Harbingers

Ночь померкла — а может, это потемнело у нее в глазах. На мгновение наступила абсолютная темнота и тишина; взгляд Апостола заволокло яростью, которую она не могла контролировать — а если бы даже и могла, наверняка не стала бы. Йоне казалось, эта всепоглощающая ненависть должна сейчас выливаться у нее из глаз — кровавыми слезами или чем-то таким. Но, разумеется, ничего подобного не было. — Хочешь, чтобы я убил… их? — переспросил Бедствие, и его низкий голос, впервые с момента их знакомства, не выражал абсолютно ничего. Ни намека на эмоцию. И почему-то лишь это, среди всего прочего… пугало. — Слушай, я знаю, как это звучит, — нервно затараторила Йона, растирая пальцами виски. Уловив этот бесстрастный тон, она тут же пожалела, что вообще сказала что-то подобное. — Но прежде, чем ты начнешь возмущаться — позволь мне объясниться. Я… правда не стала бы озвучивать такое, если бы не думала, что это необходимо. Клянусь тебе. Но он, кажется, и не собирался возмущаться; лишь без единого слова достал себе еще сигарету и закурил. Задумался, уставившись куда-то перед собой. Затем слегка прикрыл глаза, точно пытаясь абстрагироваться от всего мира — и от нее, очевидно, тоже. Апостол наблюдала за ним, затаив дыхание и ожидая чего-то — сама не знала, чего именно. Вердикта, приговора, мгновенного отказа… а может, вопросов, на которые она не могла дать ответ? Но даже спустя бесконечно долгие секунды, отмеряемые лишь вдохами и выдохами, не прозвучало ничего из этого списка. А вернее, вообще ничего. — …Это понимать как «нет»? — тихонько проговорила Йона, устав от тишины. Бедствие открыл глаза; его зеленый взгляд, наполненный потусторонним свечением, пронизывал насквозь, извлекая из ее нутра все спрятанные там секреты. Зрачки Предвестника на мгновение сузились, как у кота, впиваясь острыми лезвиями в лицо и оседая колким чувством в районе затылка. Но, стоило ему моргнуть, как они снова стали круглыми, а зеленые угли погасли, точно политый водой костер. Это не был осуждающий взгляд. Не был разочарованный или недовольный взгляд. Скотт не смотрел на нее, как на предателя — но и понимания в его глазах не было. По крайней мере, пока. Он смотрел изучающе, как смотрят на нечто диковинное, что видят впервые в жизни; казалось, это было чем-то вроде интереса натуралиста, что с безжалостным любопытством распял бабочку, пришпилив ее к бархату во имя науки. Впрочем, не то, чтобы Апостол могла в полной мере это утверждать — в конце концов, с самых первых мгновений ей не удавалось его разгадать. Вздохнув, Йона отвела взгляд. Эти гляделки напоминали то, что случилось во время их первой встречи в ее душе — только обстоятельства круто изменились. Они поменялись ролями, и теперь уже он смотрел на нее пристально и выжидающе, надеясь услышать истину. И, учитывая все, ей правда следовало рассказать — тем более, что смысла скрывать что-то от него, пожалуй, и не было. Он правда не был человеком; он забирался ей под кожу, впитывался в плоть, сигаретным дымом заполнял легкие, отравлял внутренности иррациональным теплом, даже жаром. Он вызывал очень много эмоций — самых разных, порой крайне неожиданных и во многом новых для нее. И не то, чтобы она надеялась на полную взаимность с его стороны; после увиденного в его воспоминаниях сложно было не сомневаться, что его чувства и реакции настоящие. Но и все же эти сомнения ею не руководили. Йона поймала себя на мысли, что, возможно, просто хочет доверять ему — и хочет, чтобы кто-то разделил с ней это бремя, что она несла с самых ранних мгновений жизни, от тяжести которого подкашивались ноги. Она чувствовала себя в этом законченной эгоисткой, но не торопилась вменять себе это себе в вину. Наверное, ей просто нужен был хоть кто-то — кто угодно. Почему бы и не Предвестник Апокалипсиса, в самом деле. Да и в конце-то концов, он уже и так был в ее душе — и фактически, и метафорически. Занял вакантное место, пустовавшее всю ее жизнь — и будто только его и ждавшее. Поджав губы, она снова заглянула ему в лицо — но на этот раз ее встретила осторожная, ободряющая улыбка. Он давал ей время, не торопил, не настаивал. Как обычно — слишком чуткий, слишком понимающий, даже для человека. Если и существовал кто-то, кто заслуживал знать… — Я попытаюсь рассказать, — пробормотала Йона с тяжелым вздохом, чувствуя, как ее начинает трясти от возвращения ко всем этим картинам прошлого — пусть даже и мысленно. — Но имей в виду, в этой истории будет много… неприятных подробностей. И да, «неприятных» — это я смягчила. Вернее будет сказать — омерзительных. Скотт ничего не ответил, но буквально через секунду она оказалась в его объятиях. Прерывисто выдохнув сквозь зубы, Апостол вжалась в широкую грудь, изо всех сил стараясь не заплакать от этого обволакивающего тепла — все еще непривычного, сказочного даже, как сон, как мираж… и такого нужного. — Они мучили тебя? — спросил Бедствие тихонько. Она чувствовала его дыхание в волосах, теплое, как и все, что было с ним связано. Только сейчас подумала, почему вообще Предвестник Апокалипсиса такой теплый?.. — Мучили. Но не только меня. Всех нас, — подтвердила Йона отрывисто, накрывая болезненный взгляд веками. Сетчатку жгло наворачивающимися слезами, а горло сводило спазмом; но она запретила себе плакать сейчас — иначе вряд ли выговорит хоть слово, пока не проревется. А рассказывать ей придется много. И долго. Время же… было слишком дорого, чтобы тратить его на слезы. — Я бы хотел сказать, мол, можешь не говорить, — пробормотал его мягкий голос у нее над ухом, пока большие и теплые руки оглаживали спину. — Но увы, не в этот раз. Нужна очень веская причина, чтобы просить кого-то убить, Йона. — О, у меня охренительно веские причины, можешь мне поверить, — усмехнулась Апостол истерическим, лающим смехом. — Если бы этих людей можно было осудить по справедливости, они все пошли бы под расстрел. — Но их нельзя осудить? — догадался Предвестник. — Они сами судьи и много больше, — рявкнула Апостол, шатко балансируя между ненавистью и желанием разрыдаться. Короткий поцелуй вернул ее к реальности — совсем невесомый, теплый, просто чтобы успокоить ее. Но он правда помог, позволяя вынырнуть из воспоминаний о пережитом, затягивающих в трясину обиды, злобы и страха. — Я в порядке, — вымученно улыбнулась Йона, с трудом выдыхая. Ненависть будто бы осела в груди тяжелым пеплом, заполняя легкие и мешая дышать. — Ты совершенно точно не в порядке, — покачал головой Бедствие, огладив ее лицо сочувственным взглядом. — Ну, это непросто будет… озвучить, — рвано вздохнула Апостол, потирая лоб. — Слушай, а может, я могу показать? Типа как ты мне показывал только что… Спроецировать. Не знаю. Не вслух, короче. — Можно попробовать, — проговорил Скотт, обеспокоенно нахмурившись. — Правда, не вполне уверен, как. Да и боюсь, как бы все эти манипуляции не навредили твоей душе. — Да мне плевать на мою душу, если честно, — хмыкнула Йона мрачно. — Хуже ей уже точно не будет. — О, мисси, не искушай Вселенную такими заявлениями, — невесело хохотнул Предвестник. — Всегда может стать хуже. Йона ничего на это не ответила, сосредоточив все усилия на том, чтобы расслабить до предела напряженные плечи. — Пошли в дом? — предложил Бедствие, погладив ее по волосам. — Становится прохладно, да и время позднее, тебе ложиться пора… — Даже не думай, — перебила Йона, стараясь вложить в свой голос как можно больше решимости. — Этот день не закончится, пока я ему не разрешу. И ты не выгонишь меня спать сегодня, Скотти. Лицо Предвестника на мгновение озарила широкая улыбка. — От Дебс нахваталась? — хохотнул Бедствие, намекая на форму имени, которую использовала сестра. Он сжал ее лицо в своих ладонях, отчего щеки тут же потеплели, и принялся легонько сминать ее кожу большими пальцами. — Пойдем, правда. Ты простынешь, если мы долго будем здесь сидеть. А еще мне все время хочется курить, пока мы на улице, а это для здоровья вредно. — Для твоего? — усомнилась Йона, настороженно прищуриваясь и кладя свои ладони поверх его, пытаясь задержать этот момент еще ненадолго. — Для твоего, — оскалился Предвестник, отвечая хитрым взглядом и чмокнув ее в нос. — Ты слишком заботливый, — вздохнула Апостол, чутко ощущая, как отзывается ее тело на каждую его ласку. — Это даже бесит немного. Непривычно ужасно. — Мне прекратить? — предположил Бедствие, ухмыльнувшись и поиграв бровями. — Ни в коем случае, — отвечала строго Йона, чем заставила его покатиться со смеху. В конце концов они все-таки поднялись с пледа; приблизившись на расстояние одного вдоха и прихватив ее за талию, Предвестник хитро улыбнулся. — Ты обещала, помнишь? Не закрывай глаза, — проговорил он тихо, прямо у нее над ухом. Почему-то от его голоса и тона, от этих слов, которые вроде бы ничего особенного не значили, шея и грудь покрылись колючими мурашками, а по позвоночнику проскочил разряд тока; мелко задрожав, Йона прижалась ближе к мужчине, что и так крепко держал ее в своих объятиях, и перед глазами ее вдруг замелькали совсем иные обстоятельства, при которых эти же слова могли быть сказаны. — Йона? Ты боишься? Я пошутил, можешь закрыть, если страшно, — его чуткое беспокойство, точно внезапный летний дождь, казалось, смывает с души грязь. Хотя было ли это на самом деле… грязью? Или ее просто приучили так думать? — Мне не страшно, — усмехнулась чуть слышно Апостол, смущенно и растерянно покачав головой, застигнутая врасплох собственными мыслями. — И не холодно, — продолжила она, предвосхищая вопросы. — Все хорошо, правда. Давай спускаться. Он не стал продолжать расспросы; спустя один плавный и долгий прыжок они оказались на земле, опустившись так мягко и медленно, точно гравитация на них не действовала. Йона припомнила слова Предвестника: «законы придуманы для вас, а не для нас». Это только что вновь подтвердилось на практике — и все же ей казалось, за этой фразой крылось нечто гораздо большее, чем нарушение закона сохранения массы или сопротивление гравитации. Впрочем, она будто бы все же испугалась «падения»; во всяком случае, пока что этим девушка предпочла объяснить себе то, что в животе свернулся клубком какой-то огненный зверь, который не покинул своего нового гнезда, даже когда она уже стояла на твердой земле. — Я вещи заберу, а ты пока иди в дом, — проговорил Скотт с улыбкой. — Пойду поиграю еще, — оживилась Апостол, заспешив на крыльцо. — Йона-а-а, — протянул Предвестник умоляюще. — Не спать! Не пойду спать! — она смеялась через силу, заставляла себя веселиться — ведь глубоко внутри ей было совершенно не до смеха. Поднимаясь по лестнице, Йона обдумывала все произошедшее, кусая губы. На самом деле ей было совсем не страшно — не в том контексте, за который Скотт опасался, во всяком случае. Не было страшно смотреть его воспоминания — видеть его таким потусторонне-жутким, со светящимися глазами и каменным, бесстрастным лицом — Предвестника Апокалипсиса, без тени сомнения выполняющего свое предназначение и уничтожающего миры. Не было страшно прыгать с крыши с ним. Не было страшно смотреть на него, расспрашивать его, прикасаться к нему… целовать его. И позволять ему касаться себя — руками, губами… Ее пугало другое. Она слишком легко открылась ему — вывернула душу наизнанку, предоставив свою судьбу в его руки. Настолько легко, будто это было не ее собственным решением, а чьим-то… свыше. И ничто внутри не протестовало этому; не было ни сомнений, ни малейших опасений. Казалось таким естественным слепо верить его обещаниям о том, что он защитит ее, что никому не даст в обиду — даже если эта защита могла закончиться уже на следующий день. Апостол еще не знала, что с ней произойдет — с ней и со всем ее миром — но почему-то на уровне интуиции ей казалось, что, пока он рядом, ей и правда ничто не угрожает. Страшным казалось обнажиться перед ним, открыть ему все те тайны, которые, по ее мнению, не должна была о ней знать ни одна живая душа. Пугало, что ей нужно предстать перед ним во всей своей неприглядной полноте, показать все свои шрамы — на сердце и на теле. Подумав об одном таком конкретном шраме, она сначала оцепенела, даже замерла в коридоре, не дойдя до студии. Бросила взгляд в комнату, против которой остановилась — по иронии, это оказалась спальня. От взгляда на широкую кровать, слишком большую для одного, ее мысль пошла куда-то дальше, непозволительно дальше, по цепочке утягивая за собой все то, о чем она не могла и не хотела думать годами — но что вдруг стало совершенно иначе восприниматься и ощущаться рядом с ним. Йона и сама не заметила, как ассоциации в ее голове заменились, и вместо первобытного ужаса от мыслей о том самом, с чем, помимо сна, ассоциируется спальня, эти размышления окрашивались в иные, совсем противоположные тона. Йона крупно вздрогнула, когда вокруг ее талии обвились большие и теплые руки Предвестника. Она так крепко провалилась в свои мысли, что не услышала, как он подошел — и совершенно проигнорировала свои смешные игрушки, зажатые между его пальцами. Да и ее мысли сейчас… были отнюдь не детскими. — Что это ты зависла тут? — промурлыкал Бедствие ей на ухо, опаляя кожу своим дыханием. — Спать созрела? — Н-нет, — замялась она, чувствуя, как румянец разливается по лицу вместе с трескучим электричеством — от этих мыслей, от его прикосновений, от дыхания, щекочущего ухо. — Ну, то есть… эм, думаю, я могу… лечь. Но только… если ты со мной. «Что я несу? — кричала смущенная девчонка, у которой никогда не было парня, истерично колотя кулаками по стенкам ее черепной коробки. — Я правда из «таких» девушек? Вот я дура…» — И то хлеб, — фыркнул тихонько Скотт, одним ловким движением подхватывая ее на руки. Йона только ойкнула, но не стала сопротивляться, покорно прижимаясь щекой к его груди. На самом деле в глубине души ей нравилось, что он при любом случае носит ее на руках, как принцессу; чувствовалось, что он обладает силой, чтобы поднять еще сотню таких Йон, и от этого было еще приятнее. Он был бережным, не сжимал ее слишком сильно, как будто чувствовал ее тело лучше, чем она сама… Эта мысль, окрашивающаяся в какой-то незнакомый оттенок, темно-красный во всполохах света — такой, который бывает под зажмуренными веками — прервалась, когда ее аккуратно опустили на кровать. Не успела Апостол и слова сказать, как Предвестник улегся рядом с ней, пристраивая сбоку игрушки и кутая ее в своих объятиях — заставляя задрожать снова и прижаться ближе, балансируя на тончайшей грани между разумом и чувствами, между здравым смыслом и желанием послать все к черту. Возможно, дело было в нем — в его терпко-свежем запахе, в теплых руках, в неправдоподобно ярких глазах, от взгляда которых она плавилась хрупким свечным воском. Возможно, дело было в его вещах, что она себе выпросила — они были ей изрядно велики, а кроме них на ней не было ничего, даже белья. А может, дело было в том, что они находились в его доме — таком уютном, уединенном, словно на краю мира… Или во всем сразу. Пришлось сглотнуть вставший в горле ком, когда Йона поймала себя на том, что практически трется грудью о чужой живот, будто бы ее тело без разрешения и без команды отправляет эти недвусмысленные «запросы». Безбожно краснея и боясь того, что увидит, она все-таки подняла взгляд и встретилась с лукавыми зелеными глазами, слишком насмешливыми и теплыми для такого ядовитого цвета. Апостол тут же спрятала пылающее лицо в ладонях, мысленно ругая себя последними словами. Однако для него, всесильного Предвестника Апокалипсиса, отнять ее руки от лица было делом одной секунды. — А поговорить? — ухмыльнулся Скотт, легонько сжимая пальцами ее запястья. — Люди обычно приходят в спальню не разговаривать, — буркнула Йона тихо, давясь воздухом и смущением, не до конца осознавая, что именно она несет. — Ага. Только я не человек. А ты не из таких девушек, Йона, — его голос стал очень серьезным, но выражение лица не соответствовало ему. Бедствие улыбался — ей казалось, люди не умеют так. В его улыбке было больше слов, чем могла бы выразить самая длинная речь. И больше смысла, чем улыбка человека в принципе могла содержать. Конечно, она ни на секунду не забывала, что он не человек — но все равно испытывала к нему самые что ни на есть человеческие чувства. — Ты теперь и мысли умеешь читать? — протянула Апостол с подозрением, и, несмотря на разлитый по лицу яркий румянец, изобразила прищур. — Или как ты узнал, что я не из таких девушек?.. — Нет, не умею, — хохотнул Предвестник. — У тебя все на лбу написано — и никаких мыслей читать не надо. — И что же написано у меня на лбу? — насупилась Йона. — «Какого хрена я делаю», но это может быть неточный перевод, — хмыкнул Бедствие, легонько щелкнув ее по лбу. Надувшись, она в отместку стукнула кулачком освободившейся руки в широкую грудь — а затем прижалась к ней щекой, будто бы хотела услышать стук сердца. Конечно, ничего подобного в груди Предвестника Апокалипсиса не звучало, но вряд ли этот факт мог бы ее остановить. — Переживаешь, что я стану относиться к тебе иначе, узнав твою историю? — догадался Скотт, нежно погладив ее по волосам. — Вряд ли ты станешь относиться ко мне хуже, чем я заслуживаю, — пробормотала Йона, невольно опустив взгляд. — Ох, боже… хочешь правду? — негромко вздохнул Предвестник, заправляя локон ей за ухо. — Жги, — хмыкнула Апостол мрачно. — Ты ведь человек, Йона, — пробормотал Бедствие, но в его тоне не было ни снисхождения, ни упрека. — Для человека нормально любить, если к нему хорошо относятся, и ненавидеть, если с ним обращаются плохо. — Люди не настолько последовательные, как ты говоришь, — буркнула Йона себе под нос. — Иногда все с точностью до наоборот. — И все же в основном статистика такая, — возразил Предвестник. — Статистика, — фыркнула она презрительно. — Я имею в виду, ты ведь не ангел, как ты сама и сказала. — Они существуют вообще? — ни с того ни с сего спросила Апостол, внимательно следя за тем, как колышется ткань у нее перед носом от резких выдохов. — Ангелы. — Существуют, — ответил Бедствие. — Как и демоны. Но кроме этого я тебе ничего не скажу. Они не оценят, если буду о них трепаться, — он с извиняющейся улыбкой изобразил, как запирает рот на замок. Йона против воли улыбнулась, наблюдая за Предвестником; удивительно, но ему удалось разрядить обстановку и переключить ее внимание. Сейчас, даже находясь так близко, она обратилась мыслями к совсем другим материям — менее смущающим, но не менее трудным. — «Поговорить», значит, — пробормотала Апостол себе под нос, скривившись. — Все еще не уверена, в состоянии ли я все это рассказать. — Если правда хочешь, чтобы я кого-то убил — придется, — подытожил Бедствие. — Прости. В повисшей тишине, нарушаемой лишь двумя их дыханиями, перед ее внутренним взором вставали картины ужасного прошлого — картины, которые неоднократно приходили к ней в кошмарах, заставляющих просыпаться от собственного крика. До сих пор они отступали, будто боясь силы Бедствия, его внимания и теплоты — но сейчас ей необходимо было разорвать швы на этих наскоро заштопанных ранах, вынимая внутренности. И как бы сильно она ни боялась показать ему это уродливое, кровоточащее и гноящееся нутро, еще больше ее пугала перспектива потерять его доверие. В конце концов, она сама к этому привела — своей невозможной просьбой. За язык никто не тянул… Вычленив кое-что из этого потока сознания, Апостол поскребла ноготками по открытому участку его кожи. — Скотт, помнишь, ты говорил, твои сестры умеют насылать сны? — пробормотала Йона, слегка прикрыв глаза и обдумывая пришедшую в голову идею. — Говорил, — подтвердил Предвестник. — А вы умеете… проникать в сны? Я почему спрашиваю… Не представляю толком, как мне показать тебе свои воспоминания, но, хм… самые яркие из них очень часто мне снятся. В кошмарах. Бедствие ничего не отвечал, очевидно, задумавшись над ее словами — а может, обращаясь к той жуткой матрице из вороха символов, что она видела в его воспоминаниях. — Просчитываешь вероятности? — слабо улыбнулась она, подняв взгляд и погладив складочку, залегшую между его бровей. — Типа того, — он улыбнулся, но лишь на мгновение. — Я не знаю, как это сделать — никогда не пробовал, опять-таки. Но, полагаю, можно попытаться, учитывая предыдущий опыт… По крайней мере, это кажется безопаснее, чем все, что мы сегодня делали. Уловив некую неоднозначность в этих словах, Йона вспыхнула и насупилась, будто бы это был упрек в ее адрес. — Не делай такое лицо, — усмехнулся Предвестник. — Меня не просто так назвали Бедствием, знаешь ли. Одно мое присутствие обычно губительно для всего живого. — «Обычно»? А сейчас необычно, что ли? — усомнилась Апостол, все еще хмурясь. — Еще как, — фыркнул он, повторяя за ней движение, сделанное за мгновение до этого, будто пытаясь разгладить недовольную морщинку у нее на лбу. — На самом деле, необычнее некуда. Как правило, я стараюсь не сближаться с людьми и не проводить рядом с ними много времени. — Почему? — встрепенулась Йона, поднимая испуганный взгляд, будто бы он мог исчезнуть сразу после этих слов. — Потому что моя компания обращается для вас печальными последствиями, — он тоскливо улыбнулся, потрепав ее за щеку. — Впрочем, сестра совсем недавно обновила мне печати. Будем надеяться, что этого достаточно. — О… Но я так и не поняла, что такого «небезопасного» мы делали? — настаивала Апостол, предостерегающе надувшись. — Чем слушаешь? Все, что мы делали и делаем, небезопасно, — заговорщически ухмыльнулся Бедствие, понизив голос. — Но, вообще-то, я просто удивиться хотел, что ты такое предлагаешь, мисси. Ты же не хотела спать ложиться. — Так я не договорила, — цокнула языком Йона, закатив глаза. — Мы попробуем, если ты согласен — но с условием, что ты потом меня разбудишь. И нет, «потом» — это не утром. А если этим все кончится, и ты решишь отмазаться чем-нибудь в духе «я не стал тебя будить, ты так мило и сладко спала» — я тебя убью! — припечатала она, выпалив все это пулеметной очередью — и стукнув его кулаком в грудь для пущего эффекта. — Меня нельзя убить, — расхохотался Предвестник, чмокнув ее в нахмуренный лоб. — Я найду способ задолбать тебя хуже смерти, можешь мне поверить, — фыркнула Апостол, пригрозив ему пальчиком, чем вызвала у Бедствия очередной приступ веселья. Отсмеявшись, он бережно погладил ее по щеке, что тут же привлекло ее внимание и заставило поднять аквамариновый взгляд — кроткий и вместе с тем испытующий. — У меня есть некоторые сомнения, — признался Предвестник. — Относительно возможности этого вообще, а еще — относительно искажений сна. Сны людей ведь порождаются подсознанием… — О, я понимаю, к чему ты клонишь, — кивнула Йона серьезно. — На этот счет не беспокойся. Мои сны в точности повторяют реальные события прошлого — уж не знаю, почему так. Наверное, это и есть моя сила Апостола? — она горестно вздохнула и потерлась щекой об его ладонь, продлевая ласку. — Сила Апостола, — эхом отозвался Бедствие, чуть хмурясь, а затем тряхнул головой, точно сбрасывая наваждение. — Ох, ладно. Я попытаюсь. Не хочу обещать того, что не смогу выполнить, но… окей. Давай попробуем. — Если не получится, я расскажу устно, — прибавила Йона, улыбнувшись печальной, выцветшей улыбкой. — Только разбуди меня. Прошу тебя. Чутко уловив перемену в ее голосе, Предвестник слабо улыбнулся, приближаясь к ее лицу. — Хорошо. Это я могу тебе пообещать, мисси, — прошелестел он тихо, оставляя нежный, невесомый поцелуй на ее губах. — Теперь спи. Тяжело вздохнув, Апостол прикрыла веки, приказав себе спать. Она размеренно дышала, согретая теплом объятий Предвестника; из-за него то, что поначалу казалось ей почти невозможным, на деле вышло само собой. Обволакивающее чувство безопасности, что она испытывала рядом с этим парнем, и вселенская усталость последних дней легко и естественно уводили ее в царство Морфея. Но, стоило ей начать соскальзывать в сон, как ощущение тепла растаяло, будто легкая дымка — сменяясь цепенящим, ледяным ужасом. Обычно на этом моменте у нее случался сонный паралич, но, видимо, присутствие Бедствия оберегало ее даже от него — ибо переход был таким же простым и естественным, как нырнуть в воду. Унылые серые стены ее комнаты встретили привычным безмолвием; вздрогнув, Йона подскочила на постели, бездумно шаря по ней руками. Чего-то не хватало; она не могла понять, куда подевался ее плюшевый… кто?.. Смяв в кулаках простынь, Апостол взвыла, сгибаясь пополам от резко прострелившей живот боли. Пришлось вставать, чтобы доползти до туалета — благо, он был прямо в ее комнате. Мать-настоятельница долго добивалась, чтобы у каждого из «особых» детей сделали свою ванную комнату; но ремонт еще не закончился, и выглядела ее уборная не менее плачевно, чем она сама. Кое-как справившись с первыми проблемами на своем пути, Йона приковыляла к зеркалу. Из него смотрела волком растрепанная девчонка со злыми, запавшими от слез и недосыпа нефритовыми глазами. Беспокойный сон отлично просматривался в ее прическе, напоминающей стожок горящего бурьяна. Ей было двенадцать лет, и она совершенно не знала, что ей делать со своей первой менструацией — кроме как молчать, стиснув зубы, подручными средствами отстирывая в ванной кровавые простыни, воровать таблетки обезболивающего и вату из медкабинета и прятаться ото всех — потому что ни таблетки, ни вата не могли ничего сделать с ее настроением. В этом состоянии она ненавидела всех — сильнее, чем обычно. Ненавидела папу, остальных детей, охранников и нянечек — и даже настоятельницу, хоть и была благодарна ей за собственную уборную. От боли, постоянно и в случайные моменты времени врезающейся в брюшину, хотелось лезть на стену. Возможно, она лишь усугубляла ее приемом обезболивающих — не по рецепту и наверняка в неправильной дозировке. Но что еще ей было делать?.. Застирав, как могла, простынь и развесив ее на двери, Йона вползла обратно в комнату, держась за живот. Сегодня была суббота; в школу не надо, на службу не надо. Вечером, правда, должна была быть музыкалка, но ее безумно хотелось прогулять — что-то ей подсказывало, что в своем нынешнем состоянии играть она будет из рук вон плохо, а за ошибки в игре училка любила всыпать по пальцам железной линейкой, что нередко царапала кожу до крови. Конечно, она привыкла терпеть, сжимаясь в комок, но сейчас ей точно не хотелось терять еще больше крови. Апостол надеялась, что ее все оставят в покое, просто забудут о ее существовании — потому что ей решительно не хотелось ничего делать. Однако этому, как она помнила… не суждено было сбыться. На периферии сознания, что пребывало в цепких когтях сна, она понимала, что спит; даже помнила, в чьих объятиях уснула — хоть и не чувствовала сейчас его присутствия. Но страх все равно прилипал к коже и сдавливал горло, заставляя давиться воздухом. Сколько бы лет ни прошло, этот день… уже никогда не изменится. Резкий стук в дверь заставил ее подскочить на месте, лихорадочно соображая, куда спрятать мокрую простынь. Не найдя ничего лучше, она зашвырнула ее в ванну и бросила поверх полотенце, ощущая, как быстро нарастает настойчивость стука — и паника внутри. — Хватит ломиться, иду, — рявкнула девчонка недружелюбно. На пороге стоял один из «громил», как она их про себя называла — церковник из числа тех, которые часто присутствовали на службах, нередко мелькали в доме и в школе. Она напрочь не помнила его имени, да и не хотела помнить; его лицо, как и абсолютное большинство лиц этих людей, казалось ей до безумия непримечательным — и отталкивающим. — Пойдем-ка со мной, Йона, — грохотнул он, и в желудке что-то неприятно булькнуло предчувствием беды от его тона. — С тобой? Куда? Сегодня свободный день, — забормотала Апостол, напомнив себе хоть немного разогнуть спину, чтобы не выглядеть подозрительно. — Надо позаниматься внизу, — бросил громила, хмурясь. От слова «внизу» ее окатило мурашками ужаса, вцепившимися в грудь и прогрызающими себе путь ниже в живот. — Позаниматься? Чем? Я там недавно была с папой, — дрожащим голосом пыталась отбрехаться Йона, параллельно стараясь прикрыть дверь. Но громила-церковник это заметил. Он будто знал, что она говорит неправду, и лишь убедился в этом из-за ее паники; грубо вломившись в комнату, мужчина хищно осмотрелся, и, схватив ее за запястье, потащил за собой. У малявки вроде Йоны, с торчащими ребрами и ключицами, так или иначе не достало бы сил дать ему отпор. — Пусти!! Не хочу! Да отпусти же ты!.. — она орала дурным голосом, но приют, казалось, вымер: дети, как и всегда в такие моменты, не решились бы помогать друг другу, а взрослых то ли не было, то ли они не замечали ее криков. — Зря стараешься, маленькая потаскуха, — процедил громила сквозь зубы, но она все равно услышала. Ругательство в этой ситуации не вызвало в ней привычного гнева, а лишь подбросило дров в топку ее ужаса. Йона была не по годам умна, смекалиста и наблюдательна; и ей было известно, что значило это слово. Заметила она и взгляд, который церковник бросил на ее постель — сбитую и без простыни. Нетрудно было сложить в голове два и два. — Все совсем не так, придурок! — рявкнула Йона, тщетно пытаясь высвободиться, почти что свихнув себе запястье в этих попытках. — Это… — Расскажешь кому другому, — перебил громила, насильно вталкивая ее в раззявленный рот подвала. Подвал. Это место было окружено такой плотной, такой густой аурой страха, что во сне казалось, будто подвал тянет свои склизкие щупальца к ней — чернильно-черный Кракен, до краев заполненный отголосками детских криков. В подвале происходили вещи за гранью добра и зла; впрочем, это именно то, что она должна была показать ему, не так ли?.. «Надеюсь, ты смотришь». Надежда на спасение медленно увязала в пучине липкого, бурлящего страха, когда дверь за ними закрылась, ехидно лязгнув металлом. — Не надо, — взмолилась Апостол, чувствуя, как ее душит подступающей истерикой. — Я ничего не сделала. Не надо, — беспомощно повторяла она, но равнодушное чудовище в человечьей шкуре даже не утруждало себя ответом. Коридоры были привычно пусты; в подвал никогда не спускались большими группами. Впрочем, в этот раз тишина стояла прямо-таки мертвая. Втолкнув девчонку в один из кабинетов, дуболом тут же прижал ее к кушетке, и, не теряя времени, принялся фиксировать ее руки и ноги ремнями — а они здесь были у каждой койки. Йона еще пыталась вырваться, но уже скорее по инерции. Все было решено, когда они спустились в подвал — потому что подвал всегда заканчивался одним и тем же. Болью. Кровью. Ужасом. Темнотой. Ей очень хотелось кричать, но она знала, что никто не услышит ее здесь из-за звукоизоляции. Хотелось плакать от страха и бессилия, но она знала, что не разжалобит этим бездушного садиста, который туго затягивал ремни на ее лодыжках и запястьях. Единственное, что ей оставалось делать — молить Бога, если он все-таки мог ее слышать, чтобы отправил этого урода в Ад. Как раз отсюда, из этого проклятого места, до него, кажется, было рукой подать. За что это все ей? Почему она родилась такой? Почему оказалась здесь, в этом приюте с этими людьми, что были готовы извлечь из нее все внутренности и откачать всю кровь, лишь бы получить желаемое? На все эти вопросы у Апостола не было ответов. Но внезапно ей пришло в голову задать один из многочисленных вопросов этому церковнику. И не то, чтобы она рассчитывала услышать ответ — скорее, надеялась «надышаться перед смертью». — Зачем ты это делаешь? — спросила тихонько Йона. Ее голос ужасно дрожал, а по лицу градом катились слезы — но в глазах цвета моря и в тоне, с которым она задала этот вопрос, сквозила серьезность, которой сложно было ожидать от напуганного ребенка. И даже этот безмозглый громила, кажется, почувствовал разницу. — Зачем, ты спрашиваешь, — хмуро буркнул он, отворачиваясь к столику с хирургическими инструментами. — Все просто, дитя Евы. Ты грязная; да все вы грязные, но ты раньше прочих показала свою суть. Я избавлю тебя от этой грязи. От проклятия твоей грешной плоти. — Да ты что? — истерически хохотнула Апостол. — Если Бог наказал нас этим, не думаешь ли ты, что он сделал это специально? Кто ты такой, чтобы ему противиться? Сама удивлялась, как в той ситуации, в которой она оказалась, ей хватает выдержки еще и ловить церковника на собственных несостыковках. Но Йона не была бы собой, если бы смолчала. Она читала Библию, да и не только ее; ей было известно, что он имеет в виду, говоря о проклятии и называя ее «дитя Евы». — По замыслу Бога вы должны были быть чистыми, — процедил громила упрямо. «Мы. Он об Апостолах, а не обо всех женщинах вообще — но не может этого мне в лицо сказать, — догадалась Йона. — Все первые Апостолы были мужчинами». — Откуда тебе знать, в чем состоит Его замысел? — она еще продолжала говорить, будто бы даже надеясь на что-то — но голос предательски надломился, когда в руках церковника оказался скальпель. — Он говорит со мной. Я видел, что ты прячешь, девчонка, — выцедил бугай, и эти слова напугали ее больше всего остального — а может, стали последней каплей в переполненной чаше ужаса. Видел, что она прячет? Он о простынях, или о… Йона заметалась, стараясь вывернуться из держащих ее руки и ноги ремней; церковник сперва попробовал ее усмирить, а затем, не достигнув в этом успеха, грубо схватил за голову и стукнул затылком об койку. В глазах девочки заплясали искры, а в ушах зазвенело от внезапного удара. — Не дергайся. Себе же хуже сделаешь, — рявкнул он, стаскивая с обмякшей Йоны штаны и белье и задирая вверх футболку. Она почти моментально оглохла от собственного крика, когда холодное лезвие скальпеля вонзилось в брюшину — наживую, без наркоза. Это ощущалось так, словно в тело впиваются жалами одновременно тысячи пчел. А может, еще хуже; в конце концов, тысячи пчел ее не кусали, зато со скальпелем ее тело было хорошо знакомо. И, конечно же, она стала извиваться лишь сильнее из-за острой боли, а неопытный громила, что не был хирургом, грубо и криво вспарывал ей плоть, углубляя рану. Сознание начало меркнуть — от агонии, от ужаса, от яркого света лампы, что бил в глаза, от бессмысленности и несправедливости всего происходящего. Изображение на сетчатке было мутным и шло пятнами. Кровь толчками покидала тело, и вместе с ней, казалось, ее покидает жизнь. «Я умру. Я сейчас умру. Я точно умру. Пожалуйста, кто-нибудь… спасите меня…». По ощущениям, эта пытка длилась целую вечность. Йона так и не теряла сознание, зачем-то балансируя на грани: тело горело, в ушах раздавались звуки оглушительного шторма, а глаза будто выжгло светом треклятой лампы — но она отчетливо ощущала всю ту боль, что ей причиняли. Как и всегда. Ее мысленные мольбы из просьб о помощи превратились в просьбы о смерти. Если ей не суждено спастись, пусть хотя бы она умрет — тогда это точно закончится. Где-то вдалеке, кажется, на другом конце планеты, раздался смутно знакомый шум; скрежет металла, стук шагов по кафелю, женский голос. Что-то происходило там, за пределами ее мук, но Апостол не очень понимала, что именно. Острый слух уловил лишь обрывки чужих слов. — Что!.. Грегори… С папой согласовано?.. — истеричные женские нотки. — Она… с кем-то из мальчиков… могла… Апостолы!.. — громила явно оправдывался. — Идиот!.. Это… Скорее… Спустя еще какое-то время в руку вонзилась игла. На фоне боли внизу живота это казалось сущим пустяком, укусом комара, недостойным внимания. Затем свет постепенно угас. Как она надеялась, навсегда. В пустоте, куда обвалился мир, нельзя было точно определить, продолжает ли время свой ход — а если и да, то как много его уже прошло. Но обстановка все-таки изменилась. Йона почувствовала чьи-то прикосновения сквозь плотную скорлупу коматоза, которая укрывала ее тело — но не была уверена, что это часть воспоминаний. Что-то очень теплое касалось ее лица, волос, кутало ее в объятиях, не позволяя окончательно увязнуть во мраке. Из глубин пустоты, лишенной света и звука, постепенно проступала мелодия. Фортепиано и гитара. В низком эхе аккордов слышался ласковый голос. «Йона… проснись». В груди потеплело, но Апостол огромным усилием воли заставила себя двинуться вперед. Не прочь из тьмы своих воспоминаний, на свет и на звук, туда, где ее ждали, где ей хотелось быть. Нет. Назад во тьму, еще более непроглядную. Ее разрывало на части от ужаса, от пережитого воспоминания, что было слишком ярким и ощущалось, словно наяву; но ее дух чувствовал присутствие Предвестника, слышал его — и это придавало ей решимости. Все это произошло тогда, в прошлом. Она не могла дать отпор, не могла стереть это из памяти, как не могла и избавиться от шрама, что навсегда останется внизу живота — живым и болезненным напоминанием об этом дне. Но это было лишь одним таким воспоминанием. Одним шрамом из многих. Йона чувствовала обреченную улыбку у себя на лице и надеялась, что он может слышать ее — или как-то еще воспринимать то, что она хотела донести. Ведь, раз она решилась показать ему… — Ты же хотел узнать причины? Теперь… пожалуйста, смотри до конца, — проговорила Апостол, и ее слова разбивались о пустоту жалобными звуками клавиш. — Это только начало. Голос ничего ей не ответил — но ей казалось, она ощущает невесомое прикосновение на своих плечах. Он не подталкивал ее и не останавливал, но поддерживал ее решение; как всегда, с момента самой первой встречи, с ним она могла делать то, что сама считала правильным. Он понимал ее на таком уровне, на каком, кажется, Йона сама себя не понимала — по взгляду, по вздоху, по нотам, что она извлекала из недр пианино. Может быть, мыслей он и не читал; но определенно читал ее душу. Набравшись храбрости от этого незримого присутствия, Апостол шагнула глубже во тьму, ввинчиваясь в нее огненным болтом, и приказала своему подсознанию достать еще воспоминаний. И оно, к ее удивлению, послушалось. Вскоре из мрака светлеющим контуром проступили очертания школы — а воздух наполнился стрекотом погожего весеннего дня, перетекающего в вечер. Белокаменное здание особенно выгодно выделялось на фоне яркого закатного неба. Она прекрасно помнила этот день — хотя единственным ее желанием было забыть его. — Второгодка, второгодка, второгодка-а-а, — нараспев бубнил скрипучий, ломкий голос мальчишки-подростка где-то позади. — Отстань, — огрызнулась Йона, не оборачиваясь и продолжая идти вперед, возвращаясь к школе. — Остохренел. — Нельзя такие слова говорить, Йона-а-а, — дразнился голос. — Вали домой, Саймон, — рявкнула девчонка, злобно оскалившись. — Тебя мамка заждалась у себя под юбкой. Между лопаток прилетело; Йона пошатнулась, неловко перебирая ногами, но не упала. — Да отколебись уже от меня, говнюк, — резко обернувшись, рыкнула Апостол, размахнувшись сумкой и ловя раздраженный взгляд ореховых глаз хулигана. — Тошно от тебя. Чего пристал? Не получал давно? — Ой, ну тебя, — закатил глаза Саймон. — Совсем шуток не понимаешь. — Шуток? — переспросила Йона рокочущим эхом, предупреждающем о готовящемся взрыве. — Пошел ты нахер с такими шутками. — Рот бы тебе с мылом помыть за такие выражения, — поморщился паренек, засунув руки в карманы. — Ну ладно, второгодка, бывай. Только учти, я всем ребятам расскажу, какая ты тупая матершинница. — Да-да, свали уже, отсталый, — выплюнула девчонка ему вслед, вешая сумку обратно на плечо. Она плелась на продленку, как на казнь; ей было почти шестнадцать лет, а Саймону — пятнадцать, но он вел себя так, будто ему было лет на десять меньше. Впрочем, как и все мальчишки. Йону бесил тот факт, что ее оставили на дополнительные занятия. Потому что оставили ее не из-за интеллектуальных способностей; напротив, она была умнее многих своих сверстников. Однако, поняв, что это вызывает интерес у понтифика и его приближенных, и есть прямая корреляция между ее успехами в школе и частотой посещения подвала, Йона сбавила обороты. Теперь она, напротив, всячески забивала на учебу и делала вид, что не понимает многого. Не до абсурда, конечно — элементарные задания она все так же выполняла безупречно. Но вот задачки посложнее она намеренно не решала, хотя знала, что могла бы. Кончилось тем, что ее действительно оставили на второй год. Но конкретно сегодня был другой случай. Она уснула на уроке — и не потому, что ей было скучно. Просто всю ночь она со тщанием заносила в свой дневник новую информацию, подслушанную в разговоре двух нянечек накануне, и шифровала свои записи несколькими разными шифрами — на всякий случай, чтобы их нельзя было прочесть, даже попади они в руки к «врагам». О ее дневнике до сих пор никто не знал — даже своей единственной «подружке» эту тайну Апостол не доверяла. Йона делала записи в нескольких разных тетрадках и хранила их в местах крайне труднодоступных, даже в том случае, если в ее комнату придут с обыском. А она знала, такое вполне может случиться — как случалось уже не раз. В приюте существовал немаленький список того, чего им нельзя было иметь — и немаленькое же «подполье», где всем этим можно было так или иначе разжиться. Но, даже будучи подростками, Апостолы не были в состоянии перехитрить всех взрослых. Кто-то был глупым, а кто-то — беспечным, слишком самонадеянным, недостаточно изобретательным в местах для пряток, из-за чего регулярно происходили облавы. Регулярно кто-нибудь из детей палился то с телефоном, то с журнальчиком сомнительного содержания, то с бульварными романчиками. А недавно в комнате одного из мальчишек нашли распечатанную пачку сигарет. Ор стоял на весь дом; к счастью, в этот момент у Йоны хватило ума как следует перепрятать телефон с наушниками перед очередной проверкой. Ей настойчиво казалось, что папа обо всем этом знает. Обо всех их телефонах, книжках и сигаретах. Если не знает — как минимум, догадывается. Их с Йоной краткие встречи как правило заканчивались в подвале; но мнение о главе церкви у нее было объективным, хоть и совсем нелестным. Понтифик был прозорлив и хитер, как лис. Его власть была около-безграничной; лизоблюды стекались к нему отовсюду, но рядом он держал лишь тех, кто был ему по-настоящему полезен. Невольно она вспомнила инцидент, оставивший на всю жизнь ее самый некрасивый шрам; вздрогнув от этого воспоминания, потерла живот сквозь одежду. Тот обмудок Грегори, что нес ответственность за этот «подарок», испарился еще до того, как Йона успела выписаться из госпиталя. Она даже не была уверена, что он до сих пор жив… Апостол хмурилась, поднимаясь по гладким ступенькам. Возможно, понтифик догадывался и о ней, о ее настоящих интеллектуальных способностях — и о ее дневнике, где она скрупулезно собирала информацию последние несколько лет. А может, как ей хотелось верить, дневник ускользал из поля его зрения — но он мог многое понять по взгляду, который ей было не под силу зашифровать. Вопрос был лишь в том, как долго папа будет ей подыгрывать. Дойдя до класса, Йона тяжело вздохнула, отправляя эти мысли в долгий ящик. Сейчас ей предстояло разобраться с более насущными проблемами — а именно, посетить эти дурацкие дополнительные занятия. В глубине души ей хотелось послать это все к черту и прогулять, но привлекать к себе излишнее внимание не стоило того. Она старалась быть последовательной — бунтуя сообразно возрасту, но при этом не пересекая едва различимую грань, за которой ее бы ждал круглосуточный надзор. К тому же, нужно было блюсти образ — а она хотела выглядеть глупой и ленивой, а не заядлой нарушительницей правил. Несколько раз постучав, Апостол подергала дверь — та оказалась заперта. Видимо, учитель математики, которому она задолжала продленку, уже ушел; однако прежде, чем она успела обрадоваться, его долговязая фигура выплыла из-за угла. — А, Йона, — кивнул мужчина, насупив светлые брови, чем сделал свою и без того непривлекательную гримасу еще более отталкивающей. — Не ломай казенное имущество. — Простите, — пискнула девушка виновато, пряча руки за спину. — Разве вы не сказали мне прийти после пяти? Я думала, у нас дополнительное… — В классе уже помыли. Не думала же ты, что я буду задерживать уборщицу из-за тебя? — строго пробурчал математик. — Пойдем в учительскую. — Ладно, — кивнула Йона и последовала за учителем. Все внутренности скрутило ощущением плохого предчувствия; интуиция кричала, что дело нечисто. В школе ведь учились и ребята со второй смены, а их уроки еще не должны были закончиться. Так почему в классе уже помыли, и он заперт… Времени построить или развить какую-то догадку ей не дали; учительская притаилась прямо за поворотом. Внутри оказалось пусто и тихо; лишь назойливо жужжал вентилятор, разгоняя по маленькой комнате теплый воздух. Пройдя внутрь, Йона замерла у стены, не зная, куда себя девать — но математик подтолкнул ее к столу, не слишком церемонясь. — Садись, — распорядился он. — Поговорим. Он прикрыл дверь и завозился с выключателем, бормоча под нос что-то о том, будто тот вот-вот вывалится из стены; но чуткий слух Апостола уловил еще один щелчок, которым сопровождалось включение света. Замок. Все мышцы в теле резко напряглись, как перед прыжком. Чутье буквально взвыло сиреной — протяжным и заунывным сигналом «внимание всем». Взгляд девушки заволокло знакомой ей с раннего детства дымкой страха; как в том старом ужастике, он возник сразу, как только раздались звуки «сирены». Не существовало ни одной объективной причины, чтобы запирать дверь. Ни одной. Но Йона вдруг с предельной четкостью, какая бывает перед обмороком, осознала, что не может ничего сделать. Не может встать, не может говорить, словно язык приклеился к небу. Она даже пальцем не могла пошевелить. Тело будто свело жуткой судорогой, оставив подвижными только веки. Время обратилось вязкой жидкостью, напоминающей кисель; словно в замедленной съемке, учитель математики приблизился к неподвижно сидящей с прямой спиной девушке, шаркая по деревянному полу, и уселся на стул напротив нее. — Ты стала очень плохо учиться, Йона, — проговорил математик, облокачиваясь локтями на стол и пытаясь заглянуть ей в глаза. — Другие учителя тоже жалуются на твои оценки. Но ведь раньше все было хорошо. Что-то случилось? Ты можешь рассказать мне. От его нарочито заискивающего тона за версту сквозило фальшью. — Переходный возраст, — каркнула Апостол чужим голосом. — А-а, вот оно что, — хмыкнул с пониманием учитель. — Ну да, девочкам в твоем возрасте… мальчики намного интереснее, чем учебники. Я прав? Ей не понравилось то, что он сказал. Не понравилось, как он это сказал. Не понравился его язык тела в этом всем; как мужчина ухмыльнулся, закинув ногу на ногу, и склонил набок голову, внимательно изучая ее взглядом. Все это в совокупности с запертой дверью вызывало некоторые… подозрения. И даже несмотря на то, что руки преподавателя лежали перед ней на столе, расстояние от его кожи до ее как будто было слишком небольшим. Вжавшись в стул, Йона прикидывала, как ей отодвинуться, не привлекая к себе внимания. «Что делать, если я себя не накручиваю и мне не послышалось? Что, черт возьми, мне делать?..» — Мне такое не интересно, — ответила она на висящий в воздухе вопрос. Голос плохо ее слушался из-за цепких лапок страха, сжимающих горло. — Не нужно обманывать, Йона, — лицо учителя изображало участие, даже как будто беспокойство. — Это совершенно нормально. Ты красивая девочка… Тело прошибло дрожью ужаса и отвращения, когда она почувствовала, как что-то касается ее ноги под столом. — …Наверняка у тебя много поклонников? — проговорил математик, понизив голос. «Мне не послышалось. Я не накручиваю. Твою мать… он запер дверь… что мне делать?!» — Вы ошибаетесь, — пискнула Йона, с трудом выталкивая слова из-за паники. — Нет у меня никаких поклонников. И не нужны они мне. — Вот как. Значит, тебе нравятся не мальчики, а девочки? — предположил мужчина с мерзкой ухмылочкой, продолжая настойчиво касаться ее ноги. Не выдержав, она отдернула колено в сторону, стараясь при этом смотреть куда угодно, лишь бы не на учителя. — Не нравится мне никто, — выпалила Йона, нервно кусая губы. — Не понимаю, какое отношение это все имеет к учебе. — Самое прямое, — проговорил математик, поднимаясь, чем заставил ее еще сильнее напрячься. — У тебя же была биология, разве ты не помнишь? — Не помню, — брякнула быстро девушка, шаря глазами по комнате и ища пути отхода. «Сбить замок? Нет, такой не собью. Да и нечем как будто… Черт!» — Гормональный фон может сильно сказываться на твоей успеваемости… — она крупно вздрогнула, когда мужские руки легли ей на плечи. Ощущалось, что ловушка окончательно захлопнулась. Учительская будто сжалась, уменьшаясь в размерах, давя на нее своими стенами. Бежать некуда — дверь заперта. Позади взрослый мужчина, который наверняка сильнее ее. Будет кричать, вырываться — ударит. Может, даже оглушит. Йона не знала, как далеко он собирается зайти, но подозревала худшее. Сердце пропустило удар, а затем, подпрыгнув, застучало где-то в горле, когда учитель начал настойчиво массировать ей плечи, то и дело как бы невзначай задевая пальцами шею. Во рту появился горько-соленый привкус — она так сильно прикусила щеку изнутри, что пошла кровь. — Ты такая напряженная, — наверное, ему казалось, что он звучит мягко и успокаивающе — но его спектакль лишь усиливал страх и отвращение. — Я не собирался тебя ругать. Если тебе нужна помощь с… — Не нужна мне помощь, — перебила Йона, хоть губы едва шевелились, онемев от волнения. — Я в порядке, спасибо. — Почему же ты уснула на уроке? — вкрадчиво пробормотал математик, водя ладонями вверх и вниз по ее окаменевшим плечам. — Чем ты занималась ночью?.. — Да ничем таким, — к ужасу от всей этой ситуации примешивался страх того, что кто-то узнает о дневнике — хотя это явно не было сейчас основной причиной для беспокойства. — Не хочешь говорить? Что же это было? Что-то такое, чем матушка-настоятельница не разрешает заниматься?.. — учитель явно наклонился над ней, о чем свидетельствовало приближение источника звука, и заговорил тише. — Ты можешь мне рассказать, Йона. Я никому не буду доносить. Она рефлекторно дернулась, почувствовав чужое дыхание на своей коже, и сжала зубы до скрипа, заталкивая назад рвущийся из груди вопль. Громко сглотнула собравшуюся во рту горечь, но ответить ничего не смогла — паника сдавила горло непреодолимым спазмом, оставаясь удавкой вокруг шеи, едва позволяя ей дышать. Мужчине, по всей видимости, эти внешние признаки показались хорошим знаком. Осмелев, он соскользнул ладонями ниже, поглаживая ее грудь сквозь ткань. — Ты выросла такой красивой девочкой, — приторный до ядовитого шепот над ее ухом. Пока тело было парализовано ужасом и отвращением, Йона лихорадочно перебирала варианты своего спасения. Если дверь заперта, все еще может кто-то войти — открыв ее снаружи ключом, например. Но на это рассчитывать не стоило. Выбить дверь или даже сломать замок у нее может не хватить сил — или времени, ведь учитель наверняка попытается ее остановить. Но и оставлять все как есть… тоже нельзя. Ведь ее бездействие может быть расценено как «зеленый свет». Собрав все те крохи сил, что не были намертво заморожены страхом, она ссутулила плечи и низко наклонила голову, будто бы желая скрыть волосами лицо; на самом же деле ей нужно было дотянуться до сумки, чтобы выиграть себе немного времени. Маневр, казалось, удался. — Не нужно так стесняться, — пробормотал математик покровительственным тоном. Его руки, как и ожидалось, соскользнули с ее тела, оставляя немного пространства между ними. — Еще чего, придурок, — прошипела Йона сквозь плотно сжатые зубы. Она успела резко согнуться, схватить сумку и размахнуться ею; успела бросить ее в учителя; успела вскочить, с грохотом повалив стул, на котором сидела, и влететь в дверь. Но вот с замком разобраться не позволили дрожащие пальцы — и время. Мужчина быстро оправился, ибо сумка школьницы не могла причинить весомого ущерба. Кинувшись вдогонку, он скрутил девушке руки за спиной, а затем, быстро освободив себе одну руку, зажал ею рот Апостола. — А я хотел по-хорошему, — пробормотал математик, тяжело дыша и прижимая Йону к двери своим весом. — Но ладно. Мне даже нравится, когда сопротивляются. Мужчина вжался бедрами в ее ягодицы, заставляя почувствовать через ткань то, чего ей совсем не хотелось бы чувствовать. — Только давай без криков, ладно? — посоветовал учитель ей на ухо. — А то придется придумать тебе кляп. Ситуация казалась абсолютно безвыходной. Сознание полыхало, не в силах подобрать решение; исход виделся только один. Безумный взгляд девушки, которую развернули лицом к двери, застыл на трещинках в старом дереве, пока мужчина фиксировал ее руки каким-то подручным средством. Но именно в этом ничего не значащем узоре вдруг родился ответ. «Нет. Ни за что. Я лучше умру». Она наклонилась вперед, стукнувшись лбом о дверное полотно, затем еще и еще. Молилась Богу, чтобы все получилось. — Эй, прекрати это, — строго брякнул учитель. — Голову расшибешь. Убедившись по тени, что он прямо напротив, Йона ударила лбом в дверь последний раз — а затем со всего размаху въехала затылком мужчине в нос. Поняв по собственной боли и его сдавленному вою, что попала, она шатнулась в сторону и рысью бросилась в противоположную часть комнаты. К окну. «Лучше умру!» Влетать головой вперед в стекло оказалось не самым приятным делом. Еще менее приятным было падать со второго этажа — повезло хотя бы, что под окном был кустарник. Тело вспыхнуло одним огромным очагом бесконечно жгучего пламени, но этот всполох был настолько ярким, что уничтожил все и вокруг, и внутри. Красная боль, черная тьма — и далекие крики. Типичное окончание большинства подобных воспоминаний. А затем снова пустота вне пространства и времени, ощущение объятий и бесконечно далекие звуки гитары, еще более сочувствующие и нежные, чем до этого — но в этот раз она услышала что-то, чего не замечала прежде. Нотки… ярости. — Давай посмотрим еще одно, — попросила Йона. — Оно важное. Наверное, самое важное — для дела. Но по хронологии идем, потому я покажу его последним. Пустота отвечала молчанием, и Апостол не стала медлить, дожидаясь его согласия, вновь погружаясь с головой в реку памяти. Величественное здание, украшенное крестами, что вскоре проступило сквозь тьму и туман, заставило ее крупно вздрогнуть при взгляде на него и остановиться; но толчок в спину вынудил сделать вперед еще несколько шагов. — Шевелись давай, — царапнул ее слух гнусавый голос Тома. — Чего встала? — Эй, не трогай ее, — вступилась Эндреа, шедшая позади всех. — И так пришли уже. Йона брезгливо передернула плечами, но не стала отвечать; лишь понуро поплелась дальше, туда, где ожидала слегка приоткрытая пасть приходской церкви. Они пришли почти минута в минуту к началу службы; поймав на себе недовольный взгляд священника, Йона заняла свое место в неприметном алькове, склонив голову в жесте смирения и покаяния. Ничего из этого, конечно же, она не ощущала. После того случая в школе Апостол начала бояться мужчин, даже открыто их сторонилась. Если случалось, что она оставалась с кем-то один на один, ее психика начинала бить тревогу; она могла сидеть, будто парализованная, а могла вдруг закричать, забиться в угол, начать отбиваться, даже если к ней никто не прикасался. В любом помещении она теперь держалась поближе к окну. Когда она оправилась от сотрясения и перелома руки, ей позволили вернуться в школу — но на дополнительные занятия больше не оставляли. Йона не стала никому подробно объяснять, почему она выбросилась из окна; школьному психологу сказала, что оступилась, и повторяла это до тех пор, пока от нее все не отстали. Но по ее дальнейшим реакциям понтифику, кажется, стало все понятно. Так — при его полном попустительстве — ей стали выделять куда больше личного пространства; из мужчин лишь другим Апостолам разрешалось свободно подходить к ней и прикасаться, когда вздумается — но и они были проинструктированы не доводить до «приступов», и оставлять ее в покое при любых подозрениях на оные. Йоне же того и надо было; теперь даже в церкви она держалась вдали ото всех, в темном углу, как крыса. А в глубине церкви было немало «крысиных нор». Если незаметно юркнуть в такую во время службы, можно попасть потом куда угодно — в том числе и в недоступные для нее, как для воспитанницы, помещения. Она, как ей представлялось, замышляла лишь небольшую шалость — сбежать со всенощной, пока никто не видит, и выбраться хотя бы в сад. Подышать воздухом, не спертым ладаном и унылыми молитвами. На деле же… произошедшее в тот день перевернуло все с ног на голову. Юркнуть бесшумно в «нору» ей не составило никакого труда; во время всенощной в церкви было не слишком светло, а тот угол, который она обычно занимала, и вовсе скрывала глубокая тень. Оказавшись в узком проходе, Йона сняла обувь, чтобы не создавать лишнего шума, и заскользила вдоль стенки, негодуя, что она не кошка с ночным зрением. «Норы» являли собой запутанную сеть узких коридоров с перекрытиями, в которых немудрено было потеряться, даже зная их устройство. А ей оно было неизвестно. Потому Йона практически сразу почувствовала, что бесцельно плутает, не зная, куда выведет очередной поворот. Чем дальше, тем больше прельщала ее мысль вернуться… пока она не заслышала сквозь перегородку знакомый до зубовного скрипа голос. — …Как обстоят дела с подготовкой к «выпускному экзамену»? — спросил папа у неизвестного собеседника. — Туго, — ответил незнакомый мужчина. — Не так просто найти вязальщика душ, Ваше Святейшество. Можете мне поверить, я хорошо искал. — Скверно, скверно, — пробормотал понтифик, постукивая каблуком по полу — что означало крайнюю степень раздражения. — Ты знаешь, лучше бы тебе его поскорее найти. — Я найду, — затараторил незнакомец испуганно. — Найду, Ваше Святейшество. — Его нужно найти и посвятить в курс дела к концу этой недели, если помнишь. Я рассчитываю на тебя, — судя по звукам, папа заковылял куда-то в сторону. «О чем они говорят? Кто этот «вязальщик»? Что за выпускной экзамен?» — в голове Апостола тут же зароились вопросы. — Ах да, вот еще что, — проговорил понтифик, прочищая горло. — Среди наших щенков есть несколько, кто начал себя странно вести. Они уже взрослые, так что неудивительно; но, возможно, кое-кто из них может доставить проблемы. Есть ощущение, что они подозревают о том о сем. Займись этим сам — или пошли людей. — Как пожелаете, — воскликнул незнакомец подобострастно. — Но что именно нужно сделать, с вашего позволения?.. — Перетряхни как следует их вещи, поищи какие-нибудь записки или дневники, — пояснил папа устало и раздраженно, будто его бесил тот факт, что все нужно разжевывать. — Гаджеты, если найдешь, конфискуй и тоже проинспектируй. Если что-то обнаружишь, сообщи лично мне. — С кого начать? Вы на кого-нибудь думаете, Ваше Святейшество? — уточнил услужливый незнакомец. — Хм. Больше всего опасений у меня вызывают Эндреа, Том и Йона. Начни с них; если у всех троих ничего не окажется, остальные, скорее всего, тоже ни о чем не догадываются. Апостол похолодела, услышав свое имя, и принялась лихорадочно соображать, как оказаться у себя раньше этого служки — с учетом путанных коридоров и того, что по всем правилам она должна быть сейчас на всенощной. Да и как предупредить ребят?.. «Мой дневник. Твою мать! Конечно, он зашифрован, но папа наверняка найдет способ его расшифровать, — подумала Йона, ощущая, как внутренности опускаются от страха. — А если они что-то найдут… что они со мной сделают?» Ответа на этот вопрос она не знала — но подозревала, что ничего хорошего. Йона беспокойно прикусила губу, не зная, как лучше поступить. Ее снедали сомнения; нужно было как можно быстрее возвращаться, чтобы замести следы — но, если вернуться тем же путем, что пришла, ускользнуть незаметно из церкви у нее не получится. Дальше плутать по этим «норам» в надежде, что она выйдет во все тот же сад, и сможет незаметно помчаться к дому? Рискованно, но лучше, чем торчать на всенощной. Было еще и третье обстоятельство: хотелось остаться и послушать, что еще может сказать папа. — Могу я уточнить, — подал голос незнакомец, — почему именно эти трое? — Можешь, — снисходительный голос папы был оттенен едва заметной угрозой. — Но не стоит. Тебе это знать незачем. Видимо, служка слишком опешил, чтобы продолжать расспросы — а понтифик явно был не в духе, это чувствовалось в каждом его скупом слове. Йона притихла, услышав торопливые шаги в сторону выхода. Но не успела она уйти, как послышались еще шаги — другие, куда как более мягкие и легкие, почти невесомые. Они были хорошо знакомы Апостолу. Слишком хорошо. — Мари, — поприветствовал глава церкви. — Ваше Святейшество, — Йона знала, что прямо сейчас мать-настоятельница, хозяйка их приюта, глубоко кланяется. — Я с хорошими новостями. Все четырнадцать кругов завершены. Мы можем приступать в любой момент. — Увы, нет, — отвечал понтифик со вздохом. — Эти идиоты до сих пор не нашли ни одного вязальщика. А мне не хотелось бы привлекать некромантов и провоцировать лишние жертвы. Несвятая кровь может испортить ритуал. «Да о чем, черт возьми, они говорят?» — подумала Йона лихорадочно. — У нас не так много времени, — затараторила обеспокоенно настоятельница. — Согласно пророчеству, вот-вот прибудут все Всадники. Если мне не изменяет память, нам необходимо успеть до этого момента. Апостол навострила уши, заслышав знакомое слово. Ей уже стоило бы уйти, иначе вот-вот хватятся — но слишком уж важным вещам она становилась свидетелем прямо сейчас, и слишком боялась пропустить что-то еще более важное… — Мари, скажи, — обратился к ней папа внезапно севшим голосом, — ты веришь в то, что сказано в пророчестве? В то, что мы правда можем противостоять им? — Конечно, — отвечала настоятельница убежденно. — В наших руках силы Апостолов и Божьего сына. Если свяжем их воедино, даже Всадникам не удастся нас сломить. «Вязальщик нужен, чтобы объединить наши силы и силы Иешуа, — догадалась Йона. — Но о каких кругах она говорила?..» — Значит, нужно спешить, — вздохнул понтифик. — Не будем дожидаться, пока вязальщика найдут. Давай начнем подготовку сегодня. Вели пустить газ, пускай дети поспят. Волосы на затылке зашевелились, стоило старику произнести это; Йона почувствовала, что больше не может терять ни секунды. Задерживая дыхание, она тихонечко заскользила дальше вдоль коридора, пока не почувствовала странный запах, напоминающий аромат какой-то специи. «Он сказал «сегодня», но не прямо же сейчас?!» — Апостол ускорилась, пряча нос и рот в изгибе локтя и стараясь не дышать. Это и стало ее роковой ошибкой; с ограниченным обзором она не заметила, куда сворачивает, и буквально вывалилась в проход — открытый и неплохо освещенный. Ее появление быстро привлекло внимание, и почти сразу, стоило ей побежать, ее нагнал чей-то голос — затем вспышка боли, и наступила темнота. Видимо, кто-то оглушил ее коротким и точным ударом. Но на этой темноте воспоминание не закончилось. Холодные и облезлые стены подвала были первым, что увидела Апостол, стоило вновь открыть глаза и привыкнуть к темноте. Слишком часто она видела их за свою жизнь, что этот раз, казалось, уже ничем не мог удивить ее — пока она не вспомнила, при каких обстоятельствах закрыла глаза в прошлый раз. Кроме того, она лежала как-то под углом — скорее вертикально, чем горизонтально. Это тоже насторожило. — Ты очнулась, — послышался хриплый и ломкий, но такой знакомый девичий голос откуда-то сбоку. Повернув негнущуюся шею, Йона обнаружила и его хозяйку. — Эндреа, — каркнула Апостол так же хрипло, как и подруга. В горле будто бы обосновалась пустыня. — Мы опять в подвале? Я накосячила, да? — Наверное, — слабо усмехнулась Эндреа потрескавшимися губами. — Не знаю. Что я точно знаю — мы в дерьме. И тебе нужно выбираться отсюда. Мы в каком-то немного не том «подвале», тут есть еще проход, — она дернула головой, указывая направление. — Ослаблю сейчас ремень на твоей правой руке, а ты беги. Мозг наотрез отказывался обрабатывать получаемую информацию. — Беги? Одна? Почему? — засыпала подругу вопросами Апостол. — Я освобожу тебя тоже, и… — Одна, — решительно оборвала ее Эндреа. — Найди помощь и возвращайся. Или просто беги и живи, как вздумается, без разницы. Но тебе нельзя здесь оставаться. — Если мы все будем здесь, они смогут что-то сделать с нами, да? — догадалась Йона, вспоминая разговор, подслушанный накануне в церкви. — Что-то хуже, чем до сих пор… Подруга ничего ей не ответила, лишь кивнула вниз, на пол. Под их ногами были начерчены разные, смутно знакомые символы, а между ними тянулись глубокие борозды-желобки, с четкими полукруглыми выемками под каждой койкой. Неподалеку, привязанный к койке, обнаружился Том — без сознания. Других Апостолов в комнате еще не было. Кажется, их не было с ними и в церкви. — Догадываешься, что тут произойдет? — невесело усмехнулась Эндреа. — Я думаю, они пустят нам кровь. Для какого-то ритуала или вроде того. Но вот что будет дальше… — Ритуал, — подтвердила Йона, внутренне холодея от ужаса. — О нем говорили понтифик и Мари. Мы должны бежать, Энди… — Ты беги, — серьезно кивнула подруга. — Я останусь здесь. Попробую под шумок освободить остальных. Но ты должна бежать сейчас, пока никого нет. «Мой дневник! Они его нашли?! Поэтому мы здесь?» — подумала Йона, внутренне холодея, но тут же оставила эту мысль, ощутив давление в районе правой руки. Телекинез Эндреа был слабым — но его оказалось достаточно, чтобы приподнять пряжку и вытащить кожаный язычок. Едва рука освободилась, Йона принялась за ремень на левой руке и затем — на ногах. — Я вернусь за тобой, — пообещала Апостол, коснувшись босыми ногами холодного пола. Подобрав полы белой сорочки, в которой она себя обнаружила по пробуждении, она резко дернула ткань, отрывая кусок, и вытерла этим импровизированным платком нос Эндреа, с кончика которого капала кровь — как и всегда, когда девушка использовала свою силу. — Лучше не возвращайся, — косо усмехнулась Энди, но в ее глазах читалась благодарность. — Но, если все-таки планируешь, возвращайся с кем-нибудь, кто сможет их остановить. Со спецназом, хотя бы. А лучше с президентом. Сдерживая желание заплакать, Йона лишь кивнула. В самом деле, кого было бы достаточно, чтобы победить этих людей?.. В коридоре застучали шаги, а потому нельзя было и дальше медлить; сорвавшись с места, Апостол заспешила в боковой проход, который, по счастливому стечению обстоятельств, оказался запасным выходом на поверхность, минуя основное тело подвала. И в нем никого не обнаружилось. Везение за гранью реальности… Затем была долгая, казавшаяся бесконечной, ночь: погоня, собаки, готовые разорвать ее в клочья, заборы и колючие проволоки, сбитые в кровь ступни, просека, лес, поля и снова лес… Она бежала, шла, ползла тогда, когда не могла больше идти. Падала, поднималась и снова бежала. В теле было столько боли, а в голове — столько ужаса, непонимания и вопросов, которые копились всю ее жизнь. Она непрерывно плакала, стирая мешающиеся слезы грязными руками, и повторяла себе, как мантру: нужно найти помощь. Но кто, кто во всем мире мог бы ей помочь?.. Лес внезапно закончился, когда она решила снова побежать — а на его месте вдруг возник яркий свет фар, похожий на свет ламп в подвале. Или на свет в конце тоннеля. Была боль, взорвавшая все тело, швырнувшая его в огненные потоки лавы. А потом ничего. Темнота — но не такая, как всегда. Абсолютная, тихая, бесконечная. Пустынный, безбрежный океан, качающий на черных волнах, обещающий долгожданную свободу и покой. Вот и все. Конец игры. Смерть. В тишине вновь звучала музыка. Беспокойные звуки фортепиано — ее песня, что она вновь и вновь играла, оставшись одна в музыкальном классе. Мелодия, заставляющая ее держаться, проживая еще один день. И еще один. И еще. Снова. Теперь это был… реквием. Все это больше не имело значения. Вся эта борьба, вся эта боль, все, через что ей пришлось пройти… Все было напрасно. Да и ладно. Все равно… без нее все будет так же, как и с ней. А то и вовсе — всем станет лучше. Ведь так?.. Кто-то коснулся невидимых струн, и ноты, извлекаемые из сердца гитары, отвечали на этот вопрос, выражая несогласие с ее позицией. Звуки множились, добавляя смыслов, отражая целую гамму чувств, спутанную, точно клубок ниток из мультика про озорного котенка. «…Это последнее? Пожалуйста, возвращайся». Йона тихо хмыкнула, чувствуя ширящееся в груди тепло. И все-таки, кажется, она нашла… помощь. — Ты ведь поможешь мне? Я могу рассчитывать на тебя?.. — с надеждой спросила Йона у пустоты. Тишина, наступившая после этих слов, казалась зависшим над головой лезвием гильотины. Но ответ прозвучал — сложной нотой, состоящей из нежности, сочувствия, злости и решимости. «…Конечно. Я убью их всех».