Справедливости Грааль

      Хихикая, Саю вылетела из комнаты так же стремительно, как влетела в неё пару минут назад. Видимо, в ней по-прежнему работал этот вечный двигатель, присущий всем детям — и питался он, вероятно, от обновлений на странице Мисы-Мисы. Лайт хмыкнул, улыбнувшись своим мыслям, и вернулся к Тетради; сегодня было ещё много работы.       — О, да ты, я смотрю, осмелел! Уже и не прячешь её, а? — разумеется, Рюк, как всегда, заскучал.       — Зачем? В этом нет нужды.       — А вдруг твоя маленькая сестричка к ней притронется? Я был бы не прочь с ней познакомиться, конечно, но раньше-то тебя это пугало до чёртиков!       — Не притронется. Сам посуди: всё выглядит так, будто я просто делаю домашку. Обычная ученическая тетрадь, ничего примечательного, — Лайт пожал плечами. — В институте задают куда больше, чем в школе, и куда непонятнее, чем в школе. Ей это неинтересно. Наоборот: начни я что-то прятать и шугаться её, это вызовет подозрения.       Лайт принялся старательно выписывать имя очередного преступника из вечерних новостей; не сказать, что его почерк когда-либо был неряшливым или хотя бы чуточку неидеальным, но с момента обретения Тетради он стал и вовсе походить на каллиграфию.       — Но вдру-у-г она узна-а-а-ет… — нараспев протянул Рюк, мягко перелетая от одного конца комнаты к другому. — Узна-а-ет, что её обожаемый брат… и есть Ки-и-ра… вот она удивится, а?       — Она не узнает, — отрезал Лайт, начиная раздражаться. — Тебе правда больше нечем заняться?       Шинигами разразился своим обычным истошным смехом, но, истощив и его, дал Лайту небольшую передышку. Передышкой это, впрочем, назвать было сложно: не занятые увещеванием бога смерти мысли теперь вращались вокруг Саю. Саю, бедная Саю… Лайту было даже жаль её. Всё-то у неё на пределе: так сильно верить в непогрешимую идеальность брата, так беззаветно и слепо его любить, и так сильно, так рьяно осуждать Киру… и, главное, понятия не иметь, что это — один человек.       Конечно, если она вдруг об этом узнает, это её разобьёт; может, даже уничтожит. Страшно и неприятно было думать о том, как сложно будет ей в это поверить, как она будет пытаться его оправдать — а она ведь наверняка будет пытаться и цепляться за любую ниточку, пока этих ниточек не останется вовсе. И, безусловно, она никогда не поймёт и уж тем более не примет его мотивов. Значит… Под ложечкой неприятно засосало; раньше Лайт пошёл бы на всё, чтобы защитить свою младшую сестру.       Но теперь, видимо, в случае чего ей придётся пожертвовать. Большая игра требует больших ставок.       В конце концов, у богов не может быть личных привязанностей. Слишком уж много легенд доказывают, что они их губят.       Дописав необходимые имена на следующий день, Лайт отложил Тетрадь в ящик стола и вернулся к обычным упражнениям. Каким бы богом ты ни был, какой бы мир ни строил и какие бы тяжёлые мысли тебя ни терзали, а первокурсник есть первокурсник, и ТоДай есть ТоДай. К счастью, видимо, на каком-то собственном изощрённом уровне об этом догадывался и Рюк, не решавшийся отвлекать своего подопечного от высшей математики, за что Лайт был ему, на самом деле, чрезвычайно благодарен.       Впрочем, он снова замаячил перед глазами, стоило Лайту захлопнуть последний на сегодня учебник и перебраться на кровать. Судя по пронзительной тишине в доме, нарушавшейся только цоканьем настенных часов, время уже давно перевалило за полночь.       — Ну хорошо, хорошо, твоя сестрёнка об этом не узнает, — Рюк по-хозяйски примостился рядышком, смакуя очередное яблоко. — Но что насчёт твоего глубокоуважаемого достопочтенного отца?       Лайт помрачнел; тема болезненная, сотню раз обдуманная и всё равно вызывающая страх. Хотя всякий раз после длительного анализа он возвращался к одной и той же чёткой идее. К своему конкретному плану. Самому правильному. Единственному правильному, сказать по правде.       — При всём моём к нему уважении, я не думаю, что полиция когда-либо дойдёт до этого самостоятельно. Слишком изощрённое для них дело. Но если вдруг неопровержимые доказательства появятся у L, боюсь, мне придётся вписать имя отца в Тетрадь сразу же. В идеале — до момента, когда он о них узнает, — Лайт бесстрастно пожал плечами. Зубастый рот Рюка вновь разошёлся в дьявольской улыбке. — Впрочем, это в любом случае невозможно.       — Чего так?       — Я слишком хорош в этой игре, — самодовольно улыбнулся Лайт и развёл руками.       — Да нет же! Я не про это. А про твоё стремление вписать отца. Неужто наш всесильный Кира так боится суда бравых слуг закона, а?       Юноша поморщился; нет, Кира не боялся закона и его слуг. Никогда не боялся. Напротив: всегда был на его стороне и служил ему — своими методами, разумеется. Раз уж люди так опошлили и извратили само понятие закона и справедливости, значит, кто-то должен был взяться за радикальные меры, правда? Но с отцом всё было по-другому.       — Нет, — отрезал он. — Это акт милосердия.       — Милосердия? Через убийство? — расхохотался Шинигами. — Нет, всё-таки, удивительные вы существа, и…       — Именно. Милосердия. Отец — человек чести и веры. В свой долг, в свою работу, в справедливость, в Фемиду, в свою семью… в меня. Если он узнает и будет уверен, что его сын и есть тот самый убийца, этого позора он не переживёт. Будет отрицать до конца — уже отрицает, наверное, — но если факты вдруг будут налицо… он сам наложит на себя руки. Так что…       Лайт вздрогнул, поморщившись и зажмурившись, чтобы подавить прилив неоднозначных чувств. Нет, для Нового Бога даже испытывать их — непозволительно, не то что ими руководствоваться. Когда он вновь распахнул глаза, в них играл огонёк безумия.       — Так что мой долг, как любящего сына — избавить его от этих мук. Это милосердие. И справедливость.