Необратимый процесс

Эймонд, наученный горьким опытом бесконечных внезапных визитов, загодя улавливает разлетающиеся по пустым залам отзвуки стремительных сбивчивых шагов. Не успев до конца осознать собственные действия, он в ту же секунду отрывается от плывущих по странице букв, не глядя отбрасывает тяжелый фолиант Истории Древневалирийских ритуалов в сторону и гасит одиноко стоящую на прикроватном столике кособокую свечку, которую затем отточенным движением бережно оборачивает в платок и вместе с книжкой прячет за изголовьем. Ни того, ни другого у него быть строго говоря не должно – не более чем луну назад мейстеры приказали стражникам проверять все, что ему приносят и конфисковать то, что они сочтут неподобающим. Единственная причина, по которой оба предмета, вопреки четкому запрету читать внеучебные книги, тем более в темное время суток, вообще у него есть - это молоденькая бледнолицая служанка, приставленная к нему взамен прошлой, упавшей в обморок во время медицинских процедур и потому освобожденной от своих обязанностей. Эймонд не любил ее за выказываемые презрение и страх, из-за которых вечно трясущаяся женщина часто жалась к стене и всегда отводила взгляд, и узнав о переназначении малодушно обрадовался, не особо переживая о судьбе чересчур впечатлительной бедняжки – новая служанка понравилась ему больше. В первый же день, после настойчивых слезливых просьб, она сжалобилась над «несчастным маленьким лордом» и тайком, чуть ли не под подолом, пронесла все, о чем он попросил. Эймонд, искренне за это благодарный, очень не хотел бы, чтобы ее наказали. Тем более он не хотел бы быть наказан сам. Он задыхается в тесных объятиях неусыпного контроля, затянутых вокруг шеи после инцидента с окном, и попросту не может позволить себе разрушить итак уже пошатнувшийся образ абсолютно покорной молчаливой тени. Ему страшно, что если он попадется, даже на такой мелочи, то больше никогда уже не сможет дышать. Ему страшно, что он останется несвободным навсегда и не переживет того, о чем Вхагар продолжает раскатистым низким рокотом петь по утрам. Страх обостряет реакцию, заставляет торопиться - быстрее, быстрее, быстрее. Убедившись, что его сокровища в безопасности, Эймонд, не тратя ни единого лишнего мгновения, ныряет под одеяло, тут же притворяясь спящим. Он выравнивает дыхание и прикрывает правое веко- левое, по неизжитой привычке дергается следом, но неловко замирает, остановленное стежком. Интересно, как это выглядит со стороны? Ведь это должно быть достаточно пугающее зрелище - зияющий провал раны, равнодушно пялящийся на тебя из темноты. Он не завидует своему ночному посетителю, это точно…Ночному? Ночному… Ни мейстеры, ни проверяющие никогда раньше не заявлялись к нему в покои ночью. Почему тогда сейчас? И если это не они, то кто? Звук шагов все нарастает и приближается, и Эймонд замирает в напряжении, прокручивая в мыслях список вероятных визитеров. Когда попытка соотнести размеренный быстрый стук с ритмом походки кого-то из кандидатов проваливается, он вскакивает, всем корпусом разворачивается к двери и вперивается в нее, не мигая и не смея отвести взгляд. В темноте трудно уловить что-то кроме неясных изменчивых очертаний, но это дает призрачную иллюзию защищенности и позволяет убедить себя в том, что все под контролем. Шаг, шаг, шаг…Эймонд пытается успокоить разбегающиеся мысли и сердце, заполошно беснующееся в груди, но не может, и это нервирует и угнетает. Он ждет стука. Скрип. Размытая фигурки в нежно-розовом платье, мышкой проскальзывает в комнату, тихо закрывая за собой створки. Эймонд выдыхает, все его тело расслабленно обмякает, лишенное поддержки каркаса тревоги. Он растягивает дрожащие уголки губ - левый чуть выше правого - в нервной улыбке, и медленно на неверных ногах садится – падает -  обратно на кровать. Перебаламученные мысли оседают на дно сознания, становясь тихими, почти неразличимыми. Эймонд скользит взглядом по стоящей у порога взъерошенной девочке и ее бледному лицу со смазанными темнотой чертами. Так странно – даже в уродливых искалеченных клинком малолетнего бастарда цветах она выглядит блеклой. Совсем как прежде. Будто она явилась прямиком из туманного прошлого, где оттенки давно вымыло время. Может так и есть, кто знает… Его улыбка норовит стать шире, вопреки предупреждающему уколу боли. Хелейна… Он рад, что это она. В ее присутствии спокойно. Эймонд не знает почему, но это так. Странное, почти неземное спокойствие след в след шагает за Хелейной преданной тенью, сколько Эймонд себя помнит. Возможно, следствие ее дара, а может просто манера держаться - не имеет значения. Это кажется правильным. Привычным. Он приглашающе кивает сестре головой, ладонью похлопывая рядом с собой, и Хелейна, неловким заторможенным движением, кивает в ответ. Она не торопится подойти, продолжает стоять на месте, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону и прижимая к груди сцепленные в замок дрожащие руки. В них спрятано что-то, но Эймонд не видит что. Он проглатывает рвущиеся на волю, готовые разлететься по комнате вопросы, вопреки лижущему небу любопытству. Спрашивать бессмысленно - Хелейна никогда не умела отвечать быстро и прямо. Гораздо проще дождаться, пока она все объяснит сама - когда и как сочтет нужным, разумеется. И Эймонд ждет, пока игнорирующая его пристальный взгляд, Хелейна, подобно пойманному вспышкой света мотыльку, нарезает по комнате медленные круги, осматривая стены и мебель на предмет опасности. Лишь убедившись в чем-то своем, она наконец приближается к постели, садясь на указанное место. Они молчат. Минуту. Две. После пятой Эймонд перестает считать. Хелейна не хочет говорить – значит будет тихо. Он не знает, сколько проходит. Наконец, повинуясь непонятному порыву, Хелейна, встряхнув волосами, заговорчески придвигается и расцепляет до белизны сжатые пальцы, показывая схороненный в них крупный сапфир, цветущий на алебастровой коже голубыми и синими отсветами. Эймонд, привычный к внезапным находкам и странным подаркам, с готовностью протягивает раскрытую ладонь и Хелейна, видимо позабавленная его реакцией, издает низкий тихий смешок, тут же испуганно вздрагивая, будто ее веселье не соответствует этикету или прерывает чей-то важный разговор. Вновь затихнув, она внимательно вслушивается в тишину ночи, подобно маленькому зверьку склонив голову к напряженно приподнятому левому плечу. Глаза Хелейны в нескольких миллиметрах от его лица, воспаленные, усталые, затянутые дымкой, как две мутные стекляшки, отражают лихорадочную тревогу, не подходящую случаю и потому смущающую. Она боится чего-то. Эймонд чувствует, как внизу живота сворачивается тугой комок, мокрый, холодный, мерзкий. Может ли быть, что причина он?  В конце концов сестра еще не видела его так близко с тех пор как… Мысль проносится в сознании краткой, быстро гаснущей вспышкой боли, умирает, не успев обжечь горло желчью. Он привычно задавливает истерику в зародыше, усилием воли заставляя себя мыслить рационально. Чтобы вызвать у Хелейны дискомфорт нужно что-то больше неровно сшитого тонкого шрама. Она не одна из кротких хрупких служек, с прозрачно-тонкой вечно серой от испуга кожей, что разражаются слезами, стоит им кинуть на его лицо один короткий взгляд. Хелейна не испугалась бы Эймонда, даже будь он червем извивающимся куском подгнивающего мяса, сплошь покрытого незажившими воспаленными ранами. Разве может испытывать к уродству отвращение милая, безумная Хелейна, что с такой искренней любовью нежно гладит исполосованную грубой чешуей кожу своих многочисленных равнодушно-ледяных питомцев? Нет, только не она. В ее сердце так много чистого детского восторга и любопытства…Она непременно захотела бы разглядеть больше. Ее внезапное напряжение едва ли может быть вызвано его лицом. Но чем тогда? Нужно сосредоточиться. Думай. Зеркаля чужую позу, Эймонд клонит голову влево и, прищурив здоровый глаз, заново осматривает неловко вывернутую под странным углом фигуру - нервная дрожь, вытянутое в струну задеревеневшее тело, бессмысленная тупая пустота в глазах отражающая беспорядочные всполохи синего… Хелейна выглядит неестественно, будто трепыхающаяся на нитях кукла, кажется на один короткий миг чем-то едва ли человеческим, чем-то выбравшимся прямиком из детского кошмара. Она «мечтает». И это напоминает о бросившем их наивном любопытстве юности, когда ни Эймонд, ни Хелейна толком не понимали, что происходит в такие моменты, и обсуждали между собой каждый из приступов с жаром и откровенностью, на который воистину способны только маленькие глупые дети, еще не знающие, о чем согласно сложному дворцовому этикету можно говорить вслух, а о чем нет. На мгновение Эймонд чувствует себя ребенком, впервые испуганным и заинтригованным открытием, что сестра вдруг может оказаться не здесь, а где-то в своих бесконечно далеких грезах. Когда это было их секретом. Когда-то отчаянно давно… В груди становится горячо и тесно, по щекам расползается стыд – не узнать знакомые признаки, перевести все на себя, забыть…Эймонду мерзко от собственного эгоизма, но, столько проводящий в компании одного лишь себя, он будто бы с трудом вспоминает какими были его отношения с семьей до всего инцидента. Равнодушные 4 каменных стены, бурлящая, похожая на выкипающее варево толпа безликих мейстеров и неясные, далекие напевы Вхагар – все, что он знает, все, что у него есть. Но он вспомнит. Он подстроится. Он не позволит вечно самодовольно ухмыляющейся бесстыдной шлюхе с Драконьего камня отобрать у него - у них -  что-то еще. Пусть они с Хелейной не виделись дольше чем ему казалось…Пусть это уязвляет, ввинчивается в виски тупым жаром и выбивает воздух из легких. Пусть так. Если нужно, он научиться общаться с Хелейной заново, цепляясь за клочки прошлой связи, до тех пор, пока ему будет за что держаться. Эймонд не умеет отпускать. «Хелейна» - настойчиво зовет он в пустоту, до тех пор, пока в глазах напротив не проблескивает искра осознанности. Неохотно, но будущее отдает ее, ненадолго о отпускает в мир настоящего, которому она не принадлежит. Хелейна медленно моргает, бледные ресницы трепещут крылышками мотылька. Эймонд инстинктивно отшатывается, когда она внезапно запрокидывает голову и разражается долгим трескучим смехом, будто продолжая прерванное трансом действие, но Хелейна не дает ему отстраниться надолго. Она хватается за Эймондову правую ладонь -  ту, что он до этого предлагал – и с неуместно трепетной аккуратностью кладет в самый ее центр драгоценный сапфир, с таким сосредоточенным выражением лица, словно любое неверное движение приведет к чьей-то смерти. Такая быстрая смена, такая непривычная… За всем этим должно стоять что-то - Хелейна, пусть и сумасшедшая, но никогда не делает ничего, не имея на то оснований. И то, что ее визит вызван сентиментальным порывом подбодрить несчастного крошку-брата подарком крайне маловероятно. Она должна была услышать или увидеть что-то действительно важное, чтобы пренебречь нормами приличия и посредине ночи тайком заявиться в покои к юноше. Может от жалящего кожу холодом камня зависит жизнь кого-то из безымянных призраков доступного одной лишь Хелейне зыбкого будущего. Может, этот призрак - он сам. Что если он держит в руках свою судьбу? Эймонд всматривается в танец переломанного света на острых гранях, силясь разглядеть что-то большее, чем красивую дорогую безделушку…Он скучает по красивым вещам. Но все же почему? Эймонд с трудом отдирает прикипевший к пересветам взгляд и поднимает его на теперь странно счастливую Хелейну, улыбающуюся самой очаровательной из своих маленьких улыбок. Она кажется торжествующей, гордой произведенным эффектом и Эймонд, все острее осознает, что упускает что-то важное, что не способен уловить в происходящем какое-то скрытое, более глубокое значение. Должно быть непонимание отражается на его лице, потому что Хелейна указывает пальцем на свой левый глаз, затем на камень. С ее губ срываются чужие слова, сказанные чужим голосом, шипящим, вкрадчивым и низким: «Сапфировым оком сверкает принц, что скован цепями судьбы». Она замолкает, продолжая улыбаться. Эймонд не знает, чего от него ждут и потому не может выдать правильную реакцию. Он сжимает сапфир, вдавливая его острыми углами в ставшую нежной от долгого бездействия кожу. Ему почти хочется боли – не эфемерной, прячущейся где-то на дне сошедшего с ума сердца, а честной, настоящей - чего-то, с чем он научился справляться, что стало почти неотделимой частью его личности. «Скованный?» - спрашивает он, передернувшись от того, как звучит. Его голос наконец не дрожит, не обрывается на хрип, но что-то в нем все равно отвращает. Что-то до смешного похожее на столь ненавистную для него жалость. Эймонд думает о небе, бескрайнем бесконечно синем небе, где- то над их головами и о холодных болезненно ярких звездах, потому что не хочет не хочет думать о том, что сулят ему чужие слова. «Не отвечай» - тихо, почти шепотом просит Эймонд – «Я попрошу мейстеров заменить твоим камнем протез, если так нужно, но не отвечай, пожалуйста». В отличие от нее он может выбрать незнание. Хелейна милосердно позволяет ему это. Она дергает его на себя, в неловкое беспорядочное подобие объятий, которые он послушно принимает, и гладит его по щеке, также, как своих питомцев, легко и слегка отстраненно, будто не до конца осознавая свои действия, при этом невнятно воркует под нос что-то путанное и полное едва уловимых рассыпчатых рифм. Эймонд почти не вслушивается. Он чувствует, как усталость скребется внутри головы, любые мысли заглушены и распуганы ею, и закрывает глаза, впервые не задумываясь о том, как это выглядит со стороны и будет воспринято. Эймонд устал. Какое-то время Хелейна молча перебирает его волосы пальцами, а затем перемещает свою маленькую узкую ладонь на спину и в ее бормотании появляется ломаный и непостоянный, но все же узнаваемый ритм - колыбельная, одна из тех, что ему порой пела кормилица. Они не росли вместе и Хелейне неоткуда было выучить мелодию, но он запрещает себе задумываться об этом тоже. Хелейна просто знает и все. Так было, есть и всегда будет. Он опускает голову сестре на плечо и, убаюканный искореженными нотами из далекого детства, засыпает, крепко сжимая в кулаке «око». Ему снится, что он бредет по бескрайнему морю, волнами лижущему его протянутые навстречу воде ладони, туда, где на горизонте кровавым пятном разливается рассвет. И он идет, и идет, и идет… Эймонд не помнит, когда Хелейна перестает петь и возобновляет невнятные бормотания. Его сон ничто не тревожит до самого утра.

«Обещание белая птичка предаст,

Не тому пропоет сердечную песнь.

Плач пронзительный, горький издаст,

Лишь волна принесет несчастливую весть.

Ни за что ее верность сгорит,

Как сгорает рассвет во дне.

К солнцу она полетит,

Крылья теряя в огне»