Ключ от дома

С самого утра все у них не заладилось, и дорога до пристани тоже была невеселой и молчаливой. Казалось, даже на причале Моблит все еще не верит, что Жан не везет его в столицу. Жан успел краем глаза увидеть, как мальчик собирает свое нажитое в Шиганшине скромное добро: какие-то совершенно особенные камни, найденные во дворе — понятное дело, их следовало взять, потому что нигде в мире таких булыжников больше не было. Блокноты, теперь уже два, старый и новый, подаренный Микасой, и карандаши от нее же. А еще Жан заметил, как по-тихому, торопясь и зажимаясь, Моблит припрятал в сумку свой новый перешитый костюм. Воришка явно прощался с домом. Когда он обнял Микасу так, будто в последний раз ее видел, у Жана не осталось сомнений. Чтобы разубедить Моблита, ему нужно было сочувствовать; но Жан был сейчас точно ствол огромной титаньей пушки — дурной и пустой. Он не собирался искать в себе эмоции и доставать их наружу, ничего путного из этого бы не вышло. Еще и Моблит ничего не спрашивал, а с лицом приговоренного покорно шел за своим поводырем, и отчего-то Жана это начало порядком злить. Своим многозначительным пасмурным видом мальчишка будто говорил, что знает, что в голове у Жана на самом деле. Недостаточно Жан сам себя мучил, еще и Моблит изводил его этой оглушительной тишиной: ни слова он не сказал Жану за все несколько часов, что они провели на палубе. Куда-то пропал мальчик, который веселился с Микасой, радовался поездам на вокзале и чуть не плакал той ночью на колесах, раскрывая душу. Захлопнулся снова. Готовился вернуться домой, подумал Жан. Но тоже ошибся. Никто из них не знал, что грызет другого. В Тросте они причалили, и Жан подумал, что Моблита должно это взбодрить — не соврал ему Жан, в конце концов. Пассажиры потихоньку направились к трапу, а Моблит торопливо и нервно выскочил вперед. На Жана он даже не оглянулся. — Эй, ты ничего не забыл, — пробурчал Жан себе под нос. Терпеливо подхватил сумку Моблита и, встав в полный рост, с беспокойством пробежался глазами по берегу. Хорошо бы было не встретить случайно мать: на вопросы, которые начинались бы с «кто», «зачем» и «когда это кончится», отвечать Жан хотел сейчас меньше всего. У трапа вдруг образовалось столпотворение. Жан вытянулся глянуть поверх затора; его голова явно нервничала, но в хвосте, где стоял Жан, еще ничего не было ясно. — Да мальчишка тут! — раздался чей-то недовольный голос спереди. — Ну что ж вы так неаккуратно! Тут Жан услышал, как кто-то вскрикнул. Следом раздался всплеск, и внутри нехорошо екнуло: уж он-то, выросший в этих краях, знал, что дно тут глубокое. Маленькому Моблиту — явно тепличному ребенку, которому ни к чему было учиться плавать — точно хватило бы, чтобы потонуть. — Моблит! — окликнул Жан, вклиниваясь между спин. — Это вот он пацана толкнул! — заворчал кто-то рядом, и другой недовольный голос огрызнулся в ответ: — Да не толкал я! Я чуть на ногах удержался! Он сам полез! Все сразу перестали торопиться и расступились перед Жаном, признав в нем самого взволнованного и причастного; Жан посмотрел в воду и увидел, как барахтается у берега Моблит, неуклюже дергаясь в сторону набережной. До нее было рукой подать, но вряд ли Моблиту приходилось когда-нибудь бывать утопающим и спасать себе жизнь, да к тому же край был высоко. Жан знал, как залезть; этому причалу было уже лет сто, и в этой реке Жан в детстве плавал, как рыбка. Думать, как помочь Моблиту вылезти, не замочившись самому, он не стал: сбросил багаж, перемахнул через поручень, обхватил мальчика за плечи и загреб к берегу. — Видишь уступ? Да, этот. Становись ногой. И чуть правее еще один. Выше, Моблит. Еще выше. За него рукой хватайся. А теперь подтягивайся. Я подстрахую. Не бойся… Молодец… И Жан помог мальчику забраться на набережную, поддержав его ноги. Кто-то захлопал, и Жану ничего так не захотелось, как пропасть отсюда подальше. — Что случилось? — воскликнул Жан, когда оба оказались на суше. Он не заметил, что держит и тащит Моблита за локоть крепко, даже больно. Мальчик ойкнул, и Жан выпустил его руку. — Тебя кто-то толкнул? Он оглянулся на паром. Толпа потихоньку рассасывалась, но многие еще смотрели в их сторону, шептались и махали в их сторону руками. Неравнодушная женщина подала Жану их с Моблитом поклажу. Жан кивнул ей — настолько признательно, насколько мог, будучи рассерженным и мокрым до нитки — а оглушенный Моблит этого даже не заметил. — Не знаю. Не помню. Наверное. Я просто хотел самоцвет… — Какой еще самоцвет?.. — Вот этот. Моблит, отплевываясь от воды, показал ему огромный, блестящий, голубовато-прозрачный на свет окатыш наглаженного речными волнами стекла. — Это стекло. — Да ладно, — не поверил Моблит. — Где ты его нашел? — Ну там, под сходнями. Я думал, успею забрать, пока не затоптали и не запнули куда-нибудь. И не выронил, надо же. Жан вздохнул, оценивая их с Моблитом потрепанность. Мокрые — хоть выжимай. Жан еще присмотрелся к мальчику, и понял, что Моблит дрожит. Он был бледен, а губы у него были синее обычного. — Испугался? — Да нет… Ой… а где… Моблит бросился было к краю набережной. Казалось, он в ужасе. Чудесный костюмчик Микасы чуть не оказался на дне речном за мили от дома — а вместе с ним коллекция разномастных камней и целых два блокнота с рисунками. Жан усмехнулся. Вот рисунков было бы действительно очень жалко. Но кто-то явно присматривал за маленьким Моблитом сверху. — Да вот она, твоя сумка. Ты на палубе ее забыл. Жан тряхнул сумку за ремень, и густо наполнявшие ее сокровища звякнули друг о друга. — Пошли, — буркнул Жан решительно и — как ни старался сдерживаться — досадливо. В его планах маршрут был прямой, не предполагал следующей встречи, неудобных вопросов и вранья; но теперь деваться было некуда. *** — А где это ты так намок? Дождь, что ли? Мать высунулась за дверь, огляделась по сторонам и не нашла ни одной лужи, но нашла Моблита. Она посмотрела на мальчика с замешательством, как Жан и ожидал, и это было только начало. Вообще предугадать, как она отреагирует, скажи он ей правду, Жан мог вплоть до контуров ее морщинок; и все ее вопросы, и как она будет прожигать ему спину, и как будет сдерживаться, чтобы сохранять приличествующую невозмутимость. Хорошо, что мать никогда не знала Моблита-старшего и потому ни за что бы не догадалась, кто стоял рядом с Жаном. Это же было просто невозможно. — Да нет, мам. Так. Недоразумение. А у тебя не осталось чего-нибудь из моей старой одежды? — Здравствуйте, — подал робкий голос маленький Моблит. — Здравствуй, — ответила мать ему так же растерянно. — Что это за мальчик, Жан? Соседский сын? Вы что же, оба мокрые? Что вы натворили?.. — Мам, да ничего мы не натворили. Надо переодеть его во что-нибудь сухое, он только что болел. А еще можешь вскипятить воды? Пусть попьет горячего… — А ну проходите. Мать собралась и стала такой, какой всегда знал ее Жан: всемогущей хозяйкой, в доме которой всем извозившимся и мокрым, будь то шкодник-сын или его отец, с оплеухой или причитаниями — кто чего больше заслуживал — полагалась свежепостиранная одежка, приятно пахнувшая свежестью и лавандой: мать подкладывала ее в стопки белья. В сумке у Моблита лежал костюм Микасы, но Жан не хотел разоблачать мальчика. А мать и впрямь наколдовала откуда-то сорочку и штанишки: Жан их узнал. — Не маловаты будут? Ты-то, помнится, помладше был, когда их носил. — Ты хорошо меня кормила, — усмехнулся Жан. — Думаю, впору. Держи, переодевайся. Моблит шмыгнул за стену от чужих глаз, и мать нацелилась на сына. — Так кто это?... — шикнула она. Жану очень хотелось пошутить, что он все же привез ей внука, но такие шутки грозили неприятностями в будущем; да и тема была скользкая, опасная, Жан хотел бы сразу увести мать подальше от всяких догадок в этом направлении. — Мам, да неважно. Сын… моего знакомого. Ты его не знаешь. Мать нахмурилась. — Кого это? Жан подумал, будет ли грешно так отплатить капитану Леви за скрытность и назвать его имя; но пока он решался, мать предположила сама. — Это ее сын, — прищурилась она. — Да мам! — Жан не удержался, вздрогнул, вытаращил глаза. — Ну… с чего ты взяла? Как ты вообще себе это представляешь?.. — Я твоя мать. И врать ты мне не умеешь. Жан прошелся рукой по волосам — непривычно коротким. Он не знал, куда девать руки, куда девать все; он стоял под пронзительным ее взглядом и понимал, что придумывать ничего не хочет. Не может. — Да, да. Ты права. Это ее сын. Только тише, прошу тебя. Ну, притворись, что тебе все равно, ну пожалуйста, на несколько минут. Мы сейчас уйдем. Я только хочу, чтобы он не заболел снова. — Куда это ты с ним собрался? — Ну как ты думаешь?.. Мать покачала головой. Она молча и рассерженно смотрела на сына — долго, куда дольше, чтобы это можно было легко перенести. Моблит так и застал их: напряженных, вытянутых по струнке, искрящих друг в друга. Мать обернулась к Моблиту, и ее лицо разгладилось. — Смотри-ка, точно маленький Жан у меня тут снова. Но башмаки тоже просушить надо. Мы их сейчас к огню поставим. А для тебя, — мать сурово посмотрела на Жана, — запасных портков у меня нет. Хочешь, голый сиди. Как хочешь! — Как это нет? — возмутился Жан. — А отцовские? Моблит хихикнул. Мать что-то проворчала и махнула рукой. Жан неодобрительно помотал головой, глядя на них, и тоже пошел переодеваться. Они обсыхали пару часов, пока мама старалась их накормить и все наблюдала за маленьким Моблитом, явно составляя его портрет. Жан подумал, что умница Моблит — хвала ему — оставит о себе лучшее впечатление. Он сидел прямо и ел так аккуратно, как никогда, пожалуй, не ели мужчины за этим столом, с ножом и вилкой; был вежлив и скромен и приветливо отвечал на все нехитрые вопросы хозяйки, среди которых — Жан тысячу раз поблагодарил маму — не было ни одного по-настоящему неудобного: сколько ему лет, из каких он краев, страшно ли было падать в воду и как прошло их путешествие в Трост. Она даже попросила взглянуть на коллекцию камней, и Моблит всей душой прикипел к ней после этого. Но на него-то, на Жана, мать зыркала порой очень красноречиво, и было ясно, что объяснений ему не избежать; ладно, подумал Жан, главное, чтобы это не сегодня случилось. А Моблит все улыбался. Он, окунувшись в воду, точно смыл с себя утреннее наваждение. Жан только сейчас понял, какая хорошая у него улыбка. И пришла запоздалая виноватость. Может быть, Моблит и не успел испугаться, уйдя под воду; может, его страх остался там, у берегов Троста, и впитался в землю с последней лужицей, стекшей с его ботинок. Как-то сам себя Жан убедил, что Моблит не такой, как другие дети. Уж он-то, вот такой, умеющий чинно сидеть за столом, способный заставить всех поверить в свое благоразумие, точно не мог напортачить или вытворить что-то такое бессмысленное — ну вроде как забыть свой багаж на палубе или случайно брякнуться в воду. Ну да, как же. *** Происшествие на причале и теплый прием в доме Кирштайнов смягчили Моблита. Он выглядел дружелюбнее, чем на пути в Трост, но все свои слова как будто оставил хозяйке дома и примолк снова. Уже смеркалось, когда маленькая неразговорчивая компания дошла до конца пути — на другом берегу у бывшей стены Розы, где раньше был угол-карман. Теперь на том месте оставалась невысокая стеночка: не везде их убрали начисто, где-то оставались такие вот памятники в подарок потомкам. Моблит тревожно посмотрел на останки руин и оглянулся на Жана, точно спрашивая разрешения: Жан кивнул, и Моблит убежал в ту сторону. А Жан поднялся на крыльцо. Он собрался с духом и постучал, но никто не отозвался, и тревожно екнуло внутри — ну как слова господина Зое вдруг оказались пророческими? Как он там сказал? Вдруг приедешь, а дома никого. Нет, глупости это Жан воображал, конечно. Они виделись всего неделю назад, и хозяин дома был в добром здравии, крепок на вид, как всегда. Значит, задержался на работе. Прямо сейчас, стало быть, готовил приютским пострелам какие-нибудь вкусности. А в пустой дом спешить было незачем, как бы ни был он дорог, любим и наполнен воспоминаниями. — Чей это дом? — забеспокоился Моблит, подбежав к Жану. Жан заметил, что карман у него оттопыривается, и понял, что кусочек стены теперь навсегда с Моблитом. — Помнишь, я сказал, что ты на отца похож?.. Моблит кивнул. — А тебе когда-нибудь говорили, насколько? Моблит мотнул головой — теперь отрицательно. Жестоко, подумал Жан. — Если когда-нибудь захочешь его увидеть, можешь просто посмотреть в зеркало. Моблит кисло повел плечом. Он изо всех сил делал вид, что его все это не интересует. — Есть одна фотография, — сказал Жан. Ключ от двери, за которой она скрывалась, жег карман и руку. И Жан решился. Если бы рядом не было Моблита, Жан и не подумал бы так делать. Он мог ждать сколько угодно, хоть до звезд, хоть до рассвета. Но с Моблитом все было по-другому. Моблит мог появиться на свет в этом доме. Жан думал об этом постоянно. С тех пор, как узнал безумную новость, запивая ее коньяком. Думал, бродя по улицам Маре. Думал, обивая пороги телеграфных пунктов, где его смятения пускались по подводному кабелю — туда и обратно — чтобы вскоре превратиться в оттиски букв. Думал в дороге, думал дома в Шиганшине. Так могло быть. Так и должно было случиться, раз уж суждено было этому ребенку родиться в этом мире. Тогда, даже если бы его родители приезжали навестить его всего несколько раз в год, этим встречам не мешали бы стыд и беспомощность; не мешало бы ничего лишнего и гадкого, и детство маленького Моблита было бы полно любви — уж отец Ханджи бы позаботился об этом. Если бы первым о мальчике узнал он, а не Бернеры, все они, пожалуй, прожили эти одиннадцать лет иначе. И даже Жан. Раз сообразив, об этом тоже невозможно было не думать. Наверняка Ханджи никогда не искала бы утешения в нем — не знавшем секрета двух горе-разведчиков парнишке, который пришел в отряд куда позже их унижения. Не для того ли он и был с ней рядом? Чтобы не осталось места ядовитым никчемным мыслям? Чтобы вообще не сметь задумываться; чтобы не возвращаться к оплошностям, на которые уже невозможно было повлиять. Чтобы кто-то живой, жадный, ревнивый и требовательный — но главное, не сведущий ни о чем — занимал все крохи опасной пустоты. Родись ребенок, перед которым молодые родители оставались виноваты неискупно и необратимо, как бы плотно ни была заполнена их жизнь, в Тросте — его существование не осложняло бы все, что и так было между ними неудобного и небезмятежного. И Ханджи не нужно было бы отталкивать Моблита: наоборот, ожидания встречи с маленьким сыном роднили бы их еще сильнее. На Жана она бы даже не посмотрела, случись все так. И был бы тогда Жан просто Жан, сам по себе; чего доброго, и ему бы все это не было важно и нужно. Может, однажды Ханджи села бы рядом в конюшне прочесть его письмо, и его плечо бы не загорелось, и он бы ничего не почувствовал; и Конни спросил бы его тогда, где он был, а он сказал бы как есть: он полураздетый сидел с капитаном Ханджи в конюшне, хи-хи, ха-ха, они бы вместе посмеялись над этим, уснули, и все. Наутро это ничего бы не значило. Одним словом, это была бы совсем другая история. Моблит осторожно перешагнул порог и заозирался по сторонам. Скинул ботинки. Смотрел кругом так, что Жан понял — он догадался, где находится. Жан толкнул дверь в комнату Ханджи. И снова в ней было все как обычно, как он привык — только необычный гость был в ней совсем новым. Жан зажег лампу, и Моблит сразу же отыскал глазами фотографию: да это было и несложно, когда она занимала главное место посередине стены. Мальчик встал на цыпочки, чтобы рассмотреть. Жан открепил снимок от стены и подержал в руках, прежде чем подать Моблиту; а отдавая, пальцем зажал фигурку Ханджи. — Твоя мама. Жан опустил лампу на столешницу. Моблит присел на стул, поближе к ней, и смотрел и молчал очень долго. — А папы тут нет, — наконец сказал он. — Нет. Когда он был жив, здесь еще даже не знали, что такое фотография. — Ну да, — вспомнил мальчик. — Точно. Я вспомнил. Жаль. Жаль, согласился Жан. — Вот капитан Леви. Я тебе про него говорил. Вот Конни. Твой дядя ему писал. — А вот Микаса, — подметил Моблит. — А вы?.. Вас тоже тут нет? — Ну, вот, справа. Немного меня. Моблит невесело улыбнулся. — Господин Кирштайн. — М? Моблит вдруг смутился. — А… нет… ничего. Здесь… в этом доме ведь кто-то живет, верно? — Ее отец. Твой дедушка. — Он не будет сердиться, что мы без спроса? Жан хмыкнул. Сердиться — вряд ли. Испугается, наверняка, когда увидит свет в окне ее комнаты. Тут странная мысль пришла Жану в голову. Может, старику тоже снятся чудные сны?.. Может, приходя домой вот так, затемно, он надеется увидеть тут свет? Хоть бы это было и бесполезно. Надежда — не самое умное чувство. Но и точно не самое слабое. — Моблит, я оставлю тебя тут, ладно? Подожду на крыльце, пока он вернется. А ты можешь тут… все посмотреть. Ты же любишь книги. Вон их как много. Моблит рассеянно кивнул и уткнулся в фотографию. Жан еще постоял немного на пороге, ожидая, когда он отложит ее и бросится к книжкам, но не дождался; вдруг ему стало неловко, и он вышел из дома в прохладные сумерки. Они все сгущались. Жан присел на крыльцо, опершись о балку, и прикрыл глаза, но не для того, чтобы дремать. Он чутко внимал тому, как живет тихий вечерний Трост: как шелестит он листьями белых тополей, пищит вздорной мошкой и заливается песьим счастьем где-то далеко отсюда — кто-то из людей той собаки вернулся домой. Тяжелые шаги Жан почувствовал скорее, чем услышал. Открыл глаза. Вздрогнул. Положил руки на колени, порываясь встать. — Простите, — заторопился сказать Жан, когда хозяин дома дошагал до порога; в его лице были тревога, смятение и любопытство, а виски блестели бисеринками пота в свете желтого окна. — Вы дали мне ключ, и я… Жан покаянно вскочил с крыльца, и голос у него сорвался. Он непроизвольно дернулся к господину Зое, и тот обнял его, и тихо похлопал по спине, и делал это столько, сколько понадобилось Жану, чтобы снова начать говорить. На мгновение Жан сам стал маленьким мальчиком, который прятался от отчаяния в больших крепких руках. Она уже не могла его обнять. Но ее отец мог. — Простите, — повторил Жан. — Я должен был привезти его сразу. Просто он заболел, и я… — Все хорошо, сынок, — тихо и рассеянно сказал Жану господин Зое. И протиснулся в дверь, не выпуская его плеча; и мелкими шагами, придерживая и держась одновременно, дошел до комнаты дочери. Моблит услышал их и поднял глаза. Они оба долго смотрели друг на друга — старый мужчина и маленький мальчик — и Жану хотелось одновременно исчезнуть и не пропустить ни секунды их встречи. Господин Зое подошел к Моблиту и опустился на колено, чтобы рассмотреть его; Жан все-таки вышел из комнаты и вернулся, прихватив один из стульев. — Спасибо, — рассеянно пробормотал мужчина, когда Жан пододвинул ему стул. Устроившись, он продолжил завороженно разглядывать Моблита. — Вот это да… Да тебя и представлять не надо, я вижу, чей ты сынок… Как тебя зовут? — Моблит. Господин Зое от души рассмеялся. — Подходящее имя… А отсмеявшись, он снова стал растерянным и необычно тихим; оглянулся на Жана с недвусмысленной и неприкрытой надеждой. Жан кивнул. — Но… как это возможно?.. Жан не ответил. Не нашел, что. Он уже примирился с тем, что это возможно, но объяснять это господину Зое прямо сейчас, в присутствии Моблита, было не очень легко. — Просто я все это время жил в Митре с бабушкой и дедушкой, — сказал мальчик вместо него, и Жан поблагодарил его мысленно за такую прямоту. — Да… — господин Зое потянулся дотронуться до мальчика, но осекся. — Понимаю… Ничего он не понимает, подумал Жан; но все это были неважные мелочи, дело времени, и он уже понял, как верно было приехать сюда. Дед и внук таращились друг на друга с любопытством и прямо-таки жадностью: они как будто хотели убедиться, что им не кажется, и в самом деле один другому родственник, а поверить в это было не так-то просто, когда новость так запоздала и свалилась на голову спустя одиннадцать лет. — А как ты узнал о нем?.. — спросил господин Зое, когда они с Жаном вышли на крыльцо. Любопытство распирало хозяина дома, и, как бы ни тяжело было отрываться от Моблита, он хотел знать правду и под предлогом покурить вытащил Жана за порог. Курильщики они были заядлые. Никто из них не держал табака. — Капитан Леви рассказал. Больше, чем он, никто не знает, да и не осталось никого уже. — Я что-то… — старик нервно мотнул головой, усмехнувшись. — Что-то не могу в это до конца поверить. — Я уже вторую неделю об этом размышляю. И все еще не привык. — А почему же она не сказала… Даже не намекнула… Он стоял, ее отец, опираясь о поручень крыльца, и выглядел таким понятным для Жана — одиноким и обманутым, опустошенным; счастье в виде найденного внука не могло заполнить этой пустоты. Ее вообще ничем нельзя было заполнить. С ней им предстояло жить. — Моя бедная девочка. Жан вздрогнул. Правда, которая была так нужна Жану до последнего зернышка, для отца Ханджи сводилась к одному: ей было плохо и тяжело. Он подумал, что вот так и мать догадалась о том, кто такой маленький Моблит. Пяти секунд не понадобилось ей. Так они чуяли, их дорогие родители. Куда-то глубже, чем было в пределах видимого, глядели. Может, помнили что-то, чего они сами, их дети, не помнили. Должно быть, это умение позволяло чувствовать, где болит, без всяких правдивых подробностей — даже у тех, кто давно умер. Жан хотел рассказать господину Зое все, что надумал обо всей этой истории, но теперь понял — торопиться не стоит. Старику предстояло найти свои ответы на эти вопросы: может, они бы отличались от тех, к которым пришел Жан. — А вы знали родителей Моблита? — спросил он вместо этого. — Очень… очень поверхностно… Ханджи не любила о них говорить. И Моблит… ему тоже было тяжело о них вспоминать. Ох. А они знают обо мне? Они… могли бы… Господин Зое осекся. — Ты привез… просто взглянуть… Увезешь?.. Да? В том, как дрожал голос господина Зое и как он взял Жана за рукав, было что-то жуткое. Жан посмотрел ему в глаза и понял, что. Он еще никогда не видел, чтобы человека вот так одновременно одолевали столько противоречивых чувств. — Они умерли, — сказал Жан. — Остались только братья Моблита. Ну… старшего Моблита. Они не очень-то… ждут племянника. — То есть… Лицо старика просветлело; Жан кивнул. — Телеграммы будет достаточно. — А как же ты? — вдруг спросил отец Ханджи. И Жан задумался. Вот Микаса посмеялась бы! Ведь в ответ на этот чудной вопрос Жан всерьез подумал — а как же он? Почему ему не захотелось отшутиться — мол, о чем вы, это Моблит, сын Моблита; как же я, только подумать, без него?.. …Немного грустно. На самом деле, как ни удивительно. Но Микаса верно сказала. Дорога между Тростом и Шиганшиной для Жана была родной; могла она стать такой и для маленького Моблита. — Да разве ему будет где-то так же хорошо, как с вами. *** Ночью Жан слушал, как возится Моблит под одеялом. Он устроился на койке Ханджи под потолком. Жану господин Зое постелил в той же комнате: отпускать его на ночь старик не захотел. Жан и не рвался. Грядущий разговор с мамой мог подождать; жаль, отсрочить его на бесконечность было невозможно. — Не спится тебе? Кровать скрипнула. Моблит повернулся на бок, обратившись лицом к Жану. — Господин Кирштайн. — Что? Моблит не сразу отозвался. Жан подумал, он спросит что-нибудь про эту комнату; может быть, что-то про ее владелицу — как она жила тут. Жан этого не видел, конечно. Но все-таки кое-что о своем детстве она ему рассказывала, и он приготовился вспоминать. — А вы мою маму сильно любили? Если бы Моблит бросил в него каким-нибудь уникальным минералом из своей сумки, Жан почувствовал бы что-то похожее. Он взглянул на мальчика. Ночь была довольно светлая, и тот блестел глазами, свесив голову с койки: беззлобно, но требовательно. Ждал. — Когда ты понял? Моблит шумно пожал плечами: кровать чуть дернулась, а одеяло зашуршало. — Я все думал. Как это вы были в лесу всего один раз? Я думал, вы с мамой и папой… ну, с самого начала. А утром вы бороду сбрили. Вот я и подумал, что вы… ну, наверное, не старый совсем. — Ты поэтому со мной не разговаривал? Моблит снова пожал плечами. — И вообще. Что вы приехали. Ну, за мной. Моблит задумался. — А Микаса не госпожа Кирштайн. Ну да, это было важно. Жан вспомнил, как восхитилась Микаса такой изобретательностью мальчишки, и улыбнулся бы, если бы не был так взволнован сейчас. — А еще… господин Зое сказал вам «сынок». Моблит сорвал с себя одеяло и шумно выпрямился на кровати. Жан понял, что поспать этой ночью им вряд ли придется. Он представил, как Моблит, спрятавшись за окном и затаив дыхание, вслушивается в каждое слово, что говорят двое мужчин на крыльце; как ему нужна его собственная история. Мальчишкины ноги болтались в воздухе. Жан подобрался на своем матрасе, собираясь в более вертикальное положение и давая Моблиту понять, что тоже не спит. — Тебе… неприятно? — Не знаю. — И я не знаю, — честно сказал Жан. — Не знаю, как тебе ответить. Я все время себя ругаю за то, что мы позволили ей погибнуть. Я просто… не могу себе этого простить. И, типа, смешно говорить о любви, когда ты позволил кому-то погибнуть. Так ведь? Моблит легко и тихо соскользнул с полки и шустро, как зверек, устроился под столом: аккурат рядом с Жаном. — А вы могли ее спасти? — Нам казалось, что нет. Нам нужно было улететь прямо из-под ног тех колоссов, а мы потеряли все время, когда заваривали корпус самолета. Так вышло… Один из… бывших разведчиков прострелил его. Он не хотел, чтобы мы летели. Поэтому одному из нас пришлось остаться, чтобы не дать титанам добраться до самолета. — Значит, в вашем отряде был предатель? — В нем были люди, которые думали по-разному. Неодинаково. Моблит отмахнулся. Это было еще слишком сложно для него. — Но значит он и виноват. Тот человек. Жан скривился в кислой гримасе. Значит; но злодеяние Флока не уменьшало его собственной вины. — Она верила, что мы справимся, если она постарается для нас. Но мы… Моблит выглянул из-под стола. — Мы для нее постарались недостаточно. А ведь она могла бы быть с тобой сейчас. И вдруг Жана что-то дернуло за язык, и он сказал: — Я такой сон сегодня видел. Мы с ней тут жили. И ты. И у нас была большая железная дорога. А у локомотива был настоящий двигатель. Знаешь, Моблит. Все как-то… совсем не так. Совсем неправильно с тобой вышло. Я просто хотел… чтобы стало хоть немного правильнее. Жаль, что я не знал о тебе раньше. — Ага, — просипел мальчик. — Сильно ли я ее любил, — Жан хмыкнул. — Эх, Моблит. Я не знаю, как с тобой говорить об этом. Тебе… проклятье, тебе одиннадцать. — А за что? Жан запрокинул голову, обращаясь к потолку, небу и Ханджи: погляди, мол. На нас. На твоих двоих нас. За что — это был вопрос отличный и идиотский одновременно. На него полагалось отвечать банально — любят не за что-то; и тем не менее существовал и более честный ответ. — Ну, за что… да просто она была классная. Веселая. Дикая такая. С ней никогда не было скучно. С ней нельзя было расслабляться. Упрямая, она никогда не сдавалась. Быть командором разведотряда — это… ну, это тяжело. Она старалась никому не показывать, как ей тяжело. И… мне кажется, она знала вообще все на свете, такая она была умная. — Ну нет, — заспорил Моблит. — Это не то. Вы рассказываете, какая она была, а я не это спросил. — Ну ты и плут. Ну ладно. Еще она была очень красивая, — улыбнулся Жан. Хоть бы она и спорила с ним по этому поводу вечно и смеялась, дразня его за странные вкусы; Жан платил ей той же монетой, напоминая, что кокетничает она, как хромая лошадь, хотя это, безусловно, мило. Это так крышу сносило — знать, что для кого-то ты красив по-особенному; уж он-то знал. А когда она целовала его так, будто он был центром всего на свете, и обнимала своими жадными руками, и делала с ним такие штуки, которые раньше могли бы вогнать его в краску, только подумай он об этом; тогда мир за дверями того пространства, в котором они уединялись, переставал существовать. Об этом, пожалуй, не стоило говорить Моблиту; уж точно не сейчас. — Ну, это я и сам увидел, — фыркнул Моблит. — Опять вы не про то. — Да что ты хочешь знать, дотошный мальчишка? Слыхал, что любят не за что-то? — Ну тогда… расскажите хотя бы, как вы… ну, поняли, что… Моблит покраснел: даже в темноте Жан увидел, как он покраснел. — Что влюбился? Мальчик кивнул. — Тебе правда интересно? Жану-то в его одиннадцать точно было на все это плевать, да и впереди была куча беззаботного времени без девчонок… а, стоп. Всего-то год. Через год его со всей силы ударило по голове существованием Микасы; через год ему пришлось узнать, что ему ничего не светит. И… ведь это было больно по-настоящему! Пусть сейчас об этом было смешно вспоминать — но если бы его, раненного в самое сердце подростка, посмел учить какой-то умник из будущего, Жан двенадцати лет от роду еще и наподдал бы хорошенько всезнающему взрослому себе. — Ох, Моблит, тебе нужны друзья, чтобы болтать… о таких чувствах. — Да не хочу я болтать о чувствах, — оскорбился Моблит. — Я хочу узнать про маму. И вообще у меня уже есть друг. У Жана потеплело в груди. — Ну ладно. Моблит приготовился слушать: Жану показалось, его уши засияли любопытными фонариками под столом. — Я вообще-то не собирался в разведотряд. Я хотел служить в военной полиции. — Правда? — Моблит вытаращил глаза. Интересно, сколько раз за время их путешествия миру Моблита пришлось перевернуться? — Да. Я бы так и поступил, если бы здесь… вот прямо в Тросте, не прорвали стену. — В восемьсот пятидесятом, — сказал Моблит уверенно. — Ты читал. — Ага. — Ну да, верно. Очень страшно тут было. Очень много людей погибло. И мой лучший друг. Эта история была куда длиннее трех предложений и сложнее рубленых фраз: в ней было намного больше участников и несправедливости. Но белыми пятнами, которыми она была полна в восемьсот пятидесятом и которые давно стали дрянной заурядностью, можно было лишить Моблита сна и покоя. Всему свое время, подумал Жан. — Я поклялся ему, что не буду больше трусить. Что дознаюсь правды, и если для этого надо стать разведчиком, то… ну что ж, значит, придется им стать. Но решиться было еще полдела. Тогда мне было очень тяжело. Я маме написал, что пошел в разведчики: надеялся, она меня одобрит. — Она хорошая, — вспомнил Моблит. — Ну да, — усмехнулся Жан. — Безусловно. Но она меня обругала просто… на чем свет стоит. Прислала… гневное такое письмо. Длинное такое. Написала, я идиот и помру непременно. — Почему?.. — удивился Моблит. — Ну, она испугалась, — объяснил Жан. — Люди, когда боятся чего-то очень сильно, могут говорить не совсем правильные вещи. Недобрые. — Не понимаю. Жан улыбнулся. — Я тебе так скажу: даже в пятнадцать лет это еще не очень понятно. Я ходил тогда и все думал — может, правда зря я это? Может, нафиг этот отряд? Может, я совсем больной? Моблит хихикнул. — Да меня же сожрут сразу. Разве я этого хочу? Страшно было до жути. Просто… ну, не могу тебе описать, как. Через месяц должна была состояться та экспедиция, а у меня колени тряслись так, что я предпочитал на приводе перемещаться. Почти все время только и делал, что тренировался. Все думали, я старательный такой. Жан вспомнил, как ему было страшно. Но — странное дело — теперь вспоминать об этом было даже забавно. И когда только те ужасные времена превратились в старые добрые? — Я почти никого еще в отряде не знал, а твою маму уже запомнил. О, ее сложно было не запомнить. И вот однажды ночью я не спал, мне часто тогда не спалось. Слонялся по территории, до конюшни дошел. Мне показалось, одной лошади очень плохо. Я испугался, что она помрет, и разбудил Ханджи. Жан мотнул головой. Это ведь была почти случайность. Не будь Ханджи такой… громкой и заметной, он побежал бы той ночью за кем-то другим. И это тоже могла быть другая история; и не сидеть бы тут ни Жану, ни Моблиту. — Так вы спасли ее? Ну, лошадь? — А, лошадь… Не переживай. С ней ничего страшного не случилось, я просто не знал. Я очень мало спал тогда и здорово перенервничал. Под конец меня вырубило прямо там, в конюшне. А когда я проснулся, рядом сидела твоя мама. — Ух ты. Жан улыбнулся. — Да. И я дал ей почитать письмо. А она… она сказала, что это нормально. Нормально, что мне страшно. И нормально, что моей маме страшно. Жан запнулся. Он все вспоминал, вспоминал этот эпизод, глядел в пустоту и думал о тех словах; как жаль, что все это подернулось дымкой, что Жан был тогда почти ребенок, что он никогда не возвращался туда подумать о том, что Ханджи сказала про его маму. Быть может, едва знакомому мальчику она доверила в ту ночь больше, чем он мог услышать. Он всегда помнил только облегчение, которым стал для него их разговор: помнил, как проще стало дышать и двигаться и как воротник зеленого плаща перестал быть петлей висельника. Ему было смертельно тяжело тогда; разве мог он предположить, что и ей тоже непросто. Что она говорит о себе. Где-то в столице подрастал ее сын, и она ничего о нем не знала — кроме того, что ей никогда не загладить вины перед ним. — А дальше?.. — поторопил Моблит. — Ну, она пообещала, что я не умру. — А откуда она знала?.. — Она не знала. Она просто хотела меня успокоить. Никто больше не заметил, что мне это нужно. И никому не повезло так, как мне. — А потом?.. — снова затребовал мальчик нетерпеливо. — А потом, Моблит, я и пропал. Мы выжили и вернулись. Не все, конечно. Но я — да. И она тоже. И вот с тех пор я стал бояться и за нее. Не так, как перед экспедицией. Не так, что ни о чем больше думать не получалось. Но… с тех пор постоянно. Это такой страх, знаешь… Жан спохватился. — Ладно, Моблит. Я расскажу тебе когда-нибудь больше. Когда-нибудь, когда ты станешь… ну прости уж, немного постарше. Сейчас не это главное. Тебе важно другое знать. Если ты когда-нибудь слышал, что она не любила твоего отца, то это… ну, просто смешно. Это… ну, вот настолько неправда! Жан вспыхнул, взмахнул рукой и ударился ей о столешницу. — Просто смешно. Они были вместе, и я это знал и видел. И я не собирался мешать. И вообще в разведотряде умирать от любви было некогда, — Жан невесело хмыкнул. — Но все равно было непросто. Нам всем было непросто. И все мы делали… ну, что могли. Так, как получалось. Жан вдохнул. — Иногда и правда ничего не получалось. Но вот что: целый год после его смерти она меня избегала. Это… много, когда ты еще не очень взрослый и тебе кажется, что без тебя ничего не может обойтись. Все ее друзья — все, кто дошел до Шиганшины — все там и остались. Моблит погиб. Командор Эрвин погиб. Ей пришлось заменить его, хотя она никогда не хотела. А я даже не мог ее утешить. Она не давала мне это сделать. А ты говоришь — ей было все равно. — Это не я, — пробормотал Моблит. — Она любила твоего отца. Да, и меня тоже. Но так бывает. И это… не так гнусно, как тебе, возможно, кажется. Но я не знаю, как объяснить тебе так, чтобы ты не злился на нас хотя бы за это. — Я не злюсь. Моблит опустил голову. — Я просто не понимаю больше, кто прав. Вы меня совсем запутали, господин Кирштайн. — У тебя целая жизнь впереди, чтобы разобраться. Жан посмотрел на мальчика. Тот сидел под столешницей, сложившись в трогательную закорючку, придавленный грузом недетских историй. — Ну прости. Слушай, Моблит… Мальчик шевельнулся и чуть выглянул из-под укрытия. — Ты бы хотел тут задержаться? Погостить? В этом доме? И Жан добавил поспешно: — Я тебя не гоню и не принуждаю ни к чему. Хочешь обратно в Митру — отвезу тебя в Митру. Хочешь в Шиганшину — поедем туда. Просто… это ведь твой дом. Получается, так. И если бы только ты захотел… я точно знаю, что твоему дедушке… ну, господину Зое… было бы… — Да, — кивнул Моблит. — Он уже пригласил меня тут пожить. Прямо в этой комнате. — И что ты думаешь? — Не знаю. Мне немного жаль уезжать от вас. Но почему-то… и отсюда мне уезжать не хочется. — Но это же не проблема. Мы с тобой уже знаем целых два решения. Паром и поезд. Моблит улыбнулся. — Да, наверное. И вдруг смутился. — Господин Кирштайн… — М?.. Моблит замялся. — Ну. Я у вас… у Микасы… кое-что… ну, в общем, взял. Моблит вздохнул и самокритично поправился: — Украл. Жан дотянулся до мальчишкиного плеча и легонько похлопал по нему — ничего, мол. — Знаю. — Простите. Пожалуйста, передайте Микасе тоже… что я извиняюсь. — Да будет тебе переживать. Для тебя она его и шила. Ты просто… очень драматично отнесся к расставанию с ней. Моблит виновато улыбнулся. — Я передам, — пообещал Жан. — Ей будет приятно, что тебе так понравилось. Моблит покраснел — даже в темноте отчетливо. И смущенно завозился под столом. — А… хотите, покажу, что мне дал господин Зое? Только… в темноте не увидите. М… можете лампу включить? Жан нащупал в темноте лампу и спички и зажег фитиль. Мальчик протянул Жану что-то маленькое и круглое. Жан присмотрелся: это была пуговица. Пуговица со скрещенными мечами — вроде кадетской; но он помнил, что на его куртке мечи были маленькие и ровные, а эти какие-то странные, небрежные — как будто бракованные или как будто делать аккуратно еще не научились. Да к тому же пуговица и выглядела очень старой и потертой. — Интересная. Но выглядит совсем древней. Вряд ли она принадлежала Ханджи, вот что он хотел сказать; но, с другой стороны, если такая была легенда, то она ничем не была хуже веры в то, что гладкий голубой камень — не стекло. — Вот именно, — обрадовался Моблит. — Господин Зое так и сказал. Сказал, что моя мама с другом нашли ее. Очень давно, когда она еще меньше меня была. Что это была пуговица какого-то древнего кадета. Ископаемая, можно сказать. Может, еще первого набора! И я могу ее взять. Представляете?.. Жан посмотрел на Моблита. Керосиновые огоньки весело и взволнованно плясали у него в глазах: чудак Моблит с таким восторгом любовался старой пуговицей, точно самый богатый человек на свете — своим бесценным, заветным сокровищем. Жан подержал пуговицу. Он мог только гадать, какой была та девочка, что подняла ее с пыльной земли — давным-давно, когда не было и в помине маленького Моблита, а Жан — бог знает, был ли тогда; наверное, тоже нет. Какой она была?.. Нескучной, наверное. Ведь у господина Зое было много историй припасено о своих седых волосах. Моблит смутился. — Но… может… вы тоже хотите? Ну, взять? — А тебе не жалко? — Не жалко, — легко соврал Моблит. Жан улыбнулся. Ласково потер пуговицу кончиками пальцев и отдал мальчику. — Да нет. Пусть будет твоя.