в солёную пену, и хотелось оказаться там, на берегу, а не сидеть здесь, придавленным к матрасу испытующим взглядом. Может быть, Алисента вовсе на него не смотрела. Может быть, она разглядывала грязь, застрявшую в стыках между кирпичами на полу, а не Люцерисовы незажившие веки. Может быть, ей даже нравилось, что всё так обернулось, а стыд и страх в её голосе он всего лишь выдумал — зачем ей в действительности бояться его? Именно Люцериса держали в Красном замке в заточении, а не вдовствующую королеву, бесправно называющую себя королевой-матерью. Алисента не торопилась заполнять тишину той пустой вежливой болтовнёй, с которой к нему пожаловала. Судя по всему, в пустой болтовне и заключалась цель её визита — так она хотела продемонстрировать небезразличие к его судьбе. Получилось у неё отвратительно — чего стоил один только намёк на заслуженное возмездие — и, как сказал Эймонд, она опоздала со своим глупым спектаклем. Что ей было нужно от него? Что им всем было от него нужно? — Вы написали матери? Или же она сейчас оплакивает меня? Голос Люцериса прозвучал неожиданно резко и под конец дрогнул — до сих пор он прогонял всякие мысли о семье, пытаясь убедить себя в том, что, превратившись в никчёмное беспомощное существо, перестал быть её частью, но всё же не смог остановиться сейчас, когда появилась возможность выяснить, когда Алисента пришла к нему и замолчала, вынуждая говорить. — Я написала ей, как только ты пришёл в сознание, - она ответила охотно и ласково и даже шагнула навстречу, будто нашла себе оправдание в своих же словах. — Рейнира знает, что с тобой всё хорошо, иначе бы уже развязала войну. Люцерис не ожидал, что это простое и разумеющееся "Рейнира знает" острой болью сожмёт его сердце. Стало тоскливо, но больше стыдно — он подвёл её, он подвёл их всех и даже умереть не смог достойно. Каково узнать матери, что дитя её искалечено? И живёт в плену врага. И самим фактом ничтожного существования угрожает подорвать позиции в войне. Лучше бы он сгинул в горячке. Лучше бы Вхагар разорвала его на куски. Лучше бы Эймонд не ограничился пощёчиной и пронзил ему грудь клинком. Лучше бы он вообще никогда не появлялся на свет, не причинял матери боли ни своим рождением, ни смертью, не заставлял её выбирать. Они ведь наверняка заставили её выбирать. — Неужели она вам поверила? Люцерис надеялся, что мать не поверила, но всё же какой-то упрямой, неунывающей частью души он ждал от неё спасения. В её интересах — и в интересах всего королевства — было его не спасать. Похоронить, забыть и не размениваться, однако мысли об этом заставляли Люцериса чувствовать себя хуже, чем покинутым. Существом, от которого ждут лишь одного — скорейшей смерти. — Неужели ты думаешь, будто у неё нет своих глаз и ушей в замке? Люк повернулся на голос — привычка жить жизнью зрячего до сих пор не исчезла, и он всё ещё стремился видеть выражения лиц, а не угадывать их по интонациям. Интонация Алисенты подсказывала, что она усмехается. Люцерис не думал, что у матери нет в замке верных ей людей, но они с ним не связывались и никаким образом не давали о себе знать. Королева, конечно же, не могла находиться в неведении, и то, что Люцерис до сих пор не получил от неё ни одного сообщения, означало лишь то, что она не хотела ему ничего сообщать. Неужели о нём действительно решили забыть? Было страшно углубиться в эту мысль, и Люк, от неё сбегая, выпалил: — Выходит, ей известно, каким бесполезным куском мяса стал её сын. Он скривился — вышло слишком откровенно, слишком уязвлённо. Куску мяса следовало лучше заботиться о достоинстве — оно и без того изрядно поистрепалось. — Она счастлива, что ты жив. Как и все мы. Как и все?.. Люцерис рассмеялся, запрокинув голову. Чуть не рухнул назад, но, боги, Алисента здорово присочинила с этим всеобщим счастьем — Эймонд с Эйгоном, поди, целый день радостно отплясывали в обнимку, празднуя пробуждение Люка, — хотя Отто Хайтауэр наверняка был действительно счастлив заполучить такую ценную фигуру в свою партию. — Эйгон счастлив особенно, - смеясь, протянул Люк. — Он в восторге от возможности казнить меня лично! Алисента его веселья не разделила, а он, как ни старался, не мог остановиться. Смеху Люцериса завторил пёс на улице, их голоса слились так, что казалось, будто это Люк, передразнивая хохочущего пса, лает с надрывным хрипом и вот-вот подавится злостью. Они счастливы, что Люцерис жив! Надо же было такую ерунду ляпнуть! Вдохнув жадно, он наконец затих, так же внезапно прекратился собачий лай, и тишина зазвенела в ушах стуком кузнечного молота. Алисента не издавала ни звука. Люцерис подумал даже, что та умудрилась выскользнуть за дверь от греха подальше, но в металлический шум тишины вплелось неуверенное: — Эйгон этого не сделает. Люк отрезал брезгливо: — Ваш сын неуправляем, - и больше не нашёл, что сказать. Она раздражала. Стояла, мялась, молчала — какого пекла она молчала? Любовалась? Гордилась сыновьями, покалечившими человека? Ждала чего-то, ковыряла пальцы — наверняка ковыряла свои проклятые пальцы! — и не собиралась уходить. Люк страшно хотел избавиться от неё. Он бы вытолкнул Алисенту в окно, если бы не был слепым и слабым. — Вы шантажируете её, не так ли? - спросил он устало, точно зная ответ. Голос охрип от долгого смеха и с трудом проходил сквозь горло. — Мою мать. Мою королеву. Вы шантажируете её мной. Алисента вздохнула в сотый раз. Люцерис стиснул покрывало в пальцах, мечтая этими пальцами вцепиться в лицо картинно вздыхающей вдовствующей королевы, не спешившей подтверждать его обличительные слова. Люк ждал, что она начнет оправдываться, юлить, играть смыслами. Он готовился услышать что-то, что слышал из уст её отца — что-то, похожее на "Мы ведём переговоры и пока не можем сказать точно", или "Мы работаем над этим", или "Тебе, как заинтересованной стороне, не положено знать". У всех политиков риторика была одна, и Алисента, политиком воспитанная, не обманула его ожиданий: — Рейнира не станет предпринимать никаких действий, чтобы не навредить тебе. Ну, разумеется. Если твоя мать продолжит борьбу, мы убьём тебя — вот что пряталось за аккуратным "чтобы не навредить". Вот что они собирались сделать — убить сына Рейниры. Убить в любом случае, при всяком раскладе, невзирая на узы родства, забыв о том, что пели детям одни и те же колыбельные. Люцерису по большому счёту было плевать на свою судьбу, и если бы в то самое мгновение в покои ворвался Эйгон с мечом наперевес, собираясь казнить его на месте, Люцерис не пикнул бы даже, всю боль вынес бы и принял смерть, но он до тошноты ненавидел то, что превратился в угрозу для своей семьи. Стоило выбросить из окна себя, а не Алисенту. — Сир Отто хорошо обучил вас обтекаемым фразам, - произнёс он тускло, не упрекая, лишь подмечая очевидное, но Алисента осадила его грубо: — Не забывайся, мальчик. О, Люцерис ничего и не забывал: он прекрасно помнил о своём положении и кому был им обязан. — Вы сохранили мне жизнь, чтобы давить на законную наследницу Железного трона. — Мы сохранили тебе жизнь, потому что не хотели твоей смерти, - горячо возразила Алисента, словно по-настоящему верила в собственную ложь. Люк скривился, усмехаясь. — Однако вы убьёте меня, если мать — как вы сказали? — "предпримет какие-либо действия." Алисента возразила опять, но уже не так твёрдо: — До этого не дойдёт. Глупая. Какая же глупая. — Дойдёт, - Люцерис покачал головой, пытаясь понять, хочет ли сам, чтобы его пророчество исполнилось. — Рано или поздно обязанность королевы защищать своё государство пересилит желание матери защищать своё дитя. Ровно так всё и будет — он знал это, как знал, что солнце встаёт на востоке и садится на западе. Не было других вариантов, не было возможности бежать — в одиночку или с кем-то, — не было надежды на положительный исход, когда самое страшное уже произошло. Его не спасут, и он умрёт здесь — очень скоро, но вряд ли быстро. Вне зависимости от того, станет ли мать предпринимать что-либо. — Ничто не пересилит материнской любви, - наивно настаивала Алисента, раздражаясь. — Вам не понять. Вы не королева. — Но я мать. — Но не королева. И что-то упало вдруг. Люк не угадал что именно, но в случившийся момент безмолвия что-то маленькое и лёгкое выскользнуло из рук Алисенты, тихонько приземлилось на камень пола — она нагнулась за этой вещицей настолько торопливо, насколько позволили тяжёлые ткани её платья. И, выпрямившись, тут же смяла — короткий хруст бумаги раздался вместе с напряжённым выдохом. Письмо. Проклятая Алисента принесла с собой письмо. От матери? Боги. Первым искренним порывом было потребовать развернуть и зачитать, во что бы то ни стало выяснить, о чём писала мама, какой тон сквозил в её пусть и дипломатически выверенных, но наверняка пронизанных горячим участием словах. Просила ли она что-то передать? Упоминала ли братьев? Зашифровала ли тайный смысл между строк, который сумел бы понять только Люцерис? Намекнула ли, что они спасут его? Станет ли вообще пытаться его спасать? Рассержена ли она? И нужен ли ей такой сын? Слепой, в плену, без дракона, пешка в руках её врагов — всё ещё нужен?.. Первый искренний порыв истлел в пламени холодного рассудка. Даже если и нужен, то что толку? Не было толку в любви его матери, как не было толку в самой жизни без возможности увидеть эту любовь в её глазах. Алисента сказала: "Она счастлива, что ты жив", но Алисента могла солгать — и мать могла солгать тоже. Вполне вероятно, в письме — если, конечно, смятый в гневе пергамент являлся письмом — никто не припрятал для него ни крупицы надежды, и потому лучше было вовсе не знать, что в нём. Люцерис не хотел убеждаться. Он почувствовал, как страх сдавливает горло, как мокнут уголки пустых глазниц и деревенеет тело. Желание выяснить, о чём писала мать, превратилось в желание притвориться, что он ни о каком письме не догадался, и самому поверить в это. Люцерис был слишком уязвим для того, чтобы не бояться разочароваться. Неведение казалось безопасным и правильным. — Я хочу, чтобы ты отужинал с нами, - заявила Алисента, и голос её зазвучал гораздо строже и увереннее, словно она решила отбросить наконец свою вымученную любезность. Решила показать, что именно она владеет ситуацией. — Зачем? — Не вижу причин не отужинать. — О, правда? Я слепой, но вижу множество причин. Люцерис и представлять не хотел этот ужин: он, Эймонд и Эйгон за одним столом — больше походило на сюжет для комедии бродячего театра, чем на то, на что он добровольно подпишется. Веселить узурпатора попыткой найти на ощупь вилку? Нет уж, спасибо. — Совсем недавно мы ужинали все вместе, - заметила Алисента, будто бы правда считала это аргументом в свою пользу. — И чем это закончилось? — Мы учтём ошибки. Её упрямый тон говорил о том, что она не отступится, и Люк нахмурился, улавливая болезненные признаки зарождающейся мигрени. — Вы собираетесь настаивать? — Совершенно верно. Невыносимо. За распахнутыми окнами вновь залаял пёс, откликаясь на грохот упавшего ведра. Служанки подняли шум, переругиваясь, но грозный мужской окрик заставил смолкнуть и женские голоса, и собачий лай. Тишина в покоях, оттеняемая уличной суетой, шелестом ветра, всплесками волн в отдалении, ощущалась драконом, присевшим, как птица, на плечи. Она гнула к земле и мешала дышать полной грудью. Она придавала тьме особую, пугающую глубину. Тишина теперь казалась Люцерису пыткой, и Алисента, случайно или намеренно, пользовалась его уязвимостью, безмолвным ожиданием склоняя Люка к согласию. Он почти был готов сдаться, но глумливые выходки Эйгона за столом рисовались воображением чересчур уродливыми для того, чтобы их легко пережить. — Я слишком устал сегодня. День выдался нервным. Не по его вине, между прочим. Ну, в основном не по его вине. — Тогда завтра. Упрямая! Люцерис челюсти стиснул чуть не до хруста, лишь бы не завопить неприлично о том, что он с Эйгоном даже одним воздухом дышать не хочет, не то что преломлять хлеб. Плевать на Эймонда и Отто, но Эйгон!.. Эйгон был ему омерзителен. Однако избежать его, очевидно, не представлялось возможным. — Если бы я мог отказаться, то отказался бы, - признался он, перебивая мерный стук молотка, доносящийся с улицы. — Но, судя по всему, выбора у меня нет. Алисента в ответ зашуршала подолом: массивные ткани волочились по полу, собирая пыль, их шорох приближался — приближалась и Алисента. Дыхание замерло в лёгких, когда она остановилась прямо перед Люцерисом. Грудь будто сковало льдом: Люк уловил удушливый бальзамический запах мирры и ощутил себя сидящим у тела покойного деда Визериса — таким же напуганным, таким же оцепеневшим. Алисента пахла не смертью, как Эймонд, а мертвечиной — тяжело, сладко, словно подгнившее мясо. Миррой, которая до костей пропитала её, долго и усердно молящуюся, она скрывала следы своего разложения. — Никто не лишает тебя выбора, - наигранно-ласково произнесла Алисента, нависнув над Люком. — Но как благодарный гость ты наверняка не захочешь обижать хозяев отказом. В следующее мгновение израненной, измазанной, исстрадавшейся за день щеки коснулись холодные пальцы — прошлись прямо по пульсирующей царапине, неожиданно и бесстыже. Люцерис отпрянул от чужой руки, как от пламени, и завопил: — Я не ваш гость! За грохотом сердца, судорожно выталкивающего кровь в артерии, послышались неспешные шаги — степенные и важные — шаги госпожи, которая уже не сбегала, не стыдилась, а гордо покидала наскучившего ей пленника. Она остановилась на шестом, вдруг спросила насмешливо: — Разве мать не научила тебя, что подслушивать чужие разговоры неприлично? - тут же, не дожидаясь ответа, бесцветно бросила: — До завтра, Люцерис, - и скрылась за дверью.