Ключ от дома

Мальчик снова приснился. В этот раз он, устроившись на траве, плел венок из полевых цветов. Маленький он был для этого. Пальцы у него были коротки и непослушны, и дело не спорилось. Но он все равно усердно трудился, сопя и не отвлекаясь ни на что. Жан окликнул его по имени, и мальчишка поднял голову, улыбнулся, признав; резко и неловко взмахнул своей самоделкой, и та рассыпалась у него в руке. Мальчик замер, точно раздумывая, заплакать ему на это или засмеяться. Жан хотел знать, что он выберет. Он хотел смотреть дальше, но проснулся. Он всегда просыпался раньше, чем успевал рассмотреть маленькое лицо, хотя и не сомневался, на чье оно похоже, и никогда не мог вспомнить имя, хотя вроде вот оно было, вертелось в памяти, короткое, односложное — кажется, только ухвати. Но нет. Снова нет. Ни в этот раз, ни в любой предыдущий, никогда потом. Жан чувствовал, что не узнает: это была тайна вроде Путей, запретная дорога, и не было такой лазейки, чтобы живому человеку к ней выйти. Может быть, когда-нибудь, за пределами привычного мира, в котором Жан просыпался, смурной и нервный, и искал покоя, собирая сумку, кидая в нее белье, зубную щетку, шиганшинские тряпки и прочие гостинцы — может, там мальчику не пришлось бы исчезать. Жан не знал. Только одно было ему известно наверняка. Пора ехать. *** — Я в Трост собираюсь. Тебе что-нибудь привезти? — Да вроде ничего не нужно. Может… сапоги себе посмотри. Вдруг зима холодная будет. А твоего размера, сам понимаешь, здесь ни у кого не было. Жан рассеянно качнул головой. Зима холодного размера, он все запомнил. — Маму хочешь проведать? — Маму, — подтвердил Жан. — Да… и отца. Он не стал уточнять, но Микаса понимающе кивнула, и Жан подумал, что она догадалась и что она золото. Рядом с его сумкой Микаса поставила ведерко. Жан заглянул в него и улыбнулся: свежие яйца и ягоды сверху. — Да есть у него все. — Но он ведь говорит, у тебя все самое вкусное. Жан мысленно поблагодарил ее за это доброе и бескорыстное «у тебя». Капля тепла, угодившая ему в сердце, вернула немного яркости в бесцветный мир. — Это просто вежливость. — Нет. Не думаю. Все равно отвези. Родной отец Жана умер еще в том году. С тех пор он подумывал, не вернуться ли к матери, чтобы не тащить ей одной хозяйство — но все это было слишком сложно. Жан, конечно, не был совсем чужой для нее — но после многих лет на казарменных нарах и хлебах чувствовал, что привыкать к отчему дому придется долго и мучительно, и еще неизвестно, кому бы из них хуже пришлось от такого соседства. Просить Микасу с ним ехать было бы нечестно. Залатанный дом в Шиганшине значил для нее больше, чем весь остров Парадиз и, пожалуй, весь мир: разве могла она его променять на чужой, где ни одна доска в полу не была бы о ее прошлом? Разве хорошо бы ей было торчать там Жану в поддержку, когда дом Йегеров стоял бы пустой и брошенный? Да и он бы как матери объяснял, кто она, Микаса, такая есть? Почему живут они вместе, а спят порознь, и огня между ними меньше, чем между двумя колодами на задах ее дома? У матери все было просто — она пытала бы у сына, где ее внуки. И, чего доброго, Микасу бы эти вопросы тоже не обошли стороной. А что мог Жан ей на это ответить?.. Внук ее плел веночек на траве посреди нигде. Скажи он так матери, она огрела бы его по башке чем-нибудь большим и чугунным, чтобы образумился и не терял времени на пустую немочь: привез красивую, толковую девчонку в самом соку, а сам киснет, соплеед; и ради чего, спрашивается, это все? Нет, преступно было даже думать о том, чтобы ехать вдвоем. А ехать одному и принять весь огонь, все материнское одиночество на свои плечи, было попросту страшно: Жан боялся, что его затянет туда, а ведь он не ребенок был уже, и это уж точно была не его жизнь больше. Так и не решился он. Катался в Трост, возил матери какие-нибудь приятности с прославленного шиганшинского рынка и приглядывался, как она справляется. А она вроде и ничего справлялась. Наловчилась одна. Крепкая она оказалась, не переломить. Возилась с хозяйством, приторговывала, расходовала свою сердечность на бродячих четвероногих тварей да ждала, когда отпрыск наконец привезет ей внучка. Снова нет, подумал Жан. Не в этот раз. Никогда. Никогда — наиболее вероятно. — Хочешь, я тебя постригу?.. — Зачем? — удивился Жан. — Уже лица не видать. Это она верно говорила. В зеркале, куда раньше ему так нравилось смотреть, отражался непонятно что за человек — может, двадцать лет ему было, а может, сто. Его длинные волосы стали еще длиннее, он мог бы теперь собирать их в этакий хвост на затылке, типа командорского. Его невнятная прежде щетина как-то вдруг стала серьезной бородой, которая целиком спрятала подбородок. И нет-нет да и попадался тут и там седой волос — богатство не по возрасту. — Не надо. Спасибо. — Маму напугаешь. — Мама, — хмыкнул Жан, — как меня в разведотряд проводила, уже ничего не боится. *** Он решил добираться по воде. Ему предстояло пройти по реке между бывшими стенами Марии и Розы: неближняя дорога на несколько часов. Можно было и по земле — железка хоть и сильно пострадала от гула, но искореженные и стоптанные в крошку участки восстановили быстро, уже умеючи. И все-таки поезда были не для него, тоску они наводили отчаянную. Стоило вагону тронуться, и под бойкий перестук колес наваливались на Жана старые времена. Время доверчивой дружбы и смелых надежд. Время дразнящих поцелуев и горячих глупостей. Жан всегда выбирал паром. Паромы они с командором никогда не угоняли. Он вышел на палубу. Судно шло неторопливо, и его меланхоличный ход тоже не спасал от безрадостных мыслей. Мимо проплывали зеленые леса, дальние пастбища, пестрые городки, маленькие пристани, небогатые набережные и загорелые люди. Очень редко и далеко — завалы и вывернутые земли, все еще не убранные. Прародитель Эрен берег Парадиз, Прародитель Эрен провел колоссов так, чтобы как можно меньше жителей острова пострадали. Ну и наворотил же он бед, Прародитель Эрен. Хорошо было смотреть кругом и ни о чем не думать — но не получалось так. В какой-то момент Жан не сдержался, поддался растлительному своему воображению, пропустил бесовскую мысль: как было бы славно плыть вот так же — но втроем, с тем мальчонкой и его матерью. Они говорили бы о каких-нибудь глупостях, а ягод никаких в ведре бы, конечно, уже не было — все они давно бы исчезли в шустром брюхе, что висело бы через борт. А за бортом бы плавал потеряшка-венок из ромашек и одуванчиков. И кому-то из них пришлось бы утешать его хозяина — ничего, мол, будет тебе новый на берегу. Глупость. Да зачем бы им было ехать в Трост втроем?.. Они бы и так там жили. Сущая глупость. Дерьмо. Проклятье. Вот только не это. Жан нахмурился и погнал все, что пришло в голову, прочь из нее. *** — Кто ты такой и куда дел моего сына, — поприветствовала мать, и Жан усмехнулся: может, надо было послушаться Микасу и позволить ей привести его в порядок. — Привет, мам. Я тоже рад тебя видеть. Мама обняла его своими крепкими руками. — Страх какой. Скелет. И что это за борода? А прическа? Быстро за стол. Не жрешь ничего, вижу же. Одни глаза остались. — Да нет, мам, я нормально питаюсь. — Устал с дороги-то? — голос матери потеплел. — А чего один? Казалось бы, он провел несколько пасторальных часов на палубе, и невозможно было устать, ровно сидя на заднице и таращась на виды. Но он действительно вымотался, растерзав себя горько-сладкими небылицами. Вопросы Жан проигнорировал: матери нужны были не его ответы. Она хотела накормить сына и увидеть его невесту. Первое она сделала бы в любом случае. Второе, наоборот, было никак невозможно, и чего бы остроумного он ни придумал в ответ, его шутки мама бы точно не оценила. — Я тут тебе кое-чего привез. Микаса выбирала, сказала, тебе понравится. Последняя мода. Что-то вроде того. — Ой, — мать всплеснула руками. — Да какая тут мода! Курям хвалиться? Ну ладно, покажешь потом. Спустя час дома Жан знал все новости ближних соседей подробно и всего округа по верхам: мать рассказывала, почти не поворачиваясь к Жану от плиты, как он ни умолял ее остановиться. Она, похоже, решила уморить сына: вдобавок к любимому омлету пыталась впихнуть в него полдюжины кушаний. — Мам, ну куда. Дышать уже не могу. С ужасом он думал о том, что завтра с ним провернут тот же фокус в другом доме, и его желудок такого гостеприимства может не выдержать. — Ешь давай. Раз болтать есть силы, котлетка в тебя точно влезет. На исходе второго часа мама так и не выпустила его из-за стола, но наконец села рядом. — Ну?.. — спросила она. — Чего «ну»? — Когда мать порадуешь? Жан закатил бы глаза, но сил шевельнуться уже не было. — Там, в сумке, — простонал он. — Да дались мне твои тряпки! Разве я про них! Но она все-таки поднялась из-за стола и пропала на некоторое время, а вернулась уже принаряженная: Микаса как-то угадала с размерами, и Жан признал, что обновки — белая блузка, шерстяной жилет и плотная юбка с декоративными пуговичками — матери очень шли. — Ой, ну стоило ли! Они же такие красивые… Мать оглядывала себя со всех сторон и сияла. Она расцеловала сына в макушку и рассыпалась в благодарностях ему и славной Микасе, а потом вдруг резко и подозрительно прищурилась, точно вспомнив что-то ужасное. — А ведро? Кому гостинец везешь?.. Жан не стал юлить. Он был полон еды и заботы, ему было тяжело и неудобно. От вранья и сделок с совестью могло и стошнить. — Господину Зое. Мать цыкнула. — Не будет у меня внуков, стало быть. Он все чахнет! — Мам, не надо, пожалуйста. — Пожалуйста! — вспылила мать и ушла к себе в комнату, оставив Жана пищеварительно превозмогать и хвалить себя за мудрость. Правильно он остерегался возвращаться домой: маму крепко любить легче всего было на расстоянии. *** На следующем пороге Жан как всегда помедлил, прежде чем стучать. Зато дверь открылась как всегда быстро и нараспашку: такой у этого дома был хозяин. Сердечный и крепкий. Ему некого было бояться — в вышину он был не меньше своего гостя, а в ширину как трое таких, как Жан. Настоящий здоровяк. Радушный и улыбчивый, он заполнял собой дверной проем, и казалось, все в нем устроено так, чтобы занять этого мира побольше: буйные волосы строптиво торчали в стороны — поседевшие, но все еще густые, как у мальчишки; руки — мощные, тяжелые — весело и широко сорвались в приветственный жест. — Да это же Жан!.. — пророкотал мужчина, и Жан не сдержал улыбки. Его обняли точно так же, как дома — только что-то щелкнуло в спине после такого объятия, и ведро он чуть не выронил. — Это вам, — выдохнул Жан, торопясь расстаться со своим подарком, и лучше бы он не спешил — хозяин дома заглянул в ведерко, быстро поставил его в сторону и обнял Жана снова, на что хребет отозвался очередным хрустом. — Спасибо, сынок. Старый дом до основания прохудившейся семьи Зое стоял недалеко от прежней стены, в тени белых тополей и домов повыше. Это был неказистый, облупившийся, почти мрачный домишко — но это не мешало ему быть совсем другим внутри: гарнитур из светлого дерева, веселые лоскутные покрывала на кровати и креслах и улыбка хозяина делали это место теплее и приветливее, чем оно снаружи казалось. В этом доме давно не было женщины, и такую силу духа одинокого старика Жан считал чуть ли не волшебством. На столе будто сами собой появились фаршированные куриные грудки, овощи, зелень, нарезанная аккуратными ломтиками ветчина и три четверти вишневого пирога — темные ягоды сочно и призывно блестели своими боками из открытого пирогового нутра. — Да вот почуял, что приедешь, — пошутил мужчина, усаживая Жана за стол. Жану стоило больших усилий не поссориться с матерью, спасаясь от ее завтрака, и он снова похвалил себя за предусмотрительность. Иначе и быть не могло. Господин Зое был прекрасным кулинаром. Он успел побывать поваром при кадетском корпусе, а теперь кормил ребятню в одном из королевских приютов. Соседские, кадетские, приютские — он не разбирал, чьи дети, и со всеми ними дружил. Вот ярким корешком хвастала чья-то забытая книжка на шкафу с посудой, а вот на диване верно ждала тряпичная кукла, и другие маленькие игрушки иногда попадались взгляду — все было тут как обычно. Как бы хорошо старику было, озорничай здесь день и ночь один славный мальчик; каждый раз что-то тянуло Жана рассказать о нем, да так сильно, что он не раздумывая укладывал сумку и брал билет до бывшей стены Розы, чем бы ни занимался до этого в Шиганшине. Микаса не догадывалась, отчего он так срывается, но не любопытничала и не возражала. На пути сюда Жан всегда был уверен, что расскажет обязательно, уж в этот раз точно: по дороге в этом виделся огромный и важный смысл, как будто так этот малыш мог стать чуть живее, как будто в этом и заключался его, Жана, долг. Мальчишка точно рвался наружу — он хотел расти в этом мире, хотел иметь деда, похожего на огромного седого медведя; а Жан хотел избавиться от изнуряющей пустоты внутри. Вот он был, дом, куда он должен был прийти однажды — и не так, как сделал это, один, с поникшей головой и опоздавшим признанием — а нареченным, дорогим и счастливым гостем. Он все это видел. Потом, когда эти стены стали бы ему родными, тут появился бы еще один жилец — громкий и требовательный, он устраивал бы переполох везде, когда настала его пора встать на проворные ноги. Жан в красках видел, как это могло быть, как легко заполняется ежедневная пустота; отчего-то богиня Имир посылала ему эти сны, живые и яркие, швыряла в него ими, а его — в них. Невыносимо было делать из них секрет. Но, уже переступая порог, Жан понимал, как это глупо. Как рассказ такой не порадует, а растревожит старика. И он молчал. Натягивал улыбку, когда они делились новостями — Жан про житье в Шиганшине и друзей в Маре; господин Зое — каждый раз уверенный, что Жан приезжает просто так повидаться — про своих подопечных. А потом отпускало. И они говорили о прошлом — говорили непременно, даже если не хотели сначала. Их осталось всего двое на свете — тех, кто никак не мог молчать об одной девочке и об одном командоре и мириться с тем, что ее больше нет. В тесной комнатке Ханджи ничего не изменилось с тех пор, как Жан в последний раз бывал тут. И не менялось уже много лет. Она уехала отсюда в свои двенадцать, как и Жан из своего дома. Променяла домашний уют на кадетскую койку, а оттуда к безмерному ужасу терпеливого отца свернула в разведотряд. Домой она возвращалась в редкие увольнительные, и эта комната навсегда осталась комнатой подростка: маленький стол, над ним — самодельная, сколоченная господином Зое кровать: она радовала детскую душу и экономила место. Тут повсюду валялись всякие минералы, засушенные жуки и увеличительные стекла, а на стенах висели пыльные самодельные карты, и среди них только одна небольшая фотография: единственное печатное свидетельство о том, что хозяйка комнаты не растворилась подростком в тумане времени. Это Жан привез сюда этот снимок. От сердца, можно сказать, оторвал. Кто-то заснял разведчиков и добровольцев из Маре за столом. Ханджи не расставалась со здоровенным полюбившимся ей огнестрелом, и лица ее почти не было видно — слишком много людей поместилось на фотографии. Рядом с Ханджи по левую руку сидел Леви, по правую — Оньянкопон. О том, что Жан тоже есть на этом снимке, знали только он сам — он узнал свой длинный локоть — и господин Зое, искренне огорченный тем, что не нашел Жана в большой компании. Жан показал ему себя. Господин Зое тяжело вздохнул и в тот день сказал Жану спасибо не меньше сотни раз. Кажется, тогда он и начал говорить ему «сынок». А нормальных фотографий и не было. Могли бы сделать, да не успели. В дневнике у доктора Йегера был такой снимок, портрет с женой и старшим ребенком. Не фотография — картина: в специальном месте делали, называлось ателье. Жан как-то сказал Ханджи, что было бы неплохо когда-нибудь сняться так же. Он догадывался, что услышит в ответ, но дразнить ее было так забавно. И верно — Ханджи рассмеялась и смеялась весь день, не забывая уточнять: если он хочет точно повторить за доктором, ему придется ждать лет сто или действовать самому — любым известным или неизвестным науке способом. Ну да, ха-ха. Жан тоже посмеивался и не спорил. О чем было спорить? Забот хватало по горло, а для того чтобы сравниться с доктором Йегером, им и впрямь нужно было сперва попробовать неведомого мира и небывалой укромности. Хотя бы с такой малости начать. И сколько бы ни оставалось ждать до тех пор, Жан не тревожился: вся жизнь была впереди. Теперь время ждать и шутить прошло. Теперь он знал, что такой портрет был бы у него непременно. Если бы они только развернули летающую лодку, если бы смогли вернуться, если бы не опустили рук и не сдались раньше времени. И не обязательно было повторять за доктором Йегером точно — Жан и сам мог бы взять мальчишку на руки. Жан не знал его имени, но не сомневался, кого ему показывают с такой поистине безбожной заботой. Так Имир изводила его за трусость. А он только и мог, что безропотно глотать и смотреть, смотреть, смотреть на своего сына. Жан любил бывать в этой комнате. Господин Зое ничего не прятал и не запрещал трогать. Жан видел, что ему даже приятно, когда он тут сидит: отец явно гордился своей незаурядной дочерью. С теплым любопытством Жан листал ее книги и замысловатые записки и схемы. Иногда из них выпадал какой-нибудь привет из прошлого — приглашение в столичный цирк, обертка от конфеты, бордовый резной листочек, отнятый у осени давно убежавшего года. Или вот записка с кривым детским почерком. «Дитрих жопа», — прочитал Жан и хмыкнул, вдруг вспомнив этого Дитриха. Да ведь он его видел. Точно, это был командир особого отряда в гарнизоне, смелый парень, ушедший в Пути в день обороны Троста, страшный, решающий день; помнил ли кто-нибудь на свете его лицо? Жан не помнил. Господину Зое повезло: у него осталась хоть какая-то фотография. Жану он предлагал взять что-нибудь для себя из этой комнаты — что угодно; но Жан не хотел ничего уносить отсюда. Ему не нужны были частицы прошлого Ханджи, чтобы помнить, что ее больше нет. — Хочу, чтобы он у тебя был, — сказал господин Зое, и Жан приготовился, как обычно, отказаться — но старик достал маленький предмет из кармана, и Жан замолчал на полуслове. — Да зачем… — А чего. Кому ж еще, если не тебе, мне ключ отдать. Я немолод уже. Может, когда-нибудь приедешь, а дом пустой. Пусть это все… твое будет. Жан фыркнул. — Шутите, да? С вашим оптимизмом до ста лет жить. Вы еще меня переживете. — Всякое бывает, сынок. Я не спешу, но я еще в прошлый раз решил. Приедешь снова, отдам. Господин Зое твердо взял Жана за руку и вложил в нее ключ. Жан раскрыл ладонь и уставился на нее. — Это… ее? — Когда-то был, — кивнул отец Ханджи. — Возьми. Не спорь. — Спасибо, — просто сказал Жан. Разве же он мог отказаться. *** На третий день, перед тем как двинуться в обратный путь, Жан все-таки заглянул и к родному отцу. Худо-бедно он сплел венок из нехитрых цветов и трав, что росли у кладбища — пальцы были хоть и длинные, а получалось с непривычки тоже неважно — и положил на плиту. — Вот так, папа. С отцом разговаривать было проще всего. — Передавай всем привет. Бабушкам, дедушкам, Марко, Саше, Эрвину и Эрену. Берту, в конце концов, такому же элдийцу, как они все. Всем, кого он, старый фермер, никогда не знавший жизни в разведотряде, мог найти в Путях по подсказке сына. Моблиту и Ханджи. Жаль, невозможно было передать привет тому, кто никогда не рождался на свет, но Жан все равно послал его мысленно. Больше он ничего не сказал. Постоял так несколько минут, похлопал камень ладонью и ушел. Все его дела в Тросте закончились. Кажется, Микаса говорила что-то прикупить к зиме, но до зимы была еще целая вечность, а это значило, что Жан точно окажется здесь еще не раз. Уж Имир об этом позаботится. Оставалось полчаса, чтобы добраться до причала. *** Микасу он застал на крыше, на пологом ее бортике: она сидела на самом его краю, подвернув под себя ноги, и махала Жану. — Что ты там делаешь? — Отдыхаю! Поправляла черепицу, теперь отдыхаю и смотрю, как ты идешь. — Могла бы и меня подождать, — проворчал Жан, глядя на то, как ловко она спускается. Не так уж сильно и часто ей была нужна его помощь. — Вовремя ты! Тебе телеграмму принесли. Вернулся бы на час раньше, получил бы лично в руки. Прогресс добирался до Парадиза быстрыми шагами. — А что там?.. — Не знаю. Я не стала читать, она ведь для тебя. Жан приподнял брови и выразительно помотал головой — мол, вот чудачка, это же телеграмма, в нее попробуй не загляни. А Микаса добавила: — Но это хорошо, что ты вернулся, к вечеру терпение у меня бы вышло. Телеграмма лежала на обеденном столе посланием вниз. Жан перевернул ее и прочитал: «СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ МАРЕ ЛЕВИ РАССКАЖЕТ НОВОСТИ НАШЕЛСЯ МОБЛИТ БЕРНЕР = КОННИ». И еще раз прочитал. И еще. Вздрогнул он только на третий раз. Первые два не укладывались в голове вообще никак. Когда Жан понял, что читает по кругу, но смысл снова и снова ускользает от него, он передал карточку Микасе. — Моблит?.. — Жан приподнял брови: они улетели бы в небо, если бы могли подняться выше. — В Маре?.. — Не факт. Я так поняла, Леви тебе расскажет… где. Жан занервничал. Если Моблит жив, то, может быть… Да нет же. Невозможно это было никак. Ханджи рассказывала, как он погиб. Жан знал: если бы существовал шанс спасти его — хотя бы самый крошечный — она сделала бы все для этого. Но все вышло как раз наоборот. Спасать было нечего, Моблита стерло в порошок взрывом. Да Жан и сам видел Моблита в Путях, когда Имир позволила живым элдийцам взглянуть на своих мертвых и попрощаться. Никаких сомнений, они оба там были — и Моблит, и Ханджи; и это значило, что Жан мог за нее не бояться, он возвращал ее в надежные руки. Для шутки получалось ни капли не смешно, для правды — слишком невероятно. Жан покачал головой. Злодей Конни, пожалел монет на знаки и не подумал, каково им будет тут, на другом краю моря, разгадывать эту головоломку. — Но это же невозможно, — пробормотал Жан, таращась в стену и заминая края телеграммы. — Верно же, а, Микаса?.. — Ехать надо, — твердо ответила Микаса. Спятил он, что ли, их Конни. Может, правда нервы не выдержали. Конни тратил всего себя на поисковый отряд. Может, ему пришла пора отдохнуть. Гадать было глупо. Микаса была права: Жану следовало сделать так, как написано. — Поедем со мной, — попросил он. — Пожалуйста.