о чувствах на нотных строках

            Когда что-то меняется постепенно, порой не совсем получается это осознать и понять. А самое главное, дать себе отчёт, когда это реально происходит, а когда начинает просто казаться. Генри тоже часто так думал, а вернее знал, что он много придумывает, да и думает тоже много. Именно поэтому, это он старался делать как можно реже, как его ощущения становились мерзкими, а подозрения болезненными. На первых парах открытия молодой студии он оказался задавлен работой, и ему все чаще казалось, что рабочие компромиссы между ним и Джоуи становились не в его пользу возможно вообще. У него болели глаза и пальцы, и спина тоже болела. Но он не привык обращать внимания на то, что с Джоуи что-то не то, а именно с его отношением к нему. Потому что они друзья. Вот она, эта идиотская грань которую в работе с коллегой- неколлегой нужно расставлять стальными ставнями. А Генри так не умел. За столько времени он настолько привык, что кроме Джоуи ему никто не нужен, что это перестало его заботить. Наверное, полное расщипление в чужой личности было следствием его несобранности как личность. Ну или неуверенности, простыми словами. Словами. Словами Джоуи владел лучше его, и это было его каварное оружие, потому что Генри хоть и умел потоком мягкости притупить углы, до Джоуи ему было далеко. Но вот наверное чувство надёжности в нем пошатнуть было идеей настолько плохой, но вот сам Генри даже не понял, как это случилось, и оказался тяжело обманутым самим собой.

      ***

      — Ты сам не видишь? — не оборачиваясь ответил художник. Он медленно водил кистью взад вперёд, почти протирая дыру в одном и том же месте рисунка.       — Ну брось. Ты же не можешь постоянно тут торчать, хоть я и очень ценю твою старательнось.       Тот устало выдохнул, отложив кисть. Она ему надоела.       — Хочешь поговорить — давай прямо здесь. Не надо вот этих твоих фокусов. — Генри разворачивается к другу лицом и серьёзно смотрит ему в глаза. Джоуи лишь ухмыляется и пожимает плечами. — И вообще, тебе бы побольше ответственности. Студии нужно финансирование, уплата налогов, а у тебя все ветер в голове. Или я все должен думать за тебя?       Джоуи слегка побледнел, но виду не подал, хотя хотел. Он явно обиделся.       — Об этом потом, сейчас я о другом поговорить хочу.       — Так говори, давай.       Глаза Джоуи снова сверкали, он выглядел так всегда, когда в его дурную голову забредали какие-нибудь бредовые идеи, которые бредовыми естественно считали все, кроме него самого. Поэтому Генри уже готовился мрачно вздохнуть потише, чтобы не обидеть итак нездорово большое эго своего приятеля.       — Знаешь, тебе не кажется, что было бы замечательно, если бы все наши мечты воплотились в жизнь? Мы ведь этого хотим, да?

***

      Мы этого хотели? Ты, этого хотел, Джоуи. Ты, один.       Ты этого хотел. А я лишь делал то, что ты скажешь. Раз за разом, уже не осознавая себя. Так я смог потерять себя. Так никогда и не найдя.       Сидя за столом с трясущимися от усталости руками он мечтал проклясть все, что видел, но он лишь улыбался, и смотрел, как остальные робко улыбаются в ответ. Это и была незримая больная любовь, ту, что он мечтал получить, впиться в неё зубами, и наглотаться чужой дурной крови. Он построил из себя этот идеальный образ, что все любят. Ему нужна была эта любовь, и ему было её мало. Он хотел, чтобы все любили его, чтобы все улыбались ему, чтобы он мог стать кем угодно, для кого угодно. Поддерживать беседу, поддерживать других, слушать о проблемах, слушать истории, он мог стать причалом у моря для любого заблудшего корабля, но не собой. Он сам не заметил, как превратился в то, что другие откровенно говоря используют, обтирая о него ноги. Он не знает кто он. Поэтому ему так страшно. Поэтому он все ещё здесь. В мнимом аду, и больном топком болоте, комнате без окон и дверей, с кучей глаз на стенах.       Злость вскипает в нем, но ложится внутри тяжелым осадком. Он не может. Не может сказать что ненавидит. Он должен быть хорошим. Он должен быть… Он не может ненавидеть. Он не может питать отвращения. Никто этого не заслужил, никто, никто ни в чем не виноват, никто не может быть виноват в проблемах, просто, у всех людей есть сложности, у всех…все…       Наверное ещё тогда, в тот момент когда красная жидкость не прекращала стекать с раненной руки, пришло осознание, что пора было повернуть назад ещё раньше.       Оно дребезжало и кричало, билось о стены, а Генри не мог связать ни слова, его голова гудела так, словно половина её была полностью атрофирована, мысли не складывались, а тело не слушалось.       Существо, вылезшее из чернильной       машины, рождённое ей, на их общей крови пыталось двигаться, но оно было похоже на атрофированный кусок резины или нефти и огромным ртом, поломанные конечности, потекшее подобие лица, и всего остального с тарчащими во все стороны изьянами, оно тонуло в скользкой луже.       А Джоуи?       А Джоуи смотрел на него не мигая. Его холодное выражение лица не менялось, лишь изогнулось в разрчарованную гримассу.        — Мерзость. — сказал он, поворачиваясь к… Другу? — Скажи же, противная тварь. — Джоуи улыбнулся, стеклянной злой ухмылкой, глядя на почти теряющего сознание коллегу. — Это. Ошибка.       Моя ошибка.       Ещё тогда Генри понял для чего все это было. Ещё тогда он осознал, как ошибся в своём доверии. Ещё тогда он понял, кем он являлся все это время, пока остаток его личности расщиплялся.       Инструментом.       Но несмотря на это.

***

      — Я ухожу.       — Что?       — Ухожу. Я больше не могу. Не могу. Джоуи. — нервозно процедил Генри, шлепая папкой старых бумаг по столу. Он не прелставлял, что однажды сделает это.       — Ха. — Дорогой Генри. — Джоуи наклонился ближе, пока ехидная но до омерзения спокойная ухмылка ползла по его лицу. — Неужели ты считаешь, что тебе есть куда идти?       — Замолчи. Замолчи. — Он не мог поднять глаза, только дрожал и сжимал израненные запястья, слабо и больно.       — Ты действительно собираешься сбежать от своей же ответственности?       — Какой ответственности? — почти задохнувшись от злости выдал он, подняв голову, и устремив взгляд почти мёртвых обезжизненных глаз на директора.       — Это ты. Его создал. Не так ли, Штейн? Не ты ли тогда согласился нарисовать его, не ты ли сам согласился работать со мной, не ты ли в итоге-       — Замолчи! Это не моя вина, это не я виноват! Я всего лишь, я хотел, я хотел, поддержать тебя, я хотел, чтобы ты никогда меня не бросил… — тело слабеет. Ему хочется упасть и никогда больше не вставать.       — О, но разве сейчас ты сам не бросаешь меня? Прямо здесь, в этой дыре, со всеми этими людьми? У тебя нет совести. — Дрю деловито вскидывает голову.       — Нет, ты… — Генри тяжело говорить, но он очень старается, его грязная, горячая и болезненная бессильная злость сотрясает его, не давая стоять на ногах — я для тебя, не более, чем инструмент!       — А что не так? Генри, пора понять, все люди используют друг друга, вот и все.       — Хватит.       — Генри. Ты ошибаешься, если думаешь, что это тебя не касается. Посмотри на себя. Неужели ты представляешь себя, без меня? Если тебя не будет. Я буду делать это с кем-то другим, только и всего.       Шантаж? Умно, Джоуи.       — Я тебя… Ты…       — Генри, бенди, это твоя часть, тоже. Не так ли?       — Нет…       Грязная. Злая. Больная и такая неправильная часть. Такая, как бенди. Такая, как Джоуи. Всё это есть, могло быть и жило в его груди, но было подавлено раздавлено и в попытках убито им же. Он не принимал её. Он не видел, игнорировал, не хотел видеть и знать о ней не секунды.       — Нет…       Но.       Разве Сэмми, был плохим человеком, будучи агрессивным, будучи прямолинейным до боли, и грубым?       Примерно с того самого момента, как композитор и его друг-лирик устроились к ним работать, некоторые вещи в голове Генри начали ломаться, причём слишком резко и точно, почти как кости.       Он видел много агрессивных людей вроде Сэмми, но в его душе подобные почему-то сразу пытались быть невероятно оправданными обстоятельствами. Так что он не злился на Сэмми. Что странно. Ему даже подавлять злость не приходилось, потому что её почти не было. Иногда он испытывал к нему только немую настороженность. Потому что он был ему плохо понятен.       Но была и другая сторона монеты.       Иногда его посещали мысли, что будь он таким же как Лоуренс, его жизнь возможно была бы не такой уж и ужасной. Он мог бы защитить себя, он мог бы быть сильнее, пусть другие и не любили бы его.       Нет. Стой.       Но ведь любовь — это все, ради чего он пытается…пытается, что?       Страх быть отвергнутым, непринятым, осуждённым кем-то вдребезги раскалывался, когда он видел перед собой высокий силуэт светловолосого музыканта.       Но ведь Сэмми ему нравится, несмотря на все это.       Ему нравится, чувство, чувство чего? Надёжности? Точки опоры и стержня чего-то твёрдого, как почва под ногами, чего у него самого никогда не было?       Ему нравилось, что Сэмми не надо было улыбаться, чтобы выглядеть восхитительно. Ему нравится, что Сэмми не подбирает слова, и не любезничает с другими, не врёт, как Джоуи. Честность. Наверное, это то, что больше всего подкупило его в этом парне. Но это не все.       В потоке некоторых прояснений в своей же голове, он не мог не заметить за собой своей же хрупкой нежности к музыканту, которая взялась не совсем внезапно, но неожиданно, и даже непритворно. Может, его просто тянуло к тем людям, у которых есть те качества, которых нет у него?       Сэмми был похож на форфоровую дорогую вазу, которую легко разбить, хотя выглядит она прочно, но на деле, страшно раненная, и хватит щелчка, чтобы она развалилась. Отчего-то он казался ему по-особенному ранимым, хотя, думая над этим ему самому становилось стыдно. Но его печальный взгляд, укрывающийся от других потоком злости, дел, бумаг, работы, не укрылся от него. Ему нравились его глаза. Такие холодные. Такие одинокие. Но не пустые.       Он принимал его временное высокомерие и пренебрежение другими как неотъемлемую часть живости, подтверждения тому, что он не кукла, в отличии от него. Даже несмотря на его острый язык и взгляд, отчего-то Штейн находил его… Таким несчастным. Несмотря на свою внешнюю полу-холодность, он словно все равно был закрыт в своём собственном мире, и думая об этом, Генри только тряс головой, потому что, почему он вообще об этом думает?       Генри не мог не понимать, что понимает заинтересованность композитора в нем. И это здорово напугало его. Это почти уничтожило его.        Когда он тогда упал, по дороге в кабинет, Сэмми мог легко понять, что у него передозировка, или…       Он не должен. Он не может. Он не может доверять никому, кроме Джоуи. Нет, он не может доверять вообще никому. И кусать чужую руку тянущуюся его обнять ему тоже страшно, хотя хочется, или не хочется? Страшно. Страшно. Он так давно не ощущал на себе ничего подобного. Ему было тяжело дышать, когда он говорил с ним. Сердце больно кололо, когда они нечаянно сталкивались. Это было болезненно, но невероятно трепетно, для его пустой души. Живая горячая боль как от свежей раны сквозила пронизывая все тело, но это была живая кровь, значит, он ещё не совсем тряпичная кукла? Но была проблема, Сэмми хотел, чтобы он верил ему, Сэмми хотел ему помочь(?) Какая Сэмми с этого выгода? Да никакой. Может ему было скучно? Но он не из тех людей, что будут нагло врать, по крайней мере, не похоже, он не из тех кто так досконально возится с другими от скуки. Но Генри не может, ему слишком, слишком страшно. Единственный раз когда он доверился человеку произошёл, и чем все это закончилось? Тогда почему ему так больно? Тогда почему ему кажется, что Сэмми и Джоуи, не то же самое? Ему страшно. Ему стыдно. Сэмми, нравится его оболочка. Но он не знает, как он грязен внутри. Он разочаруется.       А что, если Джоуи все поймёт.(?)       Тогда он.       Тогда у Сэмми будут проблемы, если Сэмми влезет куда не надо, у него будут проблемы, и не только у него. И теперь это его ответственность.       Осознавая это, тяжело шагая домой, стараясь заглотить подальше несказанные слова, он спешит домой, оставив позади озадаченно смотрящего на него музыканта. Только бы он больше никогда с ним не говорил, только бы он исчез из его головы. — На самом деле, Генри хотел ровно обратного. Но себе он такое не скажет.       Он должен держаться от него подальше, и все будет хорошо. Не будет.       Сэмми видел его. Сэмми знает. Сэмми пьёт чернила, вернее, кофе?       Джоуи. Чернила, они… Он. Кому ещё он их подмешивает?       Нужно сделать что-то, он не может позволить ему.       Порошок, нейтрализующий состав новых чернил, Джоуи переломает ему пальцы, если узнает, что он узнал о его существовании. Он сладкий. Похож на сахар.       «какого хера он сладкий»?       Но поэтому.       Сэмми больше не пьёт кофе. В основном он пьёт чай, значит можно рассыпать его в заварочные коробки в буфете, и если он купит их…       Возможно, с небольшими последствиями, но чернила перестанут влиять на мозг так сильно, правда, придётся перетерпеть лихорадку и галлюцинации.       Иногда Джоуи засыпал этот порошок прямо ему в горло, когда тот был при смерти от передоза, во время очередного эксперимента.       Сработало. Сэмми вышел на больничный. И плохо, и хорошо. Нужно позвонить ему.       Джоуи может догадаться.       Он догадался. Он избил его, слишком сильно. Нужно было позвонить Сэмми. помоги мне, помоги мне, я хочу рассказать тебе все, прошу!       Нет. Пока он не может.       Поэтому после очередного столкновения с их творением на затопленном этаже, Джоуи отчитал его. Он хотел сломать его и понять, насколько много он понял.       Поэтому, Генри пришлось вмешаться, и несколько часов подряд слушать ругань Джоуи, уверяя его, что все не так.       В этот раз прокатило. Джоуи иногда рассеян, и это сработало.       Но есть одна проблема. Сэмми упрямый. Все ещё молча смотрит на него когда он спит минут по десять, все еще приносит ему бумагу, вещи, воду. Какой упрямый. Не бросай меня! Не трогай меня. Не уходи! Не лезь в мои дела. Спаси меня!       Сэмми судя по всему, собирается пойти в бар со всеми. По крайней мере об этом мне рассказала Эллисон, в тот вечер она подошла к Генри, во время перерыва, и начала расспрашивать, все ли с ним в порядке, по её словам, она думала, что они поддерживают связь.       Но все же, он знал, что Джоуи, тоже не было дома, и на студии в тот вечер. И он не звал его, и ничего не поручал. Значит могло случится что-то непоправимое. Значит он был там, где были все.       И случилось. Но нашёл он не Джоуи, а самого Сэмми, с избитым лицом, и в тот момент немного успокоился, потому что побил его судя по всему не Джоуи, по крайней мере, как потом объяснила Эллисон, которой он решил позвонить, и выяснить, что случилось.       Но было по пути кое-что странное. По дороге домой, было ощущение, что кто-то шагает в унисон с самим Генри, и он действительно боялся, что сейчас появится Дрю. Но никого не появилось, и он только ускорил шаг, так и не сумев ничего разглядеть во тьме улиц.       Только после всего он осознал, что ему некуда бежать, и нужно раз и навсегда решить, как ему поступать. Он хочет спасти всех. Спасти Сэмми. Но кого он спас тем, что делал все это время. Сэмми забрал пузырёк, скорее всего он обо всем догадывается. И не только он. Так что… Он тоже, имеет к этому причастие. Он тоже виноват. Значит ли это, что он…

***

      —Ты....Ты эксперементируешь на ком-то кроме меня? Ты обещал, обещал, что не тронешь никого, если я останусь, и буду твоей куклой, ты, ублюдок! - сорванно кашляет художник, медленно прикрывая веки, от нахлынувшей на голову боли. и все-таки, его стихи красивые.